5

5

Работы начались 29 августа 1792 г. Так как на первых порах все стремления были направлены к тому, чтобы ускорить сооружения, то уже 2 сентября Законодательное собрание решило ежедневно отправлять в лагерь на работу по 12 депутатов из своей среды, «чтобы те подавали пример усердия» [92]. Ревизоры, побывавшие на работах в первые дни, рассыпались в похвалах прилежанию и добросовестности рабочих, которых в начале сентября было там 600 человек [93]. Рабочие просили еще, чтобы им устроены были палатки для сохранения одежды и провизии: бездомный и голодный люд, работавший в лагере, не мог думать о квартирах в городской черте. Эта просьба, по-видимому, была уважена тогда же. Вообще муниципалитет был в высшей степени доволен, что лагерь дает заработок рабочим, и «возбуждение умов незаметно обращается на пользу общества, направляясь против общего врага», а «мирные граждане начинают успокаиваться»; мэр Парижа Петион находил, что работы в лагере «распространяют довольство среди рабочего класса» и что «это положение вещей благоприятно порядку» [94]. «Секции» города Парижа тотчас же ухватились за возможность сбыть с рук хоть часть безработных. Инициативу взяла на себя секция Фонтен де Гренель. Собрание этого участка предложило остальным 47 секциям Парижа обратиться к муниципалитету как можно скорее с просьбой о «распределении работ» между секциями, т. е. чтобы было определено, сколько безработных может поставить на лагерные работы каждая секция [95]. Но уже очень скоро начались жалобы и неудовольствия, укоры в напрасной трате казенных денег, указания на развращающее влияние, которое оказывают затеянные работы на парижских рабочих.

В заседании секции Quinze-Vingts 18 сентября (1792 г.) было доложено о «ежедневных злоупотреблениях, которые позволяют себе и рабочие, и их начальники». По словам жаловавшихся секции очевидцев, рабочие напиваются допьяна, спят, а если и бодрствуют, то все равно ничего не делают. Секция пришла к решению, что плату поденную нужно непременно заменить сдельной (платить ? la toise). Но особенно негодовало собрание секции по тому поводу, что рабочие уже имеющие частную работу, тоже приходят в лагерь, бросая свое дело и соблазняясь перспективой легкого заработка в 42 су в день [96]. Рабочие сильно обеспокоились этим нападением. Слишком свежо было в памяти закрытие благотворительных мастерских (в июне 1791 г.), тоже мотивированное между прочим тем, что их существование отбивает рабочих у хозяев (как было мной рассказано в первой части этой книги); слишком скудно вознаграждаемым сделался бы и труд при сдельной работе. И вот уже через три дня после заседания секции Quinze-Vingts лагерные рабочие собираются и пишут коллективное заявление в Конвент (только что сменивший Законодательное собрание) [97]. Прежде всего они удостоверяют законодателей в своих гражданских чувствах, жалеют, что не могут даром трудиться для отечества, и с ударением говорят о своем заработке как о сумме скромной сравнительно с дороговизной припасов, хотя и признают, что эта плата избавляет их от крайней нужды. Но вот они боятся, что «несколько человек буржуа» (plusieurs bourgeois) назвали их тунеядцами, и, пожалуй, теперь будут приняты различные меры вроде введения сдельной платы. Это равносильно было бы бедствию, так как масса людей, привыкших к более тонкой работе, гибли бы от усталости, ничего не могли бы заработать и дошли бы до нищеты.

До поры, до времени их беспокойство не оправдалось, но нападения на эти явно уже ненужные и убыточные для казны работы не прекращались. 23 сентября в заседании секции Roule было постановлено довести до сведения остальных 47 секций города Парижа, что работы в лагере идут в высшей степени неудовлетворительно [98]. Нет ни порядка, ни общего плана действий, ни прилежания со стороны рабочих. Рабочие являются в 8, 9, 10 часов утра, работают очень мало, играют в карты и в большинстве случаев уходят домой в 3–4 часа. Заведующие заботами на вопросы по этому поводу отвечают, что они не в силах заставить повиноваться себе и что они не хотят быть зарезанными. Секция многозначительно напоминает, что «это язык мастерских 89, 90-го года» и что нужно избежать грозящей опасности. Весьма характерно это заявление: благотворительные мастерские начала революции оставили по себе очень недобрую и беспокойную память среди парижской буржуазии, и закон Ларошфуко-Лианкура, закрывший их [99], считался благодетельной мерой. Секция пока еще не рекомендует пустить в ход столь драконовскую меру, как совершенное упразднение лагерных работ: она предлагает лишь заменить поденную расплату поурочной, посдельной. По мнению секции, это заставит рабочих приняться за дело серьезно и будет иметь хорошие последствия в смысле экономии денег. Но «неисчислимая выгода» нового порядка будет заключаться в том, что работы «не будут привлекать толпу бродяг», которые только ищут места, где бы им «сговориться относительно своих разбоев». Работы должны отныне совершаться под ближайшим контролем представителей секций. В случае препятствий ко введению нового порядка вещей необходимо принять «весьма репрессивные меры»: нужно, чтобы главноначальствующий национальной гвардией посылал ежедневно отряд, особенно кавалерии, для наблюдения. Нынешним заведующим («directeurs des travaux», «inspecteurs») секция совершенно откровенно не доверяет и полагает, что и за ними необходим надзор. Кроме национальной гвардии, все 48 городских секций должны по очереди выставлять ежедневный патруль для надзора за рабочими; в присутствии этого патруля должна происходить (дважды в день) перекличка рабочих. Ни детей, ни женщин на эти работы более допускать не должно. Этот патруль установит возможность активного и реального контроля, борьбы с злоупотреблениями и т. д. Секция кончает свою резолюцию предложением выработать сообща (с другими секциями) соответствующее обращение к Конвенту. От Конвента она ждет «сурового и грозного декрета, который больше повлияет на злонамеренных рабочих, чем всякая вооруженная сила».

