1

1

Уже в первой части было отмечено, что французская промышленность пережила в 1789 г. весьма критический момент, после чего 1790–1791 гг. были временем некоторого улучшения, а с 1792 г. началось уже не прекращавшееся вплоть до конца Директории и все более и более резко выраженное падение производства. Но в первой части, где речь шла о событиях, происходивших в Париже, в столичной рабочей среде, не было надобности останавливаться на этом факте подробнее. Парижская рабочая масса слагалась главным образом из двух элементов: 1) рабочих, занятых выделкой предметов роскоши, и 2) рабочих, занятых строительными работами — землекопов, кровельщиков, каменщиков, плотников, а также слесарей, столяров и т. д. Это главные категории. Что касается кожевников, разбросанных больше всего в Сен-Марсельском предместье, то часть их работала над дорогими кожаными изделиями, и может быть причислена к первой категории, а часть занималась изготовлением сапожного товара и т. п. Кроме них, можно назвать некоторые группы, не входящие ни в ту, ни в другую категорию, например, типографских рабочих, рабочих, служащих в бесчисленных парикмахерских (gar?ons coiffeurs), и т. п. Этот состав парижской рабочей массы выделял столицу и объяснял отчасти тот факт, что именно в Париже рабочие действовали совершенно отдельно от рабочих провинции. В самом деле, предприниматели, занятые [производством] предметов роскоши, испытали в 1789 г. внезапное падение сбыта, падение крутое и уже не останавливавшееся ни в 1790, ни в 1791 гг., когда в других областях производства переживалась, как сказано, как бы некоторая временная передышка. Это обстоятельство выбросило на улицу именно в Париже многие тысячи людей и создало для муниципалитета, как уже показано в первой части настоящей работы, весьма тревожную проблему, которую худо ли, хорошо ли власти пытались разрешить устройством благотворительных мастерских и т. д. А с другой стороны, вторая (гораздо более многочисленная) категория парижских рабочих, именно занятые строительными работами, в 1790–1791 гг. недостатка в работе не испытывали; напротив, в Париже наблюдалась своего рода строительная горячка: люди, испуганные уже начинавшимся падением ассигнаций, спешили изо всех сил вложить свои капиталы в недвижимую собственность. При этом положении вещей именно и стало возможно обширное стачечное движение, вспыхнувшее, как мы видели, весной 1791 г. и приведшее к изданию закона Ле Шапелье. Что касается других, менее значительных групп, тоже принявших участие в движении 1789–1791 гг., то, например, типографских рабочих нигде на всем протяжении Франции не было так много, как именно в столице, и для них первые годы революции были временем кипучей работы: бесчисленные брошюры, газеты, плакаты, издававшиеся в Париже, требовали такой усиленной работы от типографий, что типографские рабочие тоже могли принять (и приняли на самом деле) живое участие в стачечном движении против хозяев. Другие второстепенные группы проявляли поползновения к борьбе с хозяевами лишь мимолетно и под влиянием случайно сложившихся, быстро преходящих обстоятельств: портные — когда в августе 1789 г. их хозяева получили сразу громадный заказ по обмундированию национальной гвардии; парикмахеры — ввиду нежелания их хозяев считаться с фактической отменой цехов еще за полтора года до отмены их в законодательном порядке и т. д.

Теперь нам нужно вглядеться в положение вещей, существовавшее в провинции. Не предметы роскоши, не строительные работы, не типографии, а прежде всего и больше всего все отрасли текстильной промышленности — вот что кормило громадную массу рабочего люда в провинции. Что же переживала текстильная промышленность в первые годы революции?

