2

2

Отсутствие живых политических интересов у рабочего класса в период Учредительного собрания нужно понимать в том смысле, что никакой программы рабочий класс за эти 2¹/₃ года не выдвинул, никак на обсуждение в Собрании конституционных вопросов самостоятельно не реагировал и даже тени претензии на какое бы то ни было влияние в текущей политической жизни не предъявлял. И это особенно ярко сказывается именно потому, что огромное участие городского пролетариата во взятии Бастилии и в походе в Версаль 5 и 6 октября признается самыми разнообразными современниками решающим обстоятельством. Начиная с Мирабо, продолжая Камиллом Демуленом и кончая Маратом, именно все приписывали народной массе (а некоторые — Мирабо, Марат — рабочей массе) колоссальную роль в этих событиях, решивших участь старого режима.

И автор любопытного маленького памфлета, написанного в «похвалу жителям Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместий», даже с большим жаром говорит (защищая рабочих от упреков в наклонности к беспорядкам и т. д.), что именно им обязаны взятием Бастилии, их «героической храбрости», «самоотвержению» и т. д. [10]

Стихийная сила, со слепой яростью под солдатскими пулями громившая дома Ревельона и Анрио, нашла себе выход в том, что всецело стала на сторону буржуазии в борьбе против двора, пошла за этим гегемоном и существенно повлияла если не на исход борьбы, то во всяком случае на быстроту победы. Но затем наступил период, когда все надежды, все почтительное доверие, вся готовность ждать с верой и терпением перенеслись на новых владык.

Все действия Национального собрания принимались с почтением и безусловнейшей готовностью повиноваться, в том числе к выше отмеченные законы, имевшие целью ограничить неимущий класс в правах. Прислушаемся к одиноким голосам, заявившим свою скорбь и протест по этому поводу, и мы увидим, что они еще более подтверждают общее впечатление.

Вот перед нами петиция рабочих Сент-Антуанского предместья, поданная в Национальное собрание 13 февраля 1790 г. [11] Они желали бы тоже иметь избирательные права. «Мы французы! — заявляют они законодателям, — наша свобода есть почетное дело вашей мудрости». Благородные патриоты (т. е. депутаты) сделали их, просителей, людьми. Своей жизнью они будут охранять депутатов и т. д. Но они хотели бы равенства в правах с активными гражданами; они спешат оговориться при этом, что с покорностью примут и положительное и отрицательное решение Собрания. «Если ваша мудрость сочтет нужным благоприятно отнестись к нашей просьбе, мы будем счастливы, что не ошиблись. Если произойдет обратное, законодатели, наше непоколебимое усердие будет лишь более активным и более гражданственным; вы всегда увидите в нас своих усерднейших защитников». Они распространяются далее относительно того, что дарование им прав выгодно отзовется на поднятии уровня нравственности, поднимет в них самоуважение. «Удостойте принять в соображение, что бедность есть бич массы, а она (масса) составляет две трети французского населения. Если первая треть есть нечто или может кое-чем стать, а две другие — ничто, то первая пользуется всеми благодеяниями, начертанными в ваших новых законах, в то время как другие, совершенно пассивные, прозябают в полнейшем ничтожестве». Петиционеры спешат пояснить свою мысль, как бы боясь, чтобы не сочли их врагами богатых. «Контраст богатства и бедности делает их полезными друг для друга. Если бы никто не был беден, никто не был бы богат». А между тем богатые люди, удовлетворяя «своим вкусам, своим капризам, своим излишним потребностям», дают тем самым заработок бедному. Этот внезапный экскурс в область политико-экономических соображений не мешает петиционерам напомнить, что «почти все гениальные люди были бедны». После этих вступительных слов рабочие Сент-Антуанского предместья предлагают обложить их личной податью с удержанием известной суммы из их заработной платы, причем эта сумма поступала бы в кассу данного округа. И это, они полагают, можно было бы сделать не только для них (т. е. рабочих Сент-Антуанского предместья), но и для всех рабочих Парижа и всей Франции. Все косвенные налоги они предлагают уничтожить, и тогда возможно будет обложить всех граждан без исключения единой прямой податью в 36 ливров в год. Это уравняет всех граждан в правах, а государство ничего не потеряет. Петиционеры жалуются при этом на косвенные налоги (имея в виду, конечно, прежде всего налоги на продаваемые съестные припасы и т. п.), и совершенно ясно, что они считают единую прямую подать не только более пригодной потому, что она даст им права, но более выгодной в чисто материальном смысле, нежели полное (или почти полное) отсутствие прямых налогов при существовании массы налогов косвенных.

Петиция опять кончается напоминанием, что они выразили свободно свое пожелание и «с доверием» предоставляют разуму и справедливости Собрания принять его или же указать на его опасность (de l’accueillir ou d’en motiver le danger). «И так как ваши законы для нас — оракулы самой мудрости», то законодатели либо примут просьбу, как нечто полезное для общего блага, или же рабочие будут убеждены, что если их желание есть ошибка, то один лишь патриотизм заставил их ее совершить. И указание на эту свою ошибку рабочие примут с благодарностью, и это даст законодателям (augustes fr?res! — обращаются к ним петиционеры) новые права на живую признательность.

