в) Система управления и социально-экономический уклад раннего Чосона

В завершение главы следует дать краткое описание основных черт политического, социального и экономического устройства Кореи XV–XVI вв. Политически, позднесредневековый абсолютизм опирался на стройную бюрократическую систему, державшую страну под жестким контролем, но в то же время способную, в большинстве случаев, предотвращать самоуправство монарха и его семьи. Согласно Кодексу Законов Кёнгук тэджон на вершине пирамиды власти находился Верховный Государственный Совет (Ыйджонбу — «Ведомство по обсуждению дел правления»), состоявший из высших чиновников: главного канцлера (Ёныйджон), двух его заместителей («левый» и «правый» канцлеры), их советников и помощников. По функциям этот Совет был преемником высшего совещательного и законодательного органа Корё — совместной коллегии старших чиновников Государственного и Центрального Секретариатов (Чэбу) и Дворцового Военного Секретариата (Чхумильвон), известной как тобёнмаса. Решения по основным делам оформлялись постановлением Верховного Государственного Совета и указом государя. Заседания Совета проходили в обязательном порядке в присутствии ведшего протокол историографа, что напоминало государю и канцлерам об их персональной ответственности перед Историей. Согласно чосонским законам, историограф был обязан присутствовать при всех встречах и беседах государя с канцлерами и другими высшими чиновниками, обеспечивая, таким образом, «прозрачность» государственного управления.

Главным «несущим звеном» центрального аппарата были шесть отраслевых министерств: Чинов (заведовало кадрами: назначением, перемещениями, жалованьем, и т. д.), Церемоний (отвечало за конфуцианский церемониал, дипломатию, образование), Армии (соответствовало современному Министерству Обороны), Финансов (отвечало за налоги, подати, повинности, контроль над торговлей, и т. д.), Наказаний (совмещало функции современных Министерства Юстиции и Министерства Внутренних дел) и Общественных Работ (отвечало за государственное строительство, ирригацию, контроль над ремеслом, и т. д.). Начиная с времени правления Тхэджона — за исключением коротких периодов нахождения слабых государей у власти — шестеро отраслевых министров (пхансо) находились в прямой подотчетности у государя. Это означало, что Верховный Государственный Совет отстранялся от рабочего контроля над главной «властной вертикалью» страны. В подотчетности шести министерств находился, в свою очередь, ряд «подчиненных ведомств» (согамун): так, Ведомство по делам рабов (Чанъйеса) подчинялось министерству Наказаний, а Медицинское Ведомство (Хваринсо; наследовало корёскому ведомству по борьбе с эпидемиями) — министерству Церемоний. Через сложную и разветвленную систему «подчиненных ведомств» монарх мог держать под надзором каждодневный ход дел практически во всех областях. Важным элементом этой абсолютистской «вертикали» был также Государев Секретариат (Сынджонвон), наследовавший ряд функций аналогичного учреждения в Корё: прием донесений и жалоб с мест, издание государевых указов, детальный повседневный надзор над работой шести главных министерств.

Чосонская административная структура предусматривала и существование органов, способных предотвращать произвол со стороны абсолютистской власти, отстаивать идеалы конфуцианской политики и интересы янбанского сословия как целого. Главными из этих органов были два Государственных Цензората. Сахонбу отвечал за контроль над чиновничеством и имел право оспаривать предлагавшиеся государем (по рекомендации министерства Чинов) кандидатуры на должности, а Саганвон давал критическую оценку решениям и личному поведению государя. Кроме того, критика в адрес государя была обязанностью влиятельного Управления Литературы (Хонмунгван), чиновники которого обычно назначались из числа популярных конфуцианских ученых, представлявших «общественное мнение» правящего класса. Хронику правления (сачхо — «черновики для истории»), составлявшуюся Управлением Историографии (Чхунчхугван), государи не имели права читать: это должно было дать историографам возможность прямо и безбоязненно критиковать злоупотребления властью в назидание будущим поколениям. После смерти государя хроника становилась основой для составления официальной летописи его правления (силлок — «истинные записи»), в которой произвол или невнимание к критике обычно получали суровую оценку. Наконец, кёнъён — лекции для государя и двора по конфуцианской классике — давали конфуцианским ученым возможность представлять советы и рекомендации по политическим вопросам.