Общая схема намечается так: 1) французская промышленность (больше всего шерстяное и бумагопрядильное производство, в меньшей степени полотняное) испытала страшный удар, когда в 1786 г. был заключен англо-французский торговый договор, и английские товары, не сдерживаемые уже запретительным тарифом, хлынули во Францию, которая оказалась совершенно неспособной выдержать конкуренцию. С этого момента начинается резкое ухудшение в смысле сбыта французских товаров. Единственная отрасль текстильной индустрии, в которой французы стояли выше англичан, — шелковое производство — не испытала от договора 1786 г. такого страшного вреда, но не получила и выгод, на которые надеялись лионские, нимские и турские фабриканты; англичане, невзирая на жалобы и представления французов, находили способы на практике препятствовать ввозу французского шелка, хотя в теории договор 1786 г. именно должен был облегчить этот ввоз; 2) в 1789 г. наблюдается в общем некоторое ухудшение сравнительно с 1787–1788 гг., но не особенно острое, так что этот год в области шерстяного, бумагопрядильного, полотняного производства вовсе не может считаться фатальным, начинающим скорбную эпоху и т. п.; исключениями (в текстильной индустрии) являются опять-таки шелковое производство, а также выделка кружев: оба производства испытывают именно в 1789 г. страшный удар, резкое сокращение сбыта, и разделяют в этом смысле участь всех отраслей промышленности, относящихся к предметам роскоши (вроде ювелирного дела и т. п.); 3) в 1790–1791 гг. наблюдается некоторый подъем во всех областях текстильной индустрии (сравнительно с 1789 г., но не сравнительно с эпохой, предшествовавшей договору 1786 г.); 4) в 1792 г. опять происходит падение сбыта, которое еще более обостряется с 1793 г., когда к европейской коалиции, направленной против Франции, присоединяется Англия; нет сбыта, нет сырья, начинается долгий период разорения и истощения обрабатывающей промышленности; как в этот период (1793–1799 гг.) влияли на нее финансовое расстройство, закон о максимуме, реквизиции — это все уже выходит из рамок настоящей главы. Указанная схема подтверждается рядом показаний.

Есть и отступления от этой схемы: в некоторых местностях промышленность, по свидетельству документов, стала падать еще до договора 1786 г., под влиянием иных причин.

Но в общем указанная схема, относящаяся к 1789–1799 гг., повторяю, подтверждается рядом показаний.

Если вообще с 1787 г. шерстяная промышленность уменьшилась сравнительно с предшествующим периодом, то у нас нет оснований считать первые два года революции временем резкого ухудшения сравнительно, например, с 1787–1788 гг. К тому, что уже было сказано, нужно прибавить специально относительно выделки шерстяных материй еще свидетельство инспектора амьенских и аббевильских мануфактур, который в конце 1790 г. отказывался констатировать уменьшение производства; что же касается бумагопрядильной промышленности, то он даже в этот момент мечтал об успешной борьбе против иностранной конкуренции, но при одном условии: чтобы были введены прядильные машины, ибо в его районе (как мы знаем, одном из самых промышленных во всей Франции) если есть какие-либо механические инструменты, то только «дженни» старого образца [1].

Современники, когда даже в конце революции говорили о падении текстильной промышленности, то датой, от которой началось падение, признавали часто вовсе не 1789 год, а 1786-й, не начало волнений внутри страны, а торговый договор с Англией. До торгового договора с Англией аббевильские шерстяные мануфактуры, производившие так называемую барракановую материю, имели в постоянной работе 2400 станков, «теперь» (в 1798 г.) там работает всего 200, — вот типичная формула при подобных сравнениях [2]. Если же поминается 1789 или 1790 г., то как время, еще сносное по сравнению с дальнейшим периодом [3].

Иногда страшные бедствия, пережитые в 1793–1799 гг., заставляли даже в розовом свете видеть то, что было непосредственно перед этой эпохой; и тогда временное облегчение 1790–1791 гг. превращается в период якобы совершенного благополучия.

Выборные сведущие люди, представители торгово-промышленного класса города Сомюра (в департаменте Mayenne-et-Loire), бросая в 1795 г. ретроспективный взгляд на судьбы промышленности в их департаменте и их городе, служившем главным складочным местом товаров и одним из средоточий экономической жизни для всей Вандеи, Анжу и Пуату, так и делят пережитые годы на две эпохи: до «второй революции» и после «второй революции», считая второй революцией 10 августа 1792 г. Их показание весьма интересно именно потому, что Сомюр был центром торговли трех провинций и 80 больших и малых сел и городов [4]. Они не только не жалуются на первые три года революции, но, указав на существовавшие в этой местности разнообразные виды промышленности [5], они утверждают, что до «второй революции» положение было блестящим [6].

