5

5

Если бы документы удостоверили нас только в таком громадном распространении деревенской индустрии, как констатированное выше, и если бы никаких дополнительных сведений мы не могли из них извлечь, то и тогда мы имели бы право a priori предполагать, что этот факт должен был оказать весьма серьезное воздействие на всю экономическую жизнь Франции.

Это воздействие не могло выражаться в резкой заметной форме, оно не могло вызывать такие события, какие порождает, например, борьба труда с капиталом, даже не слишком обостренная; после всего сказанного выше незачем распространяться, почему в сфере деревенской индустрии XVIII в. немыслимы были даже такие проявления стачечного движения, какие уже известны были городам в это время.

Этим отсутствием ярких событий, ярких проявлений борьбы объясняется и то обстоятельство, что весь процесс ускользнул от внимания публицистов XVIII в. Правительство, осведомляемое, как свидетельствуют наши документы, инспекторами мануфактур, могло видеть, что неминуемая гибель идет на регламентацию именно из деревни. Но говорить об этом вслух оно, конечно, не желало, а кроме него никто на это обстоятельство не обратил внимания. И при все возраставшем движении общественного мнения против регламентации производства в литературе конца XVIII в. совсем проглядели тот имевший колоссальное значение факт, что самую упорную и самую победоносную войну против регламентации вело вовсе не «крупное производство» и вовсе не городские промышленники, а деревенские производители. Тут повторилось явление, отмеченное по другому поводу историком французских крестьян [180]: конкретная действительность иногда ускользала от публицистов и теоретиков этой блестящей эпохи французской мысли.

Резкой, шумной борьбы не было, но деревенская индустрия самым фактом своего существования и распространенности, без резких слов и насильственных действий, молчаливо и быстро подтачивала и разрушала два главных установления тогдашнего экономического быта: цеховую организацию и регламентацию промышленности. И это — не априорное соображение: документы говорят нам об этой стороне влияния деревенской индустрии с такой отчетливостью, которая не оставляет ничего и желать [181].

Час пробил для цехов не 2 марта 1791 г., когда Людовик XVI подписал закон, уничтожавший их, а 7 сентября 1762 г., когда Людовик XV легализовал «деревенских фабрикантов», совершенно не зависимых от какой бы то ни было цеховой организации. Ceci tuera cela, можно было уже тогда предсказать, и представители цехов за время царствования Людовика XVI, по-видимому, ясно это понимали. Нельзя было рядом со стесненной всякими обязательными правилами промышленностью позволить свободно развиваться другой промышленности, чуждой каких бы то ни было уз. Деревенские «фабриканты» de jure были подчинены такой же регламентации производства, как и цеховые, но de facto первые ей вовсе не подчинялись, а вторые не так легко могли уклониться от исполнения этих правил.

В городе Мансе (в g?n?ralit? Турской) городские цеховые суконщики и фабриканты полотна просят (в 1784 г.), чтобы и их избавили хоть от некоторых стеснений, ибо деревенские фабриканты никаких правил не соблюдают, а имеют обеспеченный сбыт. Мало того, деревенская индустрия могущественно влияет на изменение торговых путей, на падение одних рынков и возвышение других. «Нужно, милостивый государь, сообщить вам, как эта торговля полотнами происходит, — пишет интенданту торговли инспектор мануфактур области Тура [182], — вы, может быть, думаете, что фабриканты принуждены являться и представлять свои полотна в бюро для осмотра и пометки. Торговцы, купцы и комиссионеры являются в деревни, с деньгами в руках, к фабрикантам и рабочим, покупают у них их полотна, забирают товар лучшего качества, не подвергшийся ни осмотру, ни пометке, и оставляют лишь брак и товар дурного сорта. Вследствие этих действий рынки полотна, установленные в местах, где находятся бюро (для осмотра), сильно падают… а скупщики лучших полотен в деревнях… устраивают склады и затем предписывают законы публике и всей торговле» [183]. Рынки официальные уступают место новым, и, конечно, в решительном убытке оказываются городские цеховые фабриканты, производство которых приурочено к старым, официальным рынкам. Инспектор полагает, что нужно строжайше воспретить скупщикам ездить по деревням и скупать непомеченные полотна, иначе существованию всякого контроля грозит гибель [184].

Ничего в этом смысле не могло быть сделано и не было сделано. Но, конечно, сами власти не имели никакого основания рассчитывать, что городские фабриканты будут в таком случае разоряться, исполняя правила, на которые их конкуренты не обращают внимания.

Жалуются на коробейников (и совершенно безуспешно) вообще цеховые купцы центральной области. Купцы города Майенна (в Турэни) просят у властей защиты от этих опасных конкурентов, продающих полотно по домам, на улицах, в харчевнях, в неуказанные дни и часы [185]. Подобное явление замечается и в области города Cholet, к которому тяготела не только Вандея, но и западная часть Турэни [186].