В целом, можно сказать, что в ранней чосонской монархии бюрократический абсолютизм сочетался с наличием ряда институтов, выполнявших сословно-представительные функции (прежде всего выражение и защита идеалов и интересов янбанского сословия). Конечно, в отличие от пережившей долгий период феодальной раздробленности и обладавшей автономными городами позднесредневековой Европы, такие институты в Корее не имели отчетливого выборного характера (ничего подобного Генеральным Штатам или Земским Соборам Корея не знала), будучи лишь частью бюрократической системы. На практике для цензоров или чиновников Управления Литературы критика в адрес государя или, скажем, «заслуженных сановников» в период их засилья у власти могла быть сопряжена с немалым личным риском, хотя как правовые нормы, так и общественное мнение в янбанской среде обычно были в таких ситуациях на их стороне. Но, тем не менее, при всей их неполноте и несовершенстве, корейские органы контроля янбанского общества над властью выполняли во многом те же задачи, что и институты сословного представительства в Европе, приводя политику центральных органов власти в соответствие с нормами и пожеланиями господствующего сословия.

Сочетанием «вертикального» контроля и элементов янбанского представительства отличалась и система местного управления. Страна была поделена на восемь провинций (то), очертания которых в целом сохранились и в современном административном делении Северной и Южной Кореи. Основной единицей были, как и во времена Корё, управы (пу), округа (кун) и уезды (хён). Однако, по сравнению с Корё, новая династия обладала лучшими административными возможностями. Корёские «подчиненные округа и уезды» (соккун, сокхён), управлявшиеся некогда по совместительству начальниками «главных» административных единиц (а на практике — местными «влиятельными семьями»), были переведены в «нормальные» административные районы (всего в Чосоне было приблизительно 320 управ, округов и уездов) и поставлены под регулярное управление присылаемых из столицы чиновников. Упразднены были также особые дискриминируемые районы (хян, пугок и со): их население, в корёские времена зависимое от местной знати, было переведено в состав лично свободных налогоплательщиков. Чтобы обеспечить беспристрастность и жесткое следование правилам и предотвратить сращивание центрального чиновничества с местными силами, правителей управ, округов и уездов (известных под оставшимся с корёских времен обобщенным наименованием сурён) никогда не посылали в их родные районы или в места, где находились их поместья. Кроме того, их регулярно заменяли: максимум нахождения в должности местного правителя составлял, по Кёнгук тэджон, 1800 дней. Контроль над чиновниками должен был осуществлять провинциальный губернатор (камчхальса, или камса), имевший также значительные военные и юридические полномочия. Дабы предотвратить любые сепаратистские поползновения, он в обязательном порядке заменялся ежегодно.

Помощниками уездных правителей и губернаторов должны были выступать «местные чиновники» (хянни), самостоятельное влияние которых на управление было, в отличие от корёской практики, сведено к минимуму. Жестче стал сословный барьер, отделявший «местных чиновников» от «настоящих» янбанов — землевладельцев, семьи которых были причастны к службе в центральном государственном аппарате. В отличие от корёских времен, чосонские «местные чиновники» на службе у уездных и окружных правителей не получали ни наделов, ни жалованья, кормясь «от дел» (т. е. за счет нерегулярных поборов с населения), что создавало почву для злоупотреблений. Общий контроль надо всей «вертикалью» местного управления осуществляли посылаемые из центра тайные ревизоры (амхэн оса), собиравшие жалобы населения и расследовавшие случаи коррупции, присвоения налогового зерна, злоупотреблений властью. Наконец, важным элементом системы уездного управления были местные янбанские ассамблеи юхянсо, представлявшие интересы провинциальных землевладельцев в отношениях с центральной властью. Особенным влиянием на эти зачаточные органы местного представительства пользовались служившие в центральном аппарате выходцы из данного района, политический и общественный вес которых заставлял местных администраторов проявлять внимание к позиции юхянсо по тем или иным вопросам.