Нормандские шерстяные и полотняные мануфактуры, например, пережили ту же эволюцию: падение производства и сбыта после англо-французского торгового договора 1786 г., некоторое дальнейшее понижение в 1789 г. и подъем, сравнительно с 1789 г., в 1790–1791 гг. [7], дальнейшее падение впоследствии. Уже эволюция всего этого громадного промышленного района была бы очень показательна и характерна, тем более что и промышленники, и инспекция мануфактур нормандских приписывали бедствие именно договору 1786 г.

Руанские фабриканты байковых материй жаловались в 1789 г., что из-за договора с Англией они разорены и должны были так сократить производство, что из 30 тысяч рабочих, которые работали на их мануфактуры, осталось всего 7 тысяч, а 22–23 тысячи человек лишились куска хлеба [8].

И представители нормандской промышленности категорически заявляют, что английская конкуренция убила всю местную индустрию, и «огромная масса рабочих» доведена до того, что ей остается либо умереть голодной смертью, либо эмигрировать [9]. На это генеральный контролер (Неккер) выразил интенданту Руана свое сожаление и указал, что единственное преимущество англичан — их машины [10]; в заключение он рекомендует «усердные изыскания» в этом направлении, т. е. стремиться дойти до английской техники и т. п.

Не только готовые изделия английской текстильной индустрии хлынули во Францию после договора 1786 г.

Английская пряденая шерсть стала продаваться во Франции, несмотря на пошлину, гораздо дешевле, чем французская, и, например, в Нормандии ткачи были поставлены в такое положение, что им нужно было предпочесть английскую пряжу туземной деревенской, если угодно было продолжать работу. Происходило это потому, что в Нормандии даже и простые «дженни» были мало распространены, а первобытная прялка царила почти исключительно [11]. И, по мнению знатоков, нужно было затратить «труд, заботы, деньги и время», чтобы увеличить число «дженни» в Нормандии. А ведь Нормандия была, по справедливому отзыву Артура Юнга (подтверждаемому всеми показаниями документального характера), одной из самых промышленных частей Франции.

Но нам нет нужды ограничиваться Нормандией: из других районов доносятся те же голоса. Седанское суконное производство было стародавним промыслом, славившимся во всей Франции. Война с Англией (1778–1783 гг.) сильно способствовала седанскому производству, открыв возможность сбыта в Америку; спрос приливал отовсюду, и мануфактуристы только заботились, как бы хватило рабочих [12]. Считалось, что с 1780 г. на седанских суконных мануфактурах работало в общей сложности около 15 тысяч человек обоего пола [13], станков работала одна тысяча, по 15 человек на каждом. Это длилось около восьми лет (с 1778 до 1786 г.). С 1787 г. начинается быстрый упадок. И фабриканты, и местный инспектор торговли приписывают это гибельным последствиям англо-французского торгового договора. Сначала седанские суконщики думали, что им удастся благодаря договору направлять часть своего товара в Англию, но ничего не вышло: англичане не желали покупать французских сукон (что французы приписывали английскому патриотизму [14], а также несоблюдению английской администрацией условий договора).

Напротив, английские мануфактуры наводнили Францию своими товарами, и их торговля пошла блистательно (что, опять-таки, французские фабриканты и даже официальные лица, вроде инспектора торговли, объясняли недостатком патриотических чувств у французского торговца, действующего из-за «гнусной надежды на временную прибыль», и англоманией потребителей) [15]. По откровенно высказанному мнению» инспектора торговли в Седане, эта англомания потребителей настолько во Франции велика, что француз только тогда станет покупать французское сукно, когда у него отнимут возможность покупать английское [16], и единственно лишь на восстановление запретительного тарифа уповали вплоть до революции и при революции седанские мануфактуристы.