Таким образом, деревенская индустрия подрывала в корне не только регламентацию производства и не только городские промышленные цехи, но и цехи чисто торговые. В ряде местностей на севере и в центре Франции коробейники покупали непосредственно у деревенского «фабриканта» его товар и развозили по стране. В Алансоне и алансонской области мы встречаемся с тем же самым явлением. Кочующие, вне города живущие купцы подрывают страшно торговлю, которую ведут городские негоцианты, торгующие суконными материями и имеющие свой особый цех. Себя, «marchands domicili?s», они противополагают этим вольным конкурентам, «marchands forains», которые покупают «неправильный товар» (т. е. не удовлетворяющий требованиям регламентации сукна) и с большим успехом продают ею потом. «Оседлые» цеховые купцы жалуются на «подавляющее их уныние» и просят защиты от счастливых соперников, указывая, что ведь они несут и налоги общие, и налоги цеховые [187]. Единственным выходом в глазах цеховых мастеров являлось уклонение per fas et nefas от требований регламентации.

Точно так же дело обстоит и на северо-западном конце Франции, в Бретани; в Нанте существует цех суконщиков, специально делающих саржевые материи; они прежде исполняли требуемые правила, но с 1762 г., узаконившего индустриальную деятельность деревенских жителей вне цеховой организации, они, по примеру своих деревенских собратьев [188], перестали накладывать на свой товар фабричное клеймо «marque de fabrique», другими словами, избавили себя от требований регламентации.

Полотна бретонские, выделывавшиеся во всей провинции, больше всего в деревнях, также совершенно ускользали от надзора, и недаром сознававшая свое бессилие инспекция мануфактур этой провинции просила о новом регламенте специально для бретонских полотен и холстов и в своих проектах предлагала категорически «воспретить» покупать эти материи «под каким бы то ни было предлогом» в деревне и вообще где бы то ни было, кроме указанных рынков [189]. Проекты так и остались проектами, а регламентация так и продолжала оставаться мертвой буквой; и не только потому, что правительство не могло осуществить подобных драконовских правил, но и потому, что не хотело это сделать, не хотело ни подрывать в корне крестьянский бюджет, ни увеличивать заработную плату в городах. И сами представители инспекций все это отлично понимали и решительно не знали, что им делать: преследовать ли крестьян, которые кормятся индустрией, или же оставить их в покое и спокойно смотреть, как закон ежедневно попирается [190]. Впрочем, эти колебания разрешались довольно просто явной физической невозможностью ни контролировать деревенских «фабрикантов», ни знать их по имени, даже при всем желании настоять на исполнении требований [191].

Оставалось признать свое полное бессилие, что инспекция и сделала: «неисполнение правил» стало «принципом фабрикантов», продающих купцам свои товары, никем не осмотренные [192], и инспекция с этим примирилась. Но тогда оставалось примириться и с тем, что и в городах никто с регламентацией считаться больше не станет.

Выше мы упоминали о старинном производстве металлических предметов (особенно ножей), которыми с XVI в. славились деревни области города Тьера в Оверни. Тут мы наблюдаем ту же картину, что и в текстильной индустрии: регламент существует, но деревенские «фабриканты» его знать не хотят, а городские жалуются и просят избавить ввиду этого и их от исполнения предписанных законом правил. Деревенские «фабриканты» представляют большинство, городские — меньшинство, говорит нам мемуар инспектора мануфактур за 1777 г., заставить это большинство исполнять правила он не советует, значит остается один логический вывод: примириться с фактическим уничтожением регламента также и в городе. Этот логический вывод инспектор овернских мануфактур и делает. Он приходит к мысли об уничтожении и цеха кожевщиков и правил, обязательных для производства [193].

Изредка еще в последние годы старого режима инспектора мануфактур арестовывали «незаконные» материи, случайно где-нибудь их увидев (причем владельцы приводили в свое оправдание, например, то обстоятельство, что бюро осмотра слишком далеко находится) [194]; но и тогда фактически штраф, налагаемый на виновных, сводился к нулю [195]. Но в подавляющем большинстве случаев инспектора видели полную невозможность бороться с нарушениями регламентации.

Инспектор мануфактур шалонской области, ревизовавший в 1782 г. хлопчатобумажные и полотняные мануфактуры в Труа (одном из центров текстильного производства Франции), констатирует господство «произвола», отсутствие соблюдения предписанных правил, несмотря на существование в городе bureau de visite с 24 чиновниками [196]. А» городах поменьше, занятых главным образом полотняным производством, например, в Жуанвиле (в той же шалонской области), даже нельзя сказать, что правила плохо соблюдаются: они там вовсе не соблюдаются, ибо фабриканты представляют в местное бюро для осмотра лишь ничтожнейшую часть фабрикуемых полотен, но и эта «ничтожнейшая часть» не регистрируется, не осматривается как следует вследствие небрежности и недобросовестности чиновников. Ревизор все это констатирует, говорит, что «увещевал» фабрикантов и чиновников быть впредь более аккуратными, но сам прибавляет, что плохо надеется на результаты своих увещаний [197].

