2

2

До сих пор речь шла о стачках, затевавшихся в больших портовых городах и на берегу реки, по которой сплавлялись громадные партии леса, и имевших целью повышение заработной платы, а также о попытках сократить конкуренцию рабочих рук.

Теперь нужно отметить те немногочисленные случаи проявления вражды рабочих к «машинам», следы которых сохранились в рассматриваемую эпоху.

Предварительно нужно заметить, что в отмеченной (во введении) книге Picard’a «Les cahiers de 1789 et les classes ouvri?res» приводятся (стр. 110–111) примеры враждебного отношения к механическому производству, встречающиеся в наказах. Но эти места наказов показательны для настроения цеховых хозяев, а не рабочих, и филантропическая окраска ничего тут не меняет. Закоренелая вражда цехов к каким бы то ни было техническим усовершенствованиям, доступным лишь большому предприятию, есть факт общеизвестный. И стоит только, не довольствуясь цитатами Пикара, обратиться к подлинникам, проверить эти цитаты, чтобы удостовериться, что заявления в наказах не имеют того характера, который приписывается им автором.

В самом деле, обратимся к тексту тех наказов, на которые ссылается Пикар, и мы сейчас же увидим, в чем дело. Кто, например, жалуется на machines m?caniques в городе Труа? Хозяева плотничьих, токарных и тому подобных мастерских [49].

Далее, Пикар ссылается на издание нормандских наказов; Hippeau. Но, во-первых, вот текстуально три строчки наказа, относящиеся к машинам: «art. 87. Qu’on examine si les machines m?caniques pour carder et filer la laine et le coton sont avantageuses ou d?savantageuses et au dernier cas qu’elles soient r?prim?es». Даже если бы эти три строки принадлежали в самом деле рабочим, они вовсе не могли бы назваться выражением протеста против машин. Но на деле рабочие тут вообще совершенно не при чем: представители цеховых хозяев и тут были единственными лицами, говорившими о вопросах промышленного труда [50].

Цеховые же хозяева протестуют против «машин» и в Каене (ссылка Пикара: А. P., t. II, стр. 498); наказ, откуда взята цитата, называется «Cahier de la corporation des marchands drapiers, merciers et quincailliers de la ville de Caen» [51]. И почему вдруг прониклись жалостью к бедному народу именно хозяева купеческого цеха? Потому, что эти механические усовершенствования, как они во Франции существовали, давали товар никуда не годный: довольно обратиться к тексту, чтобы понять, в чем дело [52].

Есть цитаты заявлений, исходящих в самом деле от рабочих. Но и тут текст не позволяет нам видеть в этих заявлениях доказательства, что машинное производство было хоть сколько-нибудь распространено.

Первая цитата взята Пикаром из наказа деревенского прихода Ocqueville — в Нормандии [53]. Жители прихода, подобно жителям множества других нормандских деревень, занимаются пряжей и тканьем. Они боятся машин как будущего врага и говорят о машинах лишь условно, предположительно, как о зле, которого еще не знают, о котором судят априорно; они говорят о людях, которые еще только собираются вводить «машины» [54].

Другое заявление, исходящее от рабочих, взято Пикаром из «Repr?sentations des compagnons bonnetiers de Troyes (указанное издание Vernier. Cahiers de dol?ances du baillage de Troyes… etc., стр. 192). Но о чем тут идет речь? О ручных вязальных станках (m?tiers ? bras), которые, как жалуются авторы «Repr?sentations», особенно распространяются в деревне! Дело не в протесте против «машин», а в желании городских, цеховых рабочих избавиться от конкуренции деревни (конкуренции страшной, как мы видели). Достаточно вчитаться в текст, чтобы эта черта выступила совершенно ясно: рабочие отстаивают себя и своих цеховых хозяев от деревенской конкуренции [55].

Это отсутствие в наказах истинного протеста рабочих против машин весьма понятно. Мы видели, до какой степени ничтожно было проникновение во Францию машинного производства за весь рассматриваемый период. Немудрено также поэтому, что и так называемых «бунтов против машин» и вообще проявлений неудовольствия рабочего класса по поводу введения машин мы во Франции конца XVIII столетия находим очень мало.