В целом, администрация на местах была эффективна. Она избавила страну от опасности местного сепаратизма и умело находила компромисс между локальными и центральными интересами. Система пятидворок — соседских объединений, члены которых отвечали друг за друга перед властями, — позволяла администрации обеспечить на местах уровень законопослушания и порядка, невиданный в Европе того времени. Жесткий бюрократический порядок — регулярные отчеты (глав пятидворок перед деревенскими старостами, старост — перед уездными и окружными правителями, местных правителей — перед губернаторами, и губернаторов — перед центральной властью), ведение формализованной документации, частые проверки тайных ревизоров, и т. д. — делал Чосон одним из самых управляемых политических организмов тогдашнего мира. В то же время во многих случаях в период хозяйничанья «заслуженных сановников» при дворе фаворитизм в назначениях на местные посты влек за собой коррупцию и, как следствие, ухудшение социально-экономической ситуации в провинции.

Основой военной организации была система «пяти корпусов» (ови) каждый из которых объединял как столичные, так и провинциальные подразделения. Охранные гарнизоны различной численности существовали и в отдельных провинциях и уездах. В отличие от находившихся (за исключением монополизированных гражданскими бюрократами высших должностей) под командованием профессиональных военных «пяти корпусов», гарнизонами «по совместительству» командовал местный правитель или губернатор; лишь провинциальные военно-морские части возглавлялись профессионалами. Усиливая контроль центрального чиновничества над провинциями, совмещение административных и военно-командных функций в то же время лишало значительную часть армии профессионального руководства: конфуцианские чиновники обычно не проявляли ни интереса, ни компетентности в военных делах. Большой проблемой было и взаимодействие между частями различных провинций, практически не имевшими возможностей координировать действия в ситуации военного конфликта.

Частично армия — и прежде всего отборные столичные соединения — комплектовалась по найму добровольцами, отбиравшимися через военную экзаменационную систему (сичхви) и получавшими жалованье. В то же время теоретически все лично свободные (на практике, за исключением янбанов) с 16 до 60 лет были военнообязанными и могли привлекаться на службу как солдаты-призывники (чонбён — «регулярные воины»). По правилам, от двух до четырёх дворов, обычно связанных с призывником родственными или соседскими узами, должны были, вместо непосредственного несения воинской повинности, снабжать призывника всем необходимым для службы и помогать семье в период отсутствия кормильца. Достаточно скоро, однако, призывная система начала «давать трещины»: в мирной обстановке XV в. местные власти начали использовать призывников на общественных работах, превратив воинскую службу в форму трудовой повинности. Призывники уже к концу XV в. предпочитали откупаться от воинской обязанности полотном, что формально разрешалось центральными властями: предполагалось, что на полученные средства местные правители смогут нанять добровольцев, которых будет легче обучать военному делу на круглогодичной основе. Официальное признание системы «откупа полотном от армии» (пангун супхо) означало отказ государства от принципа всеобщей воинской обязанности и переход к профессиональным вооруженным силам, вообще характерным для обществ позднего Средневековья и раннего Нового Времени. В то же время коррупция приводила к тому, что собранное с военнообязанных полотно (кунпхо) расхищалось чиновниками, делившимися прибылью с вышестоящими и тем самым избегавшими ответственности.