Сведущие наблюдатели, вроде Latapie (от которого сохранилась объемистая рукопись, посвященная описанию промышленности в руанской области), еще в 1773 г., при Людовике XV, когда правительство и не помышляло об отмене или даже сокращении числа старых регламентов, заявляли прямо, что на правила не обращается внимания [198].

Это явление, особенно в текстильной индустрии, господствовало, еще когда существовала в полной силе регламентация промышленности, и власти должны были следить за тем, чтобы выделываемые ткани удовлетворяли определенным требованиям; сведущие люди прямо считали этот надзор явлением иллюзорным, ибо за деревенскими работниками уследить было невозможно. Но, констатируя это, приверженцы регламентации соглашались, что деревенская работа заработную плату вообще снижает в текстильной индустрии, а кроме того, служит серьезным подспорьем для крестьян [199]. Выходило, что уничтожить деревенскую индустрию невозможно. Но, терпя ее существование, нужно было примириться и с фатальными для регламентации последствиями этого факта.

Город легче было заставить повиноваться законам о цехах и о регламентации производства, чем деревню, но деревня влияла на город и подрывала уважение к этим законам также и в городах.

На юге вообще преобладание деревенской индустрии было выражено особенно ярко, и именно тут и цехи, и регламентация производства были совершенно подорваны еще до революции. В городе Монтобане, например, по признанию интенданта, «только ремесленники вроде столяров, сапожников, токарей» были подчинены цеховой организации, а вся промышленность в точном смысле слова («la fabrique») и прежде всего все отрасли текстильной индустрии совсем не знают ни цехов, ни каких бы то ни было стеснений [200]. И это весьма понятно: Монтобан — типичный «промышленный» город старой Франции; самый многочисленный слой населяющих его «фабрикантов», это люди, которые живут в городе или городских предместьях, работают понемногу, ибо не могут устроить «мастерскую, достойную внимания», и одновременно занимаются земледелием или лесоводством, или выделкой кирпичей и тому подобными промыслами, близкими земле. Это промежуточный слой между деревенскими «фабрикантами» и городскими: через их посредство влияние деревни и передается в город [201].

Правда, в области Монтобана власти заботятся больше всего о том, чтобы хоть в главном городе заставить соблюдать правила; они надеются повлиять таким путем на деревню и «на другие места производства, где самые полезные правила совершенно забыты» [202]. Но эти старания были тщетны: не город влиял на деревню, а деревня — на город и в смысле обратном тому, как это было бы желательно администрации.

Это влияние деревни, разрушающее регламентацию, отмечается инспекцией и в Нормандии. Уклоняются от исполнения правил, регламентирующих промышленность, также и нормандские «деревенские фабриканты». Руанская инспекция жалуется на это и указывает, насколько подобный «беспорядок» подрывает интересы других «фабрикантов», которые добросовестно исполняют правила; дело доходит до того, что из-за этого и в городах, и в предместьях правила начинают нарушаться вполне «открыто» [203]. А между тем именно деревня производит во всей этой области не только грубые, но и самые тонкие сорта полотняных и бумажных материй [204]. 13 этом отношении нормандские фабриканты поставлены в лучшие условия, чем пикардийские, которые, как мы увидим, должны прибегать к помощи иностранцев. Но именно поэтому при неисполнении правил со стороны деревенских «фабрикантов» вся регламентация становилась мертвой буквой, ибо деревня давала тон всей промышленной жизни провинции.

В области, тяготеющей к городам Caen, Bayeux, Vire, Cond?, Saint-L?, Valognes, центром которой являлся Шербург, — области очень промышленной и торговой — никакой регламентации никто и знать не желает. Всякая передача ослабит впечатление, которое производит следующая жалоба инспектора мануфактур этой области (g?n?ralit? de Caen), де Феррье. О том, что деревенскую индустрию (весьма значительную, особенно в полотняном производстве) ни учесть, ни проконтролировать он не в состоянии, об этом нечего и говорить, но и тут Деревня заражает неповиновением город: «… суконщики Шербурга… по примеру фабрикантов полотна абсолютно перестали повиноваться правилам. Беспорядок на шербургских фабриках дошел до такой степени, что уже не существует более бюро для осмотра… путь мягкости и убеждения есть принцип, который всегда руководил нижеподписавшимся инспектором мануфактур, но его представления были так дурно приняты в Шербурге во время его последней поездки, что он не желает туда вернуться без точного приказания министра [205].

В областях алансонской, орлеанской, где тоже почти сплошь деревня работает на мануфактуры, — та же самая картина: «фабриканты» не желают подчиняться правилам, и тщетно инспектор мануфактур взывает к их «чувству долга» и даже напоминает о присяге. Специальное производство этих двух g?n?ralit?s — выделка камлотовых материй (?tamines) — фактически все более и более ускользает от всякого контроля [206].