Но на одном факте этого порядка следует остановиться. Когда речь шла о технических усовершенствованиях, проникших во Францию в последние годы старого режима, я отметил успех цюрихских станков для выделки шелковых и бархатных лент, введенных сначала в лионской области швейцарцем Фридрихом Гаусером, а потом распространившихся по всей стране [56]. Эти инструменты, в самом деле сильно сокращавшие количество необходимых для производства рабочих рук, и вызвали брожение среди рабочих в конце 1791 г., когда вопрос о безработице стоял особенно остро.

Представителями интересов лентовщиков всей Франции выступили парижские рабочие. Собравшись с разрешения муниципалитета, они выработали петицию к Законодательному собранию, которую они и подписали «индивидуально», как с ударением заявляют об этом, желая избавиться от обвинения в нарушении закона Ле Шапелье [57]. Действуют они от имени всех рабочих той же профессии, находящихся во Франции: им легче было собраться и сговориться, но речь идет вовсе не об одном Париже. Они просят защиты и покровительства у Законодательного собрания и заявляют, что их просьба касается интересов всех рабочих их специальности, находящихся во Франции; они насчитывают их 60 тысяч человек в стране.

По мнению петиционеров, «несчастье, угрожающее всем рабочим-лентовщикам королевства, происходит от введения во Франции механических станков», которые распространяются с каждым днем все более и более. Они считают, что каждый станок, управляемый одним человеком, вырабатывает приблизительно столько, сколько прежде вырабатывало 20 рабочих. Станки эти (а их в стране уже 3 тысячи) лишают куска хлеба около 60 тысяч граждан, которые «доведены до самой ужасной нищеты и до отчаяния».

В чью же пользу обращаются страдания этой массы граждан? В пользу 400–500 обладателей этих 3 тысяч станков. Петиционеры просят Законодательное собрание особым декретом воспретить ввоз во Францию, а также постройку этих станков и вместе с тем пользование уже имеющимися станками, так как станки «противны благу и выгоде этой отрасли торговли» и так как они «доводят до нищеты и отчаяния» тысячи рабочих. Рабочие предвидят, что «несомненно, собственники этих станков… будут ссылаться на свободу каждого гражданина делать то, что он считает нужным». «Да, несомненно, — отвечают наперед петиционеры, — но с условием, чтобы никто не страдал от этого» и «чтобы общий интерес торжествовал над частным».

Как бы чувствуя, что одного этого аргумента для Законодательного собрания может оказаться недостаточно, петиционеры прибавляют другой: изделия, вырабатываемые механическим способом, не могут быть столь совершенны, как вырабатываемые исключительно ручным трудом. Чтобы быть доказательнее, рабочие к своей петиции присоединили еще небольшую докладную записку, в которой развивают свои мысли несколько подробнее [58]. В этой записке они ссылаются на то, что еще в первое время после введения этих станков цехи возбудили протест, но «золотом и интригами» владельцам станков удалось склонить на свою сторону королевский двор и утвердиться во Франции. В высшей степени характерно, что в этой своей докладной записке рабочие говорят об уже уничтоженных цехах с почтительным сочувствием, как о корпорации, стойко боровшейся против введения механического производства; эта сторона цеховой организации была огромным достоинством в глазах рабочих не одной только Франции. Петиционеры предвидят также упрек, что они просто хотят задавить опасную конкуренцию. Они на это возражают, что, если бы публика умела различать хорошие изделия от плохих, они ничего не боялись бы; но публика не умеет разбираться, а между тем механические изделия продаются по очень дешевой цене (? vil prix), и в этом отношении изделия, сработанные ручным трудом, не могут с ними сравниться.

Кончая свою докладную записку уверением в своем совершенном повиновении законам, рабочие снова взывают к справедливости и милосердию законодателей и умоляют принять в соображение интересы и их, рабочих, и всей французской торговли и уничтожить станки [59].