Пренебрежение к военным делам, пронизывавшее провинциальное чиновничество XVI в., было связано и с отсутствием военных знаний и интересов у конфуцианских администраторов (никакого военного образования не получавших), и с твердой уверенностью, что «вассалитет» по отношению к Минскому Китаю — считавшемуся «центром цивилизованного мира» — автоматически избавляет Корею от внешних опасностей. При общем высоком уровне бюрократической культуры, при наличии одной из самых высокоорганизованных систем управления в тогдашнем мире, раннечосонская Корея была в военном отношении слабейшим государством региона. Это и продемонстрировала Имджинская война, когда почти весь полуостров был оккупирован японской армией немногим более чем за месяц, без серьезного сопротивления с корейской стороны. Местные охранные гарнизоны оказались почти полностью неукомплектованными и во многих случаях практически несуществующими (результат регулярного расхищения «военного полотна»), а «пять корпусов», в том числе и элитные столичные части, не шли ни в какое сравнение с армией Тоётоми по вооружению и выучке. Забегая вперед, можно отметить, что попытки реорганизовать и усилить армию, предпринимавшиеся после окончания войны, особых результатов не дали: господство конфуцианских ученых-саримов в обществе вряд ли оставляло возможность для прогресса военных институтов. Отсутствие крепкой военной опоры и милитаристских тенденций было уникальной чертой корейского бюрократического абсолютизма, вряд ли обнаруживаемой где-либо еще в обществах на аналогичной ступени развития.

С точки зрения конфуцианской идеологии, чиновники рассматривались как «сыновья государя-отца», обязанные ему «беспредельной преданностью» в благодарность за «благодеяния». Реалии сложной государственной машины мало соответствовали этой патриархальной схеме: привилегированная корпорация землевладельцев-чиновников руководствовалась скорее рациональными принципами и собственными интересами, чем идеями «преданности» и «благодарности». Чосонская бюрократия делилась на гражданскую и военную, с явной гегемонией первой: если гражданские чиновники имели право на занятие высших военных постов, то военные были совершенно отстранены от серьезных ролей в аппарате. В отличие от Минского Китая, где, наряду с «регулярным» чиновничеством, политическим влиянием могли обладать и выходцы из нечиновных групп (дворцовые евнухи, и т. д.), монополия чосонского чиновничества (прежде всего гражданского) на власть и влияние была полной. Как и при Корё, чосонское чиновничество было иерархически организовано в девять ранговых групп; каждый ранг состоял из двух подрангов, «основного» (высшего) и «дополнительного» (низшего). Высшие (выше третьего «основного») и средние (выше шестого «дополнительного») ранги — как и соответствовавшие им должности — были монополизированы янбанским сословием: к ним не допускались даже выходцы из «средних» сословий («местные чиновники», побочные сыновья янбанов и т. д.), не говоря уж о простолюдинах. Учитывая, что высшие чиновники обычно совмещали еще целый ряд менее ответственных должностей, можно сказать, что степень монополизации бюрократического влияния в руках янбанской верхушки была очень высокой.

Стандартные процедуры выдвижения и назначения на должность, основанные на рациональных принципах, допускали в то же время лоббирование групповых интересов. Список приемлемых кандидатов на ту или иную должность составлялся заведующим кадрами (чоллан) в министерстве Чинов. Официальными критериями были личные и деловые качества и результаты работы на предыдущей должности, но в реальности заведующий кадрами очень часто руководствовался и интересами той янбанской группировки, к которой он принадлежал. При составлении списка за основу принимались рекомендации государя и высших чиновников, но в то же время у заведующего кадрами было право аргументировано отвергнуть любую из предложенных «сверху» кандидатур. После того, как государь, посоветовавшись с высшими чиновниками, выбирал одного из одобренных в министерстве Чинов кандидатов, свои соображения подавал Государственный Цензорат, также имевший право отвергнуть ту или иную кандидатуру. Должностное перемещение, произведенное в результате всех этих процедур, обычно отражало как реальные успехи кандидата на служебном поприще, так и политическую расстановку сил внутри чиновной корпорации. Поскольку общее число бюрократов в центральном аппарате не превышало в начале правления Чосонской династии 1200–1500 человек, министерство Чинов и Цензорат имели все возможности пристально следить за качеством работы каждого администратора. В целом, можно сказать, что, обеспечивая эффективную администрацию и очень высокую для докапиталистического общества степень управляемости, сложная иерархия чосонской бюрократии предоставляла в то же время различным янбанским группировкам немалые возможности для отстаивания групповых интересов.