На западе, севере, юге, востоке — нигде деревенская индустрия не желает считаться с регламентацией производства.

В Бретани уже в первой половине XVIII столетия администрация не может заставить представителей деревенской индустрии повиноваться регламентам, установленным для текстильной промышленности [207]. Конечно, подавно и позже в Бретани, но утверждению главного инспектора мануфактур, никакие правила не исполняются [208].

Такая же «полная свобода» производства царила и во многих других местах, и чем более преобладала где-либо промышленная деятельность крестьянского населения над промышленной деятельностью населения городского, тем решительнее превращались все регламенты в мертвую букву. Например, интендант провинции Дофине Pajot, когда он должен был в 1778 г. ответить главному директору финансов, какого он мнения о проектируемом смягчении регламентации промышленности, по-видимому даже и вопроса вполне не уясняет себе: и в самом деле, о каком смягчении может идти речь, когда в его провинции уже больше полустолетия никаких правил и регламентов не соблюдается? Все купцы и фабриканты, с которыми он совещался, заявили ему, что суконное производство все обретается в деревнях, а не в городах, и что малейшее стеснение крестьян уничтожило бы эту весьма распространенную в провинции индустрию. И что любопытнее всего, они все (и сам интендант) не то что указывают на желательность свободы в будущем, а констатируют ее наличность в прошлом и настоящем [209] и на самый запрос о смягчении регламентации смотрят с тревогой и просят только оставить их в покое, ибо у них никакой регламентации нет. Так далеко отстал либерализм центрального правительства в этот медовый месяц деятельности Неккера от реальной жизни.

И вместе с интендантом весь торгово-промышленный мир Дофине просит, чтобы «деревенского фабриканта» оставили в покое, чтобы его «не пугали» правилами, которых он по безграмотности своей даже и прочесть не в состоянии, ибо, если деревня перестанет работать, — конец индустрии, так как вся работа производится крестьянами, в горах [210].

В лимузенской области, где тоже деревня участвует в производстве грубого холста и шерстяных материй, регламентации точно так же фактически упразднена. В Лимузене (точнее, в Haut-Limousin) не только пряхи и прядильщики, но и ткачи разбросаны по деревням; по большей части у них свои земли, и они только 5–6 месяцев в году занимаются индустриальной работой [211]. Одни ткачи работают за свой счет, другие — получают заказы и материал от хозяина. Не только никаких правил, существующих относительно выделки холста, они не исполняют, но, по мнению местного инспектора мануфактур (высказанному в 1780 г.), и немыслимо в Лимузене вводить какие бы то ни было правила, именно вследствие «разбросанности» производства по деревням [212].

Нужно сказать, что общее экономическое состояние Лимузена перед революцией известно науке лучше, нежели весьма многих других провинций Франции, так как именно Лимузеном — ближе всего занялся Лучицкий в своих создавших эпоху трудах по крестьянскому землевладению. Сопоставляя данные по Лимузену с данными по области Laonnois, Лучицкий отмечает между прочим «различие, которое можно охарактеризовать как вытекавшее из процесса последовательного и усиленного в одних областях и даже приходах, по сравнению с другими, отрывания бывшего земледельца только, земледельца и кустаря или только кустаря — от земли». Как и в других частях, более непосредственно относящихся к его теме, так и тут, в вопросе, лишь отдаленно ее касающемся, Лучицкий из добытого им же самим, извлеченного впервые сырья тотчас обращает внимание на главное: «сопоставляя данные таблиц о распределении собственности как в ?lection de Tulle и Brive, так и в Laonnois… процентные отношения количества лиц каждой группы сельского населения всех этих местностей, и именно процентные отношения количества владельцев либо дома, либо клочка земли менее одного арпана, нельзя не заметить параллелизма между фактом развития сельской кустарной промышленности, вовлечения сельского населения в развивающуюся сферу индустрии и фактом умножения числа лиц, едва обеспеченных в земельном отношении» [213]. Тут мы имеем не только блестящее подтверждение переданного выше мнения современников о связи развития сельской индустрии с недостаточностью доходов от земледелия, но и превосходное разъяснение, почему именно из Лимузена шло гораздо меньше жалоб на нарушение крестьянами правил регламентации, чем, например, из Нормандии или Пикардии, или Лангедока. Крестьянин в Лимузене работает прежде всего на себя и семью, когда изготовляет грубые шерстяные и полотняные материи; и любопытно, что именно пред самым началом революции о Лимузене совсем не говорят как о провинции, где деревня работает на продажу, тогда как еще в 1760–1775 гг. инспектора мануфактур отмечали, что в некоторых приходах этой области индустриальный труд есть единственное средство пропитания, и, бесспорно, в те годы население этих приходов работало не только на покрытие потребностей семьи в одежде, но и на продажу [214]. Таков факт. Что-то в Лимузене случилось в промежуток времени между 1775 и 1789 гг. А что именно, — на это можно получить косвенный ответ у того же Лучицкого, стоит лишь внимательно прочитать всю его книгу: «В период времени с 1779–81 гг. по 1791 год она (буржуазия — Е. Т.) не только продала все то, что было приобретено ею за это время от дворянства и других сословий, но еще [ею была] отчуждена и часть той земли, которая до 1779 г. составляла ее собственность. Она, таким образом, не только не работала на пользу концентрации земель, а, напротив, являлась одним из факторов размельчения их в Лимузене» [215]. Скупали же ее земли крестьяне. Еще больше земель сбыли с рук привилегированные, и прежде всего дворянство. «Таким образом, — заключает Лучицкий на основании колоссальной массы открытых и проанализированных им данных, — в выигрыше оказалось в Лимузене одно лишь крестьянское население» [216]. Это перемещение очень значительного земельного фонда в руки крестьян за последнее десятилетие старого режима и могло приостановить рост индустриальной деятельности в лимузенской деревне. Но до тех пор, пока деревенская промышленность в Лимузене еще держалась, они, как мы видели из вышеприведенного показания местного инспектора мануфактур, и здесь не подчинялась никаким правилам.