Оба эти документа были представлены в Законодательное собрание и оттуда пересланы на заключение комитета торговли. Докладчик (Jovin Molle), выбранный комитетом для разбора этого дела, дал весьма неблагоприятное для петиционеров заключение. Он приписал их ходатайство ослеплению людей, которых мучает беспокойство, как бы не потерять заработок. Он утверждал в своем докладе, что главным образом выделка лент сосредоточена в двух городах: Сент-Этьене и Сен-Шомоне, а «все остальные фабрики в королевстве вместе взятые не выделывают и 1/20 часть того, что Сент-Этьен и Сен-Шомон». Но заведения этих городов, где так распространены механические станки, погибнут, если фабрикантам запретят пользоваться этими инструментами. Докладчик стоит на точке зрения, диаметрально противоположной той, с которой смотрят рабочие: по его мнению, тот, кто находит средство уменьшить число рабочих, есть благодетель рода человеческого [60], и отказаться от механического производства, от удешевления товаров значит погубить национальную индустрию на пользу иностранцам. Рабочие, констатирует докладчик, сначала сопротивлялись введению этих механических приспособлений, но потом раскаялись «в своем ослеплении», ибо увидели, что заказчики стали обращаться в Швейцарию (за более дешевым товаром). И теперь (в 1790 г.) рабочие-лентовщики получают в день 20–30 су, а прежде до введения новых инструментов получали 10–12 су. Докладчик, с другой стороны, не спорит, что теперь, когда новые инструменты распространились, работает рабочих меньше, нежели прежде, но он считает это неизбежным в видах удешевления производства. Он обращается (через головы членов комитета) к рабочим с речью, в которой доказывает, что единственным последствием упорства рабочих будет лишение Франции рынков сбыта в пользу иностранцев и вследствие этого прекращение всякого производства, лишение рабочих заработка [61]. Согласно заключению доклада, комитет торговли постановил оставить ходатайство лентовщиков без уважения [62]. Следует отметить, что и до, и после этого решения рабочие вели себя в высшей степени сдержанно и спокойно; разрешенное муниципалитетом собрание их протекло столь благополучно, что вызвало особую хвалу со стороны полицейского чиновника, председательствовавшего в этом собрании [63].

Этот случай — единственный, в самом деле точно установимый, из тех немногих проявлений вражды рабочих к механическому производству, которые можно отметить в рассматриваемую эпоху.

Кроме только что отмеченного случая с лентовщиками, есть еще показание, характеризующее ненависть рабочих к машинам как к будущему врагу, стремление уничтожить машину еще раньше, чем она начала действовать, раньше, чем с ней даже ознакомились.

В северном промышленном районе (особенно в Северном департаменте, куда вошли прежние три провинции: Hainault, Cambresis и Фландрия) даже простейшие изобретения (так называемые «простые дженни») стали распространяться лишь к концу Директории, когда вообще хлопчатобумажная индустрия начала успешно конкурировать с полотняной. Префект Dieudonn? (служивший при Консульстве) сообщает, что еще в 1791 г. некий англичанин (которого он не называет), проезжая через Лилль, продал муниципалитету усовершенствованную бумагопрядильную машину, которая должна была служить моделью, но рабочие, боясь, что машина лишит их заработка, взбунтовались и успокоились лишь тогда, когда их уверили, что машина сломана [64].

Наконец следует упомянуть об одном темном происшествии, которое я колеблюсь причислить к определенным проявлениям интересующего нас тут порядка: неясны мотивы действий.

14 июля 1789 г. в Руане толпа разгромила механические инструменты в бумагопрядильне Garnett’a, «иностранца», как обозначает его документ [65]. Что это были за инструменты, подробно не говорится, если не считать общего обозначения: «5 machines ? carder», «4 grandes Jennys», «une grande quantit? des cordes, rouages et diverses-autres pi?ces» и т. д.; из этого перечня (содержащегося в другом документе) [66], можно только понять, что речь идет о четырех усовершенствованных «дженни», тогда еще вовсе почти не известных во Франции. Их часто обозначали словами «les grandes Jennys». Не известно, какая именно «толпа» громила бумагопрядильню, каковы были мотивы разгрома и т. д.

Сокращение производства и безработица, угнетавшая самые промышленные районы страны с конца 1791-го, а особенно с весны 1792 г., обострившиеся в это время сравнительно с периодом 1790–1791 гг., вызывали жалобы, мольбы о помощи, кое-где попытки ограничить рынок рабочего труда, сократить искусственно предложение рабочих рук. Но в общем, как мы видели, не в этих районах, а среди рабочего населения больших торговых портов, Марселя и Бордо, дело дошло уже в 1791–1792 гг. до попыток стачечного движения. Это объясняется, конечно, не только сосредоточением в обоих городах большой массы рабочих, но также и тем, что морская торговля пережила обострение кризиса позже, нежели промышленность: только с начала 1793 г., когда к коалиции примкнула Англия и моря сделались в высшей степени опасны для французского торгового флота, началось разорение Бордо и Марселя. А до тех пор рабочие, кормившиеся от морской торговли и судостроения, а также служившие в этих городах у булочников, портных, сапожников и т. п., еще не испытывали всех ужасов безработицы, их руки еще были нужны, и их движение поэтому еще могло принять форму стачек.