При отсталости французской техники, при сравнительной дороговизне товара (этим же объясняемой) седанской суконной промышленности оказалось не под силу справиться с английской конкуренцией. Седан, бывший главным центром французского суконного производства, стал сильно жаловаться на застой в делах, начиная с 1786–1787 гг. [17] Промышленники приписывали беду сокращению сбыта в Испании, во владениях австрийского императора, где с 1780 г. были значительно увеличены пошлины на французские шерстяные изделия, я сокращению внутреннего рынка, которое они констатируют, начиная с 1786 г., наконец больше всего англо-французскому трактату 1786 г. На этот трактат не переставали жаловаться представители французской индустрии с первого момента и вплоть до начала войны с Англией уже при революции. Еще перед самым началом революции седанские фабриканты указывали правительству на проистекающую от сокращения сбыта безработицу: безработица их страшила главным образом потому, что могла повлечь массовую эмиграцию рабочих за границу [18].

Тут нам нужно внимательно вглядеться в одну черту, интересную для характеристики положения многотысячного рабочего населения этой части восточной Франции и небезразличную для понимания положения французских рабочих вообще. Только что мы сказали, что фабриканты боятся эмиграции рабочих за границу, а между тем у нас есть данные (приведенные выше), не подлежащие ни малейшему сомнению, что эти самые седанские фабриканты (не один и не два, а все, и не один случайный год, а всегда, по крайней мере во все последние годы старого порядка и в первые годы революции) систематически отдавали заказы, пользуясь близостью границы, немецким рабочим, жителям Люксембурга и пограничных местностей за границей. Как эти факты совместить?

Объясняется это тем, что седанские фабриканты не могли получить достаточно дешевую пряжу во Франции; что же касается второй стадии производства, ткацкого дела в точном смысле слова, то в Седане и вблизи Седана были ткачи, которых совершенно незачем было заменять иностранными; вспомним, что ведь и в Англии того времени, где машины успели так могущественно повлиять на прядильное дело, положение ткачей изменилось еще очень мало. Обученные, стародавние кадры седанских ткачей были ценны для фабрикантов, и не на их работе можно было экономить, а на стоимости той пряжи, которая поступала в их руки. Не забудем, что и англичане удешевили производство, экономизируя на оплате пряжи, но не тканья.

Английский ткач в среднем получал около двух гиней в неделю в последние годы XVIII и в первые 5–6 лет XIX столетия; французский в это же время не получал и половины этой суммы [19]. Огромная экономия, которую давали именно прядильные машины, позволяла английским фабрикантам сравнительно дорого оплачивать труд во второй стадии производства, когда пряжа поступала в распоряжение ткача.

Во Франции же, где машин не было, пряжа стоила гораздо дороже английской, но зато труд ткача оплачивался почти так же низко, как труд прядильщика.

В Англии в это время тяжкие страдания переживались рабочим классом вследствие того, что в текстильной промышленности машины лишили работы массу людей; но там, где еще машины не могли всецело изгнать живую силу, в тех стадиях производства рабочие оплачивались лучше, чем во Франции. Что касается Франции, то, оставаясь в общем чуждой машинного производства, французская индустрия потребовала бы большого количества рабочих рук, если бы не те обстоятельства, о которых идет речь и которые в рассматриваемый период вызвали резкое сокращение производства и безработицу.

И седанские фабриканты, изнемогая в непосильной борьбе с английской конкуренцией, именно о том и говорят, что основа промышленности — кадры ткачей — уничтожится, если правительство не примет мер, не отменит прежде всего трактат 1786 г.

После Седана и седанского округа одним из главных центров выделки шерстяных материй (более грубых, чем седанские сукна) был департамент Сарты и прежде всего город Mans, считавшийся как бы столицей в этом отношении не только департамента Сарты, но и трех окружных департаментов (Mayenne, Maine-et-Loire и Eure-et-Loire). Кроме большого внутреннего сбыта, шерстяные материи (особенно так называемые «?tamines de Mans») в огромном количестве шли до середины 1780-х годов за границу: в Италию, Испанию, Португалию, германские страны, Швейцарию, Голландию и Вест-Индию. В центре этой области, городе Мансе, во второй половине XVIII столетия было 200 владельцев шерстяных мануфактур, причем числилось, что на эти мануфактуры работает 800 станков.