В земледельческой по преимуществу Гиени, во всей области между Гаронной и Пиренеями (как ее определяет инспекция мануфактуры в 1779 г.) промышленная деятельность все-таки не только существовала, но местами, например, в Бордо и около Бордо, приобрела к концу старого режима немалое значение; особенно была развита выделка полотна. И по свидетельству мануфактурной инспекции, не было провинции во Франции, где бы до такой степени царили «злоупотребления», т. е. нарушения всяких правил [217].

И совершенно напрасно правительство стремилось новыми указами подкреплять цеховую организацию в городах [218], и тщетно пыталось оно, хоть в смягченном виде, поддержать регламентацию производства повсюду [219]: существование или, вернее, главенствующее положение деревенской индустрии делало невозможным успех всех этих усилий.

Указом 5 мая 1779 г. был провозглашен принцип необязательности ряда правил, установленных для произведений текстильной индустрии, но при этом, если фабрикант желал подчиниться правилам, каждая штука материи, представленной им, отмечалась по-прежнему; не желающие подчиняться правилам все же должны были представить каждую выделанную ими штуку, и эта штука тоже отмечалась, но иначе, соответствующим образом. В 1780–1781 гг. в ряде дополнительных указов был развит этот основной принцип (с известными, впрочем, ограничениями) [220]. Старые регламенты относительно выделки шерстяных материй были смягчены королевским указом от 4 июня 1780 г. [221] Главная черта этого указа — отмена обязательности для всего производства некоторых правил касательно качества, длины и ширины выделываемых штук; но при этом самые правила не отменялись, и кто желал, мог представлять материю в bureau de visite, где материя, в случае соответствия правилам, снабжалась пломбой; но и так называемые ?toffes libres тоже должны были представляться для соответствующей пометки и для проверки, нет ли на них каких-либо «ненадлежащих знаков. Принцип, что всякая штука материи должна быть так или иначе помечена и осмотрена, таким образом сохранялся; предполагалось также, что фабриканты сами будут заинтересованы в получении пломбы, гарантирующей потребителя, и добровольно подчинятся отныне правилам. При этом все-таки известный минимум требований сохранялся и для ?toffes libres [222].

Если бы мы тут писали историю экономической политики старого режима, мы бы подробно остановились на анализе этих указов и заинтересовались бы их внутренней противоречивостью, сопоставили бы мысль о необходимости дать простор промышленности и возбудить этим дух изобретений с плохо скрытой подозрительностью по отношению к тем фабрикантам, которые захотят этой свободой воспользоваться и от которых нужно поэтому оградить публику [223], и т. д. Но тут все это нас не интересует: мы должны только отметить, что этот смягченный регламент точно так же был для деревенской индустрии мертвой буквой, как и все прежние. С этой точки зрения не имеют существенного значения и все то отступление от либерального принципа 1779 г., какие были допущены после отставки Неккера (вроде, например, постановления 1782 г., разъясняющего, что подчинение правилам, регламентирующим качество и размеры материи, необязательно лишь для материи, стоящей дешевле 40 су за аршин, а для стоящих дороже все старые регламенты опять становятся обязательными [224], и т. д. и т. д.). Все это характерно только для реакции, возобладавшей в правящих сферах в 1781–1788 гг. Но хотя деревенская индустрия не подчинялась регламентации и в 80-х годах XVIII столетия, как не подчинялась ей и раньше, хотя это неподчинение подрывало регламентацию и в городах, все же нельзя сказать, что в предреволюционные годы постановления, регламентирующие промышленность, совсем никакого исторического значения не имели; если инспектора жалуются на то, что и в городах правила перестают исполняться, то владельцы мануфактур все-таки жалуются на стеснения и на то, что администрация ничуть не охраняет интересов лиц, желающих или принужденных ей повиноваться. Раздражение в промышленных слоях больших городов, где инспекции все же легче было требовать исполнения правил, усиливалось и от того, что деревенский «фабрикант» совершенно избавлен от всех досадных придирок и затруднений, от которых, как ни как, страдает отчасти промышленник Парижа или Лиона. Пользы казне от существования этих правил не было, но среди владельцев мануфактур в больших городах оставалось известное раздражение, которое сыграло свою роль впоследствии. Здесь тоже повторилось таким образом психологическое явление, обобщенное Токвилем: старый порядок перед своей гибелью меньше давил, но больше раздражал, нежели в былые времена своего всемогущества.