Но был город, который по составу рабочей массы и по общим экономическим условиям не походил ни на центры промышленных районов, вроде Руана, Амьена, Седана, Сомюра и тому подобные, ни на обе «столицы французской торговли».

1. Париж не походил на промышленные центры именно тем, что он в своих стенах сосредоточивал рабочую массу в громадном числе. Конечно, если бы текстильная промышленность была единственным или хоть главным занятием, интересовавшим парижские мануфактуры, то можно было бы с уверенностью сказать, что, подобно приведенному выше в другой связи примеру парижского фабриканта газовых материй, отдававшего работу жителям далеких сен-кантенских деревень [67], владельцы парижских мануфактур силой вещей обратились бы к дешевому деревенскому труду, и особенного скопления большой рабочей массы в столице не было бы. Но главным предметом парижской промышленности были предметы роскоши. В квартале Тампля, в районе Pont-Neuf, в других местах длинной вереницей тянулись ювелирные мастерские, магазины часовых дел мастеров и т. д.; в громадных кварталах Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместья были расположены мастерские, выделывавшие на всю Францию и отчасти на Европу дорогую мебель, зеркала, ковры, дорогие кожаные вещи; позументщики, мастера, выделывавшие галуны, золотильщики и т. п., совершенно не заметные нигде в других городах, в Париже насчитывались тысячами и подавали голос, писали петиции, считались очень заслуживающей внимания (в силу их многолюдства) частью рабочего населения; производство модных товаров (одежды, предметов комнатного убранства и так далее) также занимало тысячи и тысячи рабочих рук. Такова была главная масса постоянного рабочего населения столицы. Все эти люди работали в бесчисленных мелких мастерских, но они жили в одном городе и даже большой массой в определенных чисто рабочих кварталах города. В этом отношении условия для совместных шагов, для коллективных действий были гораздо благоприятнее в Париже, нежели в центрах текстильной индустрии; в этом отношении Сент-Антуанское предместье или улица Муффетар походили на Марсельский порт или на набережную Гаронны в Бордо.

2. Но в 1792 г. стачки, еще возможные в Марселе, в Бордо, были немыслимы в Париже. В смысле экономического положения в период первых лет революции эта масса постоянного рабочего населения Парижа переживала, как сказано, самые жестокие времена с 1789 г.; никакой передышки в 1790–1791 гг. она не знала, а с 1792 г. попала в самое отчаянное, безнадежное положение: сокращение сбыта, полное разорение множества хозяев, занятых торговлей предметами роскоши, — все это выбросило на улицу рабочий люд, кормившийся этим производством. Поэтому парижские рабочие указанной категории, т. е. главная масса постоянного рабочего населения Парижа, и не могли принять участие в стачечном движении весной 1791 г., — стремление их выйти из тяжелого положения не могло выразиться в форме стачки.

Стачку весной 1791 г., как тоже уже сказано, устроили и поддержали прежде всего рабочие, занятые строительными работами, пришлая масса, которая только весной и летом работала в столице и которая воспользовалась временной строительной горячкой, наблюдавшейся в Париже. Из постоянного рабочего населения столицы лишь типографские рабочие, заваленные работой, могли также принять участие в стачечном движении.

Но в 1792–1793 гг. и это временное строительное оживление упало, и для пришлой рабочей массы настала безработица, а следовательно, обнаружилась и невозможность, и ненужность стачечной формы движения.