После англо-французского торгового договора сразу упал сбыт, и в 1788 г. уже из 200 мануфактур осталось лишь 54, а вместо 800 станков — 274. В хорошие времена до договора в этих четырех департаментах шерстяная индустрия давала заработок 35 тысячам рабочих; к началу революции их было всего 12 тысяч человек, считая в том числе около 9 тысяч женщин и детей, занимавшихся пряжей [20] (так что ткачей взрослых и обученных работников нужно считать не более 3 тысяч человек). После всего сказанного в первой главе о статистике незачем прибавлять, что ко всем этим цифрам следует относиться весьма критически, но любопытно мнение администрации о соотношении между числом прях и числом ткачей.

Мануфактуристы этой области (департамента Сарты) уже это еще до революции происшедшее падение шерстяной промышленности приписывали по только английской конкуренции после договора 1786 г. и вообще не только недостатку сбыта, но прежде всего недостатку сырья: «мошенничество продавцов шерсти» они ставят перед англо-французским торговым договором, когда перечисляют причины кризиса; к числу важнейших причин они относят также слишком большое обложение заграничного сырья и прежде всего испанской шерсти. Конечно, война, начавшаяся уже в революционную эпоху, в этом смысле довершила дело, и вместо 54 мануфактур, все-таки работавших еще до начала революции, в городе Маисе осталось 7–8 [21].

На юге это «наводнение английским сукном» прямо убивает французскую индустрию: англичане в среднем продают сукно на 25 % дешевле французов [22], не говоря уже о лучшем качестве материи. «Увлеченные своим патриотизмом, фабриканты сукон департаментов Aude, H?rault, Tarn уже давно приносят разоряющие их жертвы, чтобы сохранить эту отрасль торговли и воспрепятствовать эмиграции рабочих [23], но все их усилия тщетны. И не только южная Франция покупает английские (а также «немецкие и саксонские», как выражается наш документ) сукна, но и африканский рынок завоевывается англичанами, и фабриканты сукон южных департаментов просят Учредительное собрание о стеснении английской торговли во Франции и английского транзита. Жалобы на бедственное состояние суконной промышленности на всем юге Франции не перестают раздаваться с самого начала рассматриваемого периода [24].

Горько жалуются на последствия англо-французского договора и на быстрый упадок суконных мануфактур также и промышленники северного района: Пикардии, Фландрии и Артуа. Одни только тонкие сорта сукон требовали работы 3 тысяч станков в городе Амьене, промышленном центре этой области. «Времена этого процветания теперь весьма изменились и являются сновидением — с момента английского торгового договора», — жалуются амьенские мануфактуристы [25]. Из 3 тысяч станков в 1791 г. работало 800–900. Им тоже совершенно невмоготу было бороться с английской конкуренцией. «Notre malheureuse fabrique — ? l’agonie», — вот тон и содержание речей представителей амьенской шерстяной индустрии уже в 1791 г. [26]; особенно эти жалобы учащаются в конце 1791 г. и в 1792 г.

Иногда, констатируя падение мануфактурной деятельности в том или ином районе, документы 1789–1791 гг. приписывают это прискорбное явление даже и не англо-французскому договору, а другим причинам (небрежности или недобросовестности производителя и т. п.); но весьма часто указывается на процветание в более или менее отдаленные времена и революция не поминается в числе причин, подорвавших индустрию. Вот собрание представителей округа Амбуаза (в департаменте Индры-и-Луары, недалеко от города Орлеана) жалуется в 1790 г., что в их местности выделкой шерстяных материй занимается всего 20 человек, а «некогда промышленность была весьма оживлена». Но когда именно? «Около 1764 года», когда над выделкой шерстяных материй работало 1800 человек. И виновны в этом не революция, и даже не договор 1786 г., а сами «фабриканты» [27]. И у нас есть прямые свидетельства, исходящие как от интенданта Terray [28], так и от самого герцога Шуазеля [29], и относящиеся к 1770 г., что действительно промышленность в этой области (с главным городом Туром включительно) была в полном упадке еще за два десятка лет до революции. В частности, местные люди жаловались тогда же (в 1770 г.) на страшный упадок шелкового производства [30].