Эта петиция, по нашему мнению, писалась не рабочими, ибо витиеватый стиль, ссылка на Лакедемон [*17], упоминание о собственных «наивных и гордых душах» — все это не похоже на петиции, в самом деле писавшиеся рабочими. Но 26 подписей, одобренные, как приписано, «всеми рабочими Сент-Антуанского предместья», не могут быть сочтены за самозванные; эта депутация, понесшая петицию в Национальное собрание, уже потому не рискнула бы на самозванство, что ведь от имени рабочих Сент-Антуанского предместья предлагалась такая немедленная мера, как ежедневное удержание 2 су из заработной платы (пока не составится 36 ливров в год). Подобное предложение не могло бы пройти незамеченным, и самозванство дорого стоило бы подписавшимся. Текст петиции мог быть написан, по желанию рабочих, кем-либо из людей «письменных», из «les ?crivains publics», но, конечно, она была им известна и ими одобрена.

В этой петиции характерны и понимание страшной тяжести косвенного обложения, и сознание несправедливости избирательного ценза, и наивное рассуждение о взаимной пользе богатства и бедности, и прежде всего почтительно-доверчивый тон, и настойчивое обещание беспрекословно встретить решение Собрания. Примитивное понимание общей природы экономических отношений не мешало, как мы видим, рабочим сознавать слишком явную несправедливость по отношению к ним избирательного закона. Но живого интереса к этому вопросу, повторяем, у рабочей массы не было настолько, чтобы она проявила его в чем-нибудь, кроме этого прошения и немногих, быть может, тоже подававшихся, но бесследно погибших. Тем не менее уже одно оно могло бы показать, как неверно мнение, будто закон о цензе прошел совсем незамеченным рабочими. Напомним, что и рабочие севрской фарфоровой мануфактуры обращались в Учредительное собрание с петицией о даровании им прав активных граждан; они указывали при этом на свой патриотизм и полагали, что вполне достойны получить эти права [12].

Недовольство по поводу лишения рабочего класса политических прав сказывается здесь весьма сдержанно и почтительно.

Резче это недовольство выражено в § 4 требований, вошедших в брошюру, изданную от имени граждан Сент-Антуанского предместья. Раздражение сказалось уже в заглавии «D?lib?ration des citoyens actifs et tr?s actifs du faubourg St.-Antoine» [13]; содержание, впрочем, в общем повторяет обычные требования демократически настроенных кругов этого периода. Авторы требуют, между прочим, уничтожения декрета о цензе, мотивируя это так: «… чтобы мы могли в будущую законодательную палату выбирать свободно тех людей из всех классов общества, которых мы бы нашли наиболее достойными дать нам законы, укрепляющие все части этой державы». Но нужно сказать, что относительно этой брошюры у нас нет данных, чтобы судить, насколько в самом деле рабочие участвовали в составлении этой краткой резолюции.

Если закон о цензе все же был замечен и вызвал некоторый почтительный протест, то другая сторона деятельности правящего класса — не законодательная, а административная — почти до самого конца разбираемого периода не вызывала никаких видимых проявлений неудовольствия среди рабочего населения. Публичные казни рабочих, как после ревельоновского дела, так и после убийства булочника в октябре 1789 г., проходили совершенно спокойно; крутые действия национальной гвардии осенью 1789 г., решительные меры муниципалитета во время апрельской и майской стачек 1791 г. также принимались беспрекословно. Даже очень умеренный и сдержанный публицист мягко убеждал в сентябре 1789 г. национальную гвардию вести себя так, чтобы история не сказала о них, что «тридцать тысяч гигантов превратились в тридцать тысяч кентавров» [14]; но со стороны рабочих, больше всего от национальной гвардии терпевших, ни малейшего аналогичного заявления не последовало.

Мало того. В высшей степени характерно немалое количество донесений, подававшихся рабочими властям на сколько-нибудь подозрительных лиц. Особенно много попадается их в архиве префектуры полиции. Мы уже не будем останавливаться на донесениях, исходящих от отдельного рабочего или работницы [15]; они нам кажутся менее типичными, нежели донесения коллективные. Вот два образчика. 21 февраля 1791 г. прогуливался взад и вперед мимо группы рабочих, работавших по разборке Бастилии, один молодой человек с красной кокардой на шляпе. Рабочим показалось это подозрительным, они его окружают и заявляют, что не отпустят его, — позвали гренадера и отправили его в полицию [16]. Полицейский комиссар спросил арестованного, зачем он ходил взад и вперед; тот ответил, что ему было назначено свидание, и назвал лицо, которое назначило ему свидание. На вопрос, почему рабочие его окружили, он ответил, что из-за красной кокарды. Его после этого отправили в департамент полиции («au D?partement de police pour ?tre entendu et avis?…» etc.), а оттуда он был отправлен в тюрьму. Что с ним было дальше — из бумаг не видно.