В 1792–1793 гг. положение вещей в столице может быть охарактеризовано следующим образом: 1) Жесточайшее обострение нужды обеих главных категорий, составлявших парижский рабочий класс, — как постоянной рабочей массы, так и пришлой, как рабочих, занятых выделкой предметов роскоши, так и рабочих, занятых строительными работами. Эта нужда не смягчалась в столице тем условием, которое отчасти было налицо в крупных промышленных районах провинции. Париж имел дело с рабочими чисто городскими, утратившими какую бы то ни было связь с землей, для которых заработная плата была не подсобной статьей в бюджете (как кое-где в провинции) и даже не главной, а единственной. 2) Нигде во Франции такая масса рабочих не сосредоточивалась в одном месте, как в Париже; нигде коллективные действия не были поэтому настолько облегчены для подобного множества людей. 3) По условиям экономической действительности эти коллективные действия в Париже в 1792–1793 гг. ни в каком случае не могли принять форму стачечного движения.

При этих условиях взоры парижских рабочих обратились не к хозяевам, а к правительственной власти.

Посмотрим, каковы были последствия этого факта.

Для рабочих 1793 год весьма походил на 1792-й; только замечались прогрессирующее вздорожание съестных припасов и усиливающаяся безработица.

Но для правящих кругов, к которым обратились за помощью рабочие, это время — 1792–1793 гг. — было крутым переломом и прежде всего было историческим моментом, когда: 1) пала королевская власть и 2) яростная борьба между жирондистами и монтаньярами окончилась поражением и гибелью жирондистов. При этих условиях боровшиеся партии в 1792–1793 гг. должны были считаться с большой и изголодавшейся рабочей массой столицы, и считаться серьезнее, нежели, например, в 1791 г., в эпоху издания закона Ле Шапелье и закрытия благотворительных мастерских.

Нужно сказать, что в первые времена революции в правящих кругах замечалось некоторое, как бы опасливое отношение к этому элементу населения, во всяком случае известная осторожность не считалась излишней.

Еще в январе 1790 г., когда свежи были в памяти взятие Бастилии и октябрьские дни 1789 г., осторожные политики с некоторым опасением относились к рабочим. Приведу пример. Как известно, активным гражданином, имеющим избирательные права, считался тот, кто платит прямого налога сумму, равную стоимости по крайней мере трех рабочих дней. Некоторые муниципалитеты, пользуясь неопределенностью формулы, намеренно принимали за норму несуществующую, слишком высокую оценку рабочего дня, чтобы повысить таким образом избирательный ценз. И вот не кто иной, как Ле Шапелье, настоял 15 января 1790 г., чтобы Национальное собрание положило предел этому произволу и чтобы рабочий день при исчислении ценза не мог оцениваться выше 20 су; и это демократическое предложение (принятое Собранием) Ле Шапелье мотивировал тем, что отстранение массы граждан от пользования политическими правами противно конституции и может вызвать опасное брожение [68].

Конечно, и тогда эта осторожность не заходила дальше известных границ. Например, положение безработных в Амбуазе уже в 1790 г. было таково, что местное общество и местные власти опасались восстания, и главная мера, которую инспектор мануфактур советовал комитету торговли (Учредительного собрания) принять, заключалась именно в установлении низкой таксы на хлеб [69]. Но тогда, в 1790 г., последовала на это предложение суровая резолюция («… il n’y a pas lien ? d?lib?rer»).

Подавление стачечного движения в Париже весной 1791 г., полная покорность рабочих после уничтожения благотворительных мастерских — все это значительно умалило даже ту долю опасений относительно рабочего класса, какая существовала. Усмирение манифестантов 17 июля 1791 г. послужило к дальнейшему укреплению намечавшегося уже с весны консервативного течения в Национальном собрании.

В расплате с рабочими, работавшими над казенными заказами, с конца 1791 г. замечается особая небрежность, которой не было в такой мере ни в 1789, ни в 1790 гг.

По некоторым данным, касающимся производившихся в Париже с конца 1791 г. до 1792 г. «общественных работ», можно между прочим убедиться, что власти за этот период не испытывали никаких решительно опасений касательно спокойствия рабочей массы. Ничего подобного той тревоге, которая наблюдалась перед изданием закона Ле Шапелье и особенно перед закрытием благотворительных мастерских в июне 1791 г… мы тут не замечаем.

Эти «общественные работы» конца 1791 г. и первой половины 1792-го не имеют ничего общего ни с какой благотворительностью: власти (прежде всего муниципальные) для исполнения нужных им работ нанимают партию рабочих или поручают дело подрядчику. И, несмотря на все просьбы и рабочих, и подрядчиков, деньги выплачиваются в высшей степени небрежно и неаккуратно, хотя муниципальная казна в эту пору отнюдь не находилась в крайности.