Владельцы полотняных мануфактур также указывали иногда в своих жалобах и петициях, что еще до 1786 г. полотняное производство испытало страшный удар: они считали печальной датой бедственного периода 1784 год, когда был смягчен запретительный тариф относительно иностранных полотен [31]. При этом они так мало приписывали свои беды революционному взрыву, что просили только восстановить былой запретительный тариф и ручались, что тогда производство удвоится и даже утроится [32].

Точно так же не только договору 1786 г., но и более ранним обстоятельствам того же порядка приписывали свое тяжелое положение и фабриканты изделий, тесно связанных с текстильной индустрией, представители так называемой bonnetterie.

Фабриканты шерстяных, полотняных и шелковых изделий еще до революции жаловались на сокращение рынка сбыта за границей. Мануфактуры, выделывавшие шапки, чулки и т. п., должны были констатировать к концу старого режима сокращение вывоза даже в те страны, которые еще в середине XVIII столетия были данницами Франции в смысле потребления этого товара: Россия и Испания стали освобождаться от этой зависимости.

Около 1758 г. мануфактуры этого рода (так называемые manufactures de bonnetterie), существовавшие в Париже, Лионе и в Лангедоке (больше всего в Ниме), продавали в Россию треть всех своих изделий, но уже в 1779 г. положение вещей изменилось: в Россию было вывезено около 800 станков; русское правительство, не щадя обещаний, вызвало «значительную эмиграцию» французских рабочих [33], и французский сбыт в России чрезвычайно пал, и французские фабриканты боялись, что этот огромный рынок совсем от них ускользнет [34].

Что касается Испании, то серьезный удар этой отрасли французской индустрии был нанесен запретительным эдиктом испанского короля, изданным в 1778 г. и прекращавшим доступ французским товарам в испанские колонии Южной и Центральной Америки. Особенно горько жаловались на грозящее им разорение мануфактуры в Лангедоке. Например, половина всего количества шелковых чулок, выделываемого в мануфактурах города Нима, шла именно в испанские колонии, и испанский эдикт выбрасывал на улицу и мануфактуристов и рабочих [35]; выделка шерстяных изделий пострадала не меньше. Удар был так страшен, что французские фабриканты думали даже, что испанское правительство [36] действовало так, желая сразу разорить всю промышленность Лангедока и вызвать массовое переселение французских рабочих, оставшихся без дела, в Испанию [37]. Англо-французский торговый договор 1786 г. нанес Лангедоку еще более страшный удар. Жаловались на этот договор и бумагопрядильни.

Уже в 1791 г. владелица бумагопрядильни в Гамаше (близ Аббевиля) Юлия Буржуа просила вспомоществования ввиду того, что будто бы и заведение свое она открыла еще до революции единственно вследствие желания помочь безработным [38]: в 1789 г. у нее работало 50 человек, в 1790 — 25, а в 1791 г. заведение очутилось на краю гибели. Тут характерна и мотивировка, ибо в период 1789–1792 гг. вопрос о безработице гораздо более волновал власти, чем в последующий период (хотя последующий период был в этом отношении гораздо хуже), и самый факт (далеко не единственный), указывающий, что бумагопрядильная промышленность еще и до наступления войны стала падать даже в северных мануфактурных областях, в Пикардии, где, например, шерстяная индустрия даже бедственную эпоху 1792–1799 гг. выдержала несколько лучше, чем в других местах. В 1792 и следующих годах кризис все более и более возрастал, и отчаянные мольбы о спасении все чаще поступали в комитет земледелия и искусств и другие места [39]. Но, повторяю, хуже всего пришлось именно шерстяной промышленности.

Французские промышленники прекрасно сознавали, почему именно англо-французский трактат столь вреден для французской шерстяной индустрии: если даже оставить совершенно в стороне вопрос о качествах материй французских и материй английских, машинное производство (отсутствие которого констатируют сами французы) настолько удешевляло товар, что свободная конкуренция неминуемо должна была окончиться для французской промышленности полным поражением всюду, где только англичане пожелают конкурировать [40]. Дешевизна и быстрота механического производства, вот что в мечтах французских промышленников могло бы единственно помочь им выдержать страшную борьбу с наплывом английских товаров [41], и они горько жалуются на то, что англичане ревниво скрывают от всех свои изобретения.