В первых числах октября лагерные рабочие опять жалуются Конвенту на «клеветнические обвинения» и приносят одновременно патриотический дар на покрытие военных издержек в размере 475 ливров [100]. Власти сами еще не совсем знали, что им делать с лагерными работами: вовсе ли прекратить их или в самом деле изменить только способ расплаты и вместо поденной платы ввести сдельную. А пока работы были вдруг приостановлены на несколько дней (декретом от 4 октября) после каких-то нарушений порядка со стороны рабочих. Рабочие отрядили делегацию в Конвент, где и просили возобновить работы, причем удостоверяли полнейшую свою покорность [101]. Тем не менее Конвент должен был уже в том же самом заседании, где были выслушаны делегаты, грозить, что труд тех лиц, которые вопреки декрету о приостановке продолжают работать, будет считаться добровольным и даровым. 8 октября рабочие, полагая, что приостановка окончилась, явились на работу и спросили, будут ли им платить поденно или сдельно? Но никто им не ответил [102]. Тогда «всегда ревностные в содействии благу отечества» (как с наивной хитростью излагают они сами свои мытарства) «рабочие принялись все-таки за свои труды и продолжали их с усердием и разумом», а через три дня (11-го) им вдруг сказали, что эта работа будет считаться даровой! Они, «отцы семейств», страшно нуждаются и вот в особом прошении обращаются с просьбой заплатить им и наперед покоряются, если власти захотят ввести сдельную расплату вместо поденной.

Ничего не помогло. Декретом от 18 октября (1792 г.) Конвент прекратил вовсе лагерные работы, о чем и оповещено было особыми афишами. Каждый рабочий получал единовременное пособие в виде платы за три дня, а все претензии рабочих были отвергнуты категорически [103]. Заведующие работами боялись каких-либо эксцессов со стороны увольняемых рабочих. Инженер Перроне обратился тотчас же к министру внутренних дел с просьбой «как можно скорее» принять меры к приисканию занятий для тех рабочих, которые работали сначала над прорытием бургонского канала, а затем были вызваны в Париж. Он говорит, что рабочие должны быть уверены, что получат заработок сейчас же после возвращения своего к бургонскому каналу, а иначе они обнаруживают довольно неспокойное состояние духа. И вообще даже отправить домой их лучше по разным дорогам, а не по одной и той же [104]. Мало того, один из четырех инженеров, наблюдавших за работами, подвергся угрозам со стороны рабочих и вынужден был не показываться им на глаза [105].

Министр внутренних дел Ролан совещался, со своей стороны, с членами военной комиссии о мерах к поддержанию порядка [106]. По его мнению, нужно позаботиться, чтобы у рабочих, отправляемых из Парижа к бургонскому каналу, было все необходимое; и вообще нужно обойтись с отправляемыми рабочими мягко и действовать на них убеждениями, что эти новые работы (над каналом) важны для процветания нации [107]. Словом, видно было беспокойство относительно того, как будет принято отправление к каналу, а с другой стороны, явное желание по возможности больше увольняемых в Париже рабочих занять этими новыми работами. 23 октября вспыхнули беспорядки. Большая толпа рабочих собралась на Вандомской площади и требовала, чтобы депутация из 20 человек их товарищей была допущена в Конвент. Муниципальный чиновник Мерсье явился в Конвент с донесением, что если угодно избежать восстания, нужно допустить депутацию [108]. Конвент постановил выслушать депутацию. Делегаты просили лучшей расценки за работу (т. е. за эти последние дни перед закрытием работ). Они заявляли, что при сдельной плате они вследствие дурной погоды и твердой почвы зарабатывали по 10–12 су в день, даже самые трудолюбивые. Вместе с тем они заявили, что хотят всецело повиноваться закону. Председатель Конвента ответил на это, что собрание одобряет их решение повиноваться закону, что к их жалобам отнесутся с гуманностью и справедливостью и что если претензии окажутся основательными, они будут удовлетворены. Затем дело было сдано в комиссию, а рабочие разошлись. Жалоба ни к чему не повела, да и ясно было, впрочем, что рабочие взволновались вовсе не из-за расценки, ибо работы все равно прекращались, а что просто такую форму приняло их стремление хоть как-нибудь повлиять на Конвент и заставить его взять обратно декрет об окончании работ. Тут были и решимость произвести нечто вроде демонстрации, и робость пред слишком резкой постановкой вопроса. Это было такое же движение бессильного отчаяния, как и то, которое я отметил в период времени после закрытия благотворительных мастерских в июне 1791 г. (см. первую часть, стр. 75–76).

Однако политические обстоятельства в конце 1792 г. совершенно не походили на обстоятельства середины 1791 г. Лагерные работы восстановлены не были, но на очередь дня стал вопрос гораздо более важный и общий, и рабочие, бессильные, когда они действовали самостоятельно, покорно пошли за той из боровшихся партий, которая посулила им если не прекращение безработицы, то хоть «дешевый хлеб».