Нужно читать относящиеся сюда документы, чтобы ясно уразуметь, до какой степени и муниципалитет, и министерство внутренних дел в эту нору не считались с отчаянным положением нанимаемых ими рабочих.

Был исполнен ряд работ в церквах и упраздненных монастырях, и подрядчик никак не может добиться не то что выдачи денег для расплаты с рабочими, но даже сколько-нибудь определенного обещания относительно того, когда можно этой выдачи ждать. Просит он в ноябре 1791 г., просит в декабре, — ничего не выходит. Его шаги пред начальством ни к чему не ведут, даже счеты его не рассматриваются месяцами; он берет то одних, то других рабочих, ибо одними и теми же нельзя пользоваться, не уплатив им, — рассуждает он в официальной бумаге [70]. «Я побывал дважды в бюро агентства (национальных имуществ — Е. Т.), — пишет он спустя некоторое время, — но никого не нашел». Впрочем, он сам прибавляет, что, если бы и нашел кого-нибудь, все равно ничего бы, кроме уклончивых ответов, не получил [71]. Проходит три дня. За эти три дня подрядчик десять раз побывал в бюро и ровно ничего не добился [72]. Его посылают то в одно, то в другое место и нигде ничего не дают, а просто отвечают, что для уплаты рабочим рассчитывали на фонды, которых теперь нет [73].

Нужно очистить и ремонтировать Тюильрийский дворец, работы поручаются Palloy — подрядчику, который в свое время заведовал разборкой Бастилии, но денег ему не платят, и он должен обращаться с просьбами в Законодательное собрание [74].

Муниципалитет не платит и подрядчику, которому поручены обширные работы по замощению столицы, и дело доходит до того, что подрядчику грозит прямо смерть от руки изголодавшихся рабочих, если проволочки будут продолжаться: он говорит, что только лаской и обходительностью ему удается пока их сдерживать [75].

То же самое с рабочими, которые наняты для переделки церкви св. Женевьевы в Пантеон. Их 700–800 человек, им долго не платили вовсе, а среди жестокой зимы в декабре 1791 г. им заявляют, что работы временно прекращаются. Рабочие обращаются с петицией в Законодательное собрание. Они апеллируют к «отеческой доброте» законодателей, указывают на безработицу, на страшное вздорожание съестных припасов. Что же им делать? — «Mourir de d?sespoir», — отвечают они сами [76]. Ряд документов, похожих один на другой, как две капли воды, свидетельствуют, что и в других местах правительство месяцами не платило денег рабочим, которые исполняли эти казенные работы [77].

С другой стороны, власти, где находят нужным, подчеркивают, что никаких отсрочек в прекращении работ они не потерпят и не позволят, чтобы хоть один рабочий самовольно сделал больше, чем ему приказано сделать. Против таких лиц, которые попытались бы как-нибудь увеличить свою работу, рекомендуется принимать полицейские меры [78]. Впрочем, не платя даже за заказанную работу, муниципалитет едва ли стал бы платить за работу, «самовольно» исполненную рабочим, даже если бы полицейской власти и не удалось помешать ему сделать больше, чем приказано. Тут интереснее всего свет, который подобные приказания бросают на положение вещей зимой 1792 г.: рабочие, которым так скудно и неаккуратно платят, все-таки хотят хоть обманным образом увеличить выпавший на их долю заказ работы, чтобы получить проблематическое право просить прибавки, ибо строгое распоряжение муниципалитета вызвано уже бывшими примерами, а вовсе не одними лишь предположениями [79].

Не месяц, не два и не три тянется в некоторых случаях дело об уплате рабочим жалованья. В сентябре 1792 г. Ролану (министру внутренних дел) докладывает секретарь комиссии, которая должна была заботиться о перенесении и сохранении памятников и произведений искусств, отобранных у духовных учреждений, что уже два года идут работы, счета подрядчиков строго проверены, он, секретарь, много раз напоминал и просил об уплате, еще 14 января сам министр внутренних дел заявил, что намерен платить, и вот все-таки денег не платят! Секретарь взывает об уплате рабочим во имя справедливости и интереса общества [80].