Эта мысль Токвиля невольно приходит на память, когда, например, в одной и той же рукописи, почти что на одной и той же странице читаешь: 1) что фабриканты в городах Прованса уклонялись от всякого контроля, и самые эти bureaux de visite находились «в страшнейшем беспорядке», а кое-где и вовсе не функционировали, и 2) что эти же фабриканты «ощущали помеху в своих делах» и горько жаловались на насилие и обиды из-за этих правил и этих же bureaux de visite [225].

И тщетно правительство силилось разъяснить фабрикантам (уже после введения регламента 1780 г.), что те формальности, которые от них требуются, оставлены для их пользы, что обязательное наложение «национальной марки» на каждую штуку сукна, шелка, полотна, хлопчатобумажной материи и тому подобное обеспечивает государство от контрабанды, а посему полезно французской индустрии [226], — ничего не помогало, и смягченные правила 1780–1781 гг. так же не исполнялись деревней, как не исполнялись прежние строгие регламенты, и так же откровенно, как и прежде, правительству разъяснялось, что только благодаря неподчинению никаким правилам производство и держится [227].

Инспекция, констатируя, что в Пуату регламентация не только не соблюдается, но что о ней даже понятия не имеют, указывает на полное свое бессилие в борьбе с этим явлением [228].

Нечего и говорить, что «смягченный» режим регламентации, проведенный в 1779–1781 гг. и в этой провинции, отнюдь не изменил положения вещей [229].

Официально было удостоверено (в 1782 г.), что во всей Оверни также новые правила не исполняются [230]. То же самое констатировал относительно всей Пикардии Ролан после инспекторского объезда в июле и августе 1782 г. [231], причем он не видит даже и средств бороться с этим явлением [232]. Мануфактуры шерстяных материй Ван-Робе в Аббевиле, а также и другие значительные промышленные заведения Аббевиля и Амьена уклоняются от исполнения правил, это Ролан заметил еще во время инспекторского объезда в 1781 г. [233] Если так дело обстояло в промышленных районах, на которые было устремлено все внимание правительства, если, в частности, успешно боролись против контроля Ван-Робе, Мартель, Hecquet, Homasset и другие крупные промышленники, которых называет Ролан, то можно смело утверждать, что во Франции перед революцией регламентация производства оказывалась совсем бессильной. Деревенская индустрия победила, деревня не только показала городу пример неповиновения, но сделала невозможным для города повиновение каким бы то ни было регламентам, тем, которые изданы были до 1780–1781 гг., или тем, которые вступили в силу после 1780–1781 гг.

В центральной Франции, в Турэни тоже «ни старые, ни новые правила» не исполняются [234].

То же самое слышим мы (тоже с официальной стороны) и относительно всей Шампани: земля тут дает мало, жители деревень поэтому очень много занимаются выделкой шерстяных и хлопчатобумажных изделий, а правила, регламентирующие текстильное производство, вовсе не соблюдаются. Промышленные центры провинции Труа и Реймс один только дают работу 50 тысячам человек, и недаром ученый [Н. И. Кареев], с которого, в сущности, начинается научная разработка истории французского крестьянства конца XVIII столетия, давно отметил, что именно около Труа были такие случаи, когда в деревне из 63 человек, занимавшихся еще в 1777 г. земледелием, к 1788 г. уже 60 человек оказываются работающими на фабрику [235]. Нет ни одной деревни в этой провинции, где бы население не занималось «индустрией» [236] и «фабриканты» усвоили полную свободу в деле производства [237].

В первой половине 1789 г. главный интендант торговли пожелал узнать мнение инспекторов мануфактур относительно результатов того смягчения старинных регламентов, которое, как выше было сказано, последовало в 1779–1780 гг. И вот, бросая взгляд на истекшее десятилетие, на последнее десятилетие старого режима, инспектор Бриссон категорически утверждает, что в смысле технических усовершенствований французская индустрия не только не сделала шага вперед, а, пожалуй, сделала шаг назад, и дух изобретений проявился разве лишь в порче фабрикатов [238].