Другой образчик тоже интересен, ибо дело идет не о совершенно незнакомом лице, но о человеке, прекрасно рабочим известном, и донесение тоже носит характер коллективный. 30 августа 1791 г. в полицейское управление участка Quinze-Vingt явились представители рабочих стекольной мануфактуры и заявили следующее [17]. Все рабочие этой мануфактуры учредили булочную, а заведовать ею поручили Лельевру в качестве «инспектора» с шестью помощниками. Все эти лица отличались, по заявлению явившихся, безупречным поведением. Тем не менее одна женщина, работающая на той же мануфактуре, увидела, что накануне Лельевр в 9 часов утра куда-то уезжал с несколькими мешками муки. Доносящие, «желая быть уверенными в честности и верности» Лельевра, просят допросить женщину, рассказавшую им это. На другой день эти же рабочие вместе с женщиной снова явились и получили, по своей просьбе, удостоверение в том, что являлись. На этом дело в полицейских бумагах и обрывается. Оно интересно по готовности из-за самого ничтожного повода обращаться сейчас же к полицейским властям, даже при отсутствии каких бы то ни было оснований, ибо ясно, что за сутки, протекшие с момента рассказа работницы, они и без помощи полиции могли бы удостовериться, нарушилось ли «безупречное поведение» их доверенного лица и цело ли их общественное имущество. К слову заметим, что и большинство просмотренных нами доносов со стороны рабочих не отличается обоснованностью обвинений.

Подобные черточки интересны потому, что они вводят нас in medias res, когда мы хотим разобраться в психологии среднего рабочего в рассматриваемый период. И, может быть, неподделен был для значительной части рабочего класса тон негодования, который звучит в одной петиции, принесенной 9 сентября 1790 г. рабочими Сент-Антуанского предместья в Национальное собрание, — в тех строках, где они оправдываются от обвинений в бунтовских помыслах [18]. «Обитатели Сент-Антуанского предместья, — пишут они, — давно уже являются добычей самой страшной клеветы». Если где смута, — сейчас же обвиняют Сент-Антуанское предместье. «Злонамеренные хотят затеять смуту? они осмеливаются указывать на силы предместья и рассчитывать на его расположение; таким образом, его жители всегда обвиняются или как виновники смуты или как готовые ей благоприятствовать. Без сомнения, прискорбно для добрых граждан, которые все сделали для революции, быть жертвами таких обвинений». Они даже долго думали (пишут дальше), что это на них клевещут, чтобы отомстить им «за страшные удары, которые они нанесли деспотизму взятием Бастилии», т. е. они подозревают в клевете «аристократов». Они презирали эти клеветы и довольствовались тем, что отвечали на них благоразумным и взвешенным образом действий (par une conduite sage et mesur?e). Они первые одобрили закон о военном положении, они предали общественному негодованию «поджигательного писателя (cet ?crivain incendiaire), который столь долго профанировал пышный титул друга народа» (т. е. Марата); они всегда боялись покуситься на свободу мнений, столь необходимую для законодателей. Они преданы «Собранию, королю, всем гражданским и военным начальникам и, особенно, генералу Лафайету». Но это не закрыло рта, пишут они, «врагам общего дела», и враги клевещут на обитателей Сент-Антуанского предместья, браня их названием бунтовщиков (des s?ditieux, des r?volt?s). Враги хотят этим их обесчестить (les imprimer la t?che d?shonorante), истинные же их чувства таковы: они ожидают «со спокойствием и самоотречением конца благородных трудов» Собрания, «они знают, что только спокойствие может восстановить торговлю и оживить работы». И они снова и снова просят верить в их преданность и в каждом обращении к властям не перестают повторять о своем послушании и верности.

Таков общий тон их отношений к представителям нового режима в эпоху Учредительного собрания. От революции и созданных ею новых властей они с надеждой и покорностью ждут пока всего хорошего. И даже в разгаре стачки 1791 г., как мы видели, они стараются истолковать официальное заявление муниципалитета, против них направленное, самым лестным для муниципалитета и безобидным для себя самих образом.

Но нам показалось, что этот вопрос о взаимоотношениях власти и рабочих будет не совсем полно освещен, если оставить без внимания тесно с ним связанную другую тему: каковы были отношения между рабочими и врагами нового режима, единственными истинными и непримиримыми его врагами в эти два с небольшим года, т. е. контрреволюционерами. То, что сейчас будет рассказано, естественно и неразрывно дополняет и освещает предшествующие страницы.

Внимательный анализ относящихся сюда документов и показаний представлялся нам тем более необходимым, что эта тема не только никогда не разрабатывалась, но даже и не ставилась историками французской революции.