В общем, как признали инспектора мануфактур, указы 1779–1780 гг. заключали в себе внутреннее противоречие: они провозглашали якобы полную свободу производства и в то же время налагали на фабрикантов, выделывающих эти свободные материи (?toffes libres), тоже ряд обязательных повинностей (надписи, клейма, представление в бюро осмотров и т. п.) [239].

Центральное правительство все это сознавало: и бессилие инспекторов, и напрасное раздражение, которое они вносят в среду промышленников, и пассивное, но упорное сопротивление, которое встречают все попытки провести правила регламентации в жизнь. Достаточно почитать предисловие к королевскому указу 1779 г., чтобы в этом убедиться [240].

Седан со всей обширной областью, к нему тяготеющей, был одним из средоточий суконной промышленности Франции (если не самым главным пунктом). В этой области господствовала деревенская индустрия, именно деревня работала на седанских фабрикантов; и после всего сказанного ничуть не удивимся тому, что в Седане не только требования регламентации не исполняются, но местные промышленники в почтительнейшем докладе администрации прямо объясняют свои успехи именно неисполнением некогда изданного специально для них (в 1743 г.) регламента. Пока исполняли регламент, промышленность падала; перестали его исполнять, все пошло прекрасно [241]. Они пользуются полной свободой (хотя регламент вовсе не отменен).

В Кагоре и всей области, тяготеющей к этому городу, «первоначальная работа» по выделке шерстяных материй (а это главная отрасль местной индустрии) производится «очень большим числом женщин и детей в Кагоре и в соседних маленьких городах и деревнях» [242]. И, конечно, правила, регламентирующие выделку материй, тут совсем не соблюдаются. Приверженцы регламентации жалуются на терпимость и снисходительность властей к нарушителям правил [243] и власти нерешительно, как бы чувствуя свою вину, признают факты, но ничем помочь делу не могут.

Инспекция не только сознавала свое бессилие, но прямо склонна была оправдывать это полное пренебрежение ко всяким правилам со стороны деревенского «фабриканта». Монтобанский инспектор Брюте, который (как мы уже видели) смотрел на мануфактурную деятельность прежде всего как на средство пополнить скудный бюджет крестьян гористой и не особенно плодородной местности, сообщал центральному правительству, что эти деревенские «фабриканты» не считаются (и никогда не считались) ни с какими правилами, и если «наказывать их за жадность и за склонность к обману потребителя», то они не извлекут никакой выгоды из своего труда [244].

Но если обычно власти могли еще смотреть на упорное неповиновение регламентации со стороны деревенских «фабрикантов» как на правонарушение (хотя и признавали полное свое бессилие в борьбе с этим явлением), были случаи, когда они и сами не знали, как им смотреть на это отношение крестьян к правилам. Например, как уже сказано выше, инспектор мануфактур области Caen сообщает интенданту торговли (в 1780 г.), что во всех городах и деревнях этой области существуют такие «фабриканты» полотна, которые работают прямо на заказ, и граждане области даже привыкли именно путем таких заказов приобретать нужный им товар. Эти деревенские «фабриканты» в цехах не числятся и никаких правил, регламентирующих индустрию, не исполняют. Как с ними быть? или, точнее, как на них смотреть? Должны ли они подчиняться или не должны? Интендант просит центральное правительство разъяснить ему это [245]. Конечно, вопрос имел чисто платоническое значение. Мы знаем из ряда других свидетельств, что деревня нарушала все правила даже в тех случаях, когда инспекция мануфактур всецело была убеждена в незакономерности таких поступков.

Интендант Балленвилье вполне положительно свидетельствует, что правила, установленные для производства, вовсе не исполняются в Лангедоке и что их бесполезность вполне доказана этим фактом [246]. Он с худо скрытым пренебрежением и досадой говорит при этом о совершенно пустых, по его мнению, и ненужных разговорах о регламентации, которые ни к чему реальному, положительному все равно привести не могут. Человек, так глубоко изучивший громадную область, которой он управлял три года и которая отличалась особенным развитием деревенской индустрии, понимал лучше всех, что фактически регламентация производства во Франции безнадежно подорвана и нет таких сил, которые могли бы ее спасти и подкрепить.

Нужно ли после всего сказанного прибавлять, что едва лишь началась революция, как, не ожидая никаких законов, отменяющих регламентацию, городские фабриканты перестали обращать на нее какое бы то ни было внимание? К этому выводу исследователю незачем даже идти путем логических заключений. Документы и тут дают самые категорические свидетельства. Вот что пишет, например, инспектор амьенских и аббевильских мануфактур в середине 1790 г.: «… l’inspection de cet ?tat ne prouve rien autre chose que l’abandon presque absolu des bureaux de marque. L’oubli de toutes r?gles, la haine contre tout ce qui repr?sente l’id?e d’assujetissement et d’imp?t sont les motifs de cet abandon» [247] и т. д. Единственное, что может сделать инспекция, — молчать и терпеть [248].

Последовавшее 27 сентября 1791 г. уничтожение должности инспекторов мануфактур и почти одновременно с этим полное освобождение мануфактурного производства от каких бы то ни было правил и контроля только узаконило окончательно воцарившийся уже давно порядок вещей [249].

В заключение два слова о том, что в XVIII в. называлось дисциплиной рабочих.

Нужно сказать, что по общепринятому в XVIII столетии толкованию всякие правила касательно поведения рабочих и тому подобное, столь часто издававшиеся при старом режиме, относились исключительно к рабочим, работающим в доме хозяина или в здании мануфактуры («ouvriers du dedans»); что же касается до других, до всей той громадной массы, которая работала у себя на дому («ouvriers du dehors»), то к ней эти правила совсем не относились [250]. Правда, со стороны хозяев была сделана (в 1735 г.) попытка стеснить свободу этих работающих вне мастерской рабочих, но постановление от 25 сентября 1735 г., изданное в этом смысле, совершенно никаких практических последствий не имело [251]: «les ouvriers du dehors» по-прежнему работали на какого им вздумается хозяина и меняли хозяев без всякого предупреждения, письменного разрешения и тому подобных формальностей. 13 февраля 1766 г. Трюден издал даже особый приказ, которым подтверждал эту полную свободу указанной категории рабочих [252].

Таким образом, вся огромная масса деревенских рабочих, входившая целиком в категорию «ouvriers du dehors», совершенно не знала никаких обязательных норм, которые бы регулировали ее отношение с нанимателями, и хозяева тоже понимали, по-видимому, всю тщету надежд на исполнение этих правил в деревне и даже не видели в неисполнении их никакой беды.

Сами хозяева признавали полную бесполезность постановлений, направленных против действий рабочих скопом. Существовало, например, постановление (от 2 января 1749 г.), что рабочий не может покинуть хозяина, не получивши письменного свидетельства об отпуске. Хозяева полотняных мастерских Лаваля и прилегающих местностей также находят (в 1777 г.), что это правило «более стеснительно, нежели полезно» для них, ибо у каждого из них есть 2–3 рабочих, которые живут в разных местах, сговориться между собой они не могут, ибо часто и не знают друг друга, так что нельзя ждать одновременного ухода с их стороны по уговору [253].

В этой области и правительство, и хозяева поняли с самого начала, что подчинить деревню правилам не удастся. В смысле же регламентации производства, как мы видели, это понято было не сразу, но результат был тот же: закон в деревне не исполнялся.

* * *

Выводы, которые можно сделать из всего изложенного, напрашиваются сами.

1. Промышленный труд французской деревни имел громадное значение в национальном производстве, прежде всего в текстильной промышленности, где его роль может быть признана первенствующей.

2. Правительственная власть во второй половине XVIII в. не переставала весьма покровительственно относиться к деревенской индустрии, видя в ней: а) силу, которая удешевляет заработную плату повсеместно, во всей Франции, и б) полезный подсобный промысел для крестьян, особенно в малоплодородных местностях.

3. Главным стимулом к занятию промышленным трудом в деревне являлось неплодородие почвы, недостаточность земледельческих работ для поддержания существования крестьянской семьи. Даже в счастливых в этом отношении провинциях промышленный труд больше всего был развит именно в сравнительно менее плодородных округах. Близость рынка, обеспеченность сбыта играли в этом отношении второстепенную роль.

4. Документы несравненно чаще говорят о крестьянах, которые занимаются промышленным трудом наряду с земледелием в свободное от полевых работ время, нежели о крестьянах, уже совсем оторвавшихся от земледелия и зарабатывающих средства к существованию исключительно промышленным трудом.

5. Во французской деревне второй половины XVIII столетия можно подметить наряду с простейшей формой промышленной жизни — с работой производителя по непосредственному заказу потребителя, четыре разновидности домашней индустрии в точном смысле: а) работу производителя на рынок; б) работу производителя на предпринимателя, заказывающего ему товар для продажи, или на купца, покупающего у него готовый товар, причем иногда купец обращается не непосредственно к производителю, но к предпринимателю, на которого работает крестьянин; в) кроме работы над своим материалом, деревенский производитель во Франции XVIII в. кое-где знал и работу над материалом, который доставлял ему фабрикант; г) реже попадаются следы и такого порядка вещей, когда деревенский производитель работает не только над сырьем, принадлежащим предпринимателю, но и при помощи станка, который тоже принадлежит хозяину.

6. Деревенская индустрия самым фактом своего существования наносила страшный вред цехам и разрушала регламентацию производства. Именно в значительной степени вследствие этого влияния деревни регламентация превратилась к концу старого режима почти в мертвую букву во многих городах. Reductio ad absurdum регламентации была проделана именно деревенской индустрией, которая совершенно освободила себя от исполнения каких бы то ни было правил и сделала тем самым исполнение их невозможным и в городе.