Основным путем комплектования государственной службы были экзамены на чин (кваго). В принципе, как и в Коре, в Чосоне допускался прием на службу сыновей, внуков и ближайших родственников высших чиновников без экзаменов («за заслуги предков»), но привилегией этой мог пользоваться более узкий круг семей — только сановники с рангом выше третьего (в Корё этой привилегией обладали носители 1–5 рангов). Кроме того, в раннем Чосоне, в отличие от Корё, «привилегированный» прием на службу вне экзаменационной системы ронял престиж протежируемого отпрыска чиновной семьи — избегать проверки канонических знаний и литературных умений считалось недостойным. Экзаменационная система Чосона была шире и сложнее, чем в Корё, включая, скажем, государственные испытания на военный чин, в Корё не проводившиеся. Как и в Корё, основной частью экзаменационной системы были экзамены на гражданский чин по конфуцианским канонам и классической китайской словесности. Регулярные экзамены (синънёнси), устраивавшиеся раз в три года, включали в себя, как и в Корё, две ступени. Экзамены первой, «малой», ступени (сокква) проходили в два этапа: успешно сдав предварительный тест на родине, экзаменующийся получал право на участие в столичных экзаменах. Экзамены проводились по двум классам — каноническое конфуцианство и классическая словесность (сочинение стихов и прозы) — и, в отличие от Корё, канонам придавался больший вес, чем умению писать стихи на заданную тему. На основных (столичных) экзаменах отобранным по классу конфуцианской классики присваивалась ученая степень сэнвон («учащийся»; иногда переводится как «лиценциат»), а отобранным по классу словесности — степень чинса («продвинутый муж»; иногда переводится как «доктор словесности»). Всего отбиралось по 100 человек по обоим классам.

Успешно пройдя экзамены первой ступени, новоиспеченный обладатель ученой степени получал, кроме безусловного почтения со стороны земляков (сэнвоны и чинса обычно были лидерами юхянсо), право занять низший государственный пост или же поступить для дальнейшей учебы в столичный Государственный Университет (Сонгюнгван). Выслужив определенный период или пройдя курс обучения (обычно трехсотдневный) в Государственном Университете, сэнвоны и чинса могли сдавать экзамен второй, «большой», ступени (тэкква). Последний (третий) тур этого экзамена проводился в присутствии государя и заканчивался отбором 33 победителей, которых брали на службу или повышали в должности. Победитель, занявший первое место (чанвон), становился «героем дня», получая также ощутимые служебные привилегии. Кроме регулярных экзаменов, проводилось и немало нерегулярных (часто приуроченных к придворным торжествам) — тем самым государство пыталось удовлетворить стремление янбанов приобрести через сдачу экзаменов право на должность и престиж. Ничего подобного корёской практике установления отношений личного «вассалитета» между экзаменатором и экзаменуемым Чосон не знал — раннечосонский экзамен был рациональной системой отбора наиболее образованных и талантливых, личных отношений не предусматривавшей.

В теории, право сдавать экзамены имели и лично свободные простолюдины (прежде всего крестьяне), получавшие вместе с ученой степенью янбанское достоинство и возможности для службы в госаппарате. На практике, однако, для многих сословных групп (скажем, для побочных сыновей янбанов, сооль) доступ к экзаменам на гражданский чин был закрыт, да и получить достаточное для сдачи экзаменов конфуцианское образование в контролируемых янбанами школах-академиях для крестьянина или «местного чиновника» было почти невозможно. Система конфуцианских экзаменов на гражданский чин, при всех ее рационалистических элементах, увековечивала сословную гегемонию янбанов и их монополию на «ученый» престиж. Более открытыми для выходцев из других сословий были экзамены на военный чин (мукква) и технические должности: переводчиков, лекарей, астрономов, юристов (чапква). Для физически подготовленных или обладавших специальными навыками (скажем, медицинскими) выходцев из непривилегированных семей эти экзамены были единственным путем к приобретению чиновничьего статуса. Но перспективы продвижения на средние и высшие чины и должности, которые резервировались за сдавшими гражданские экзамены второй ступени янбанами, выходцы из других сословий не имели.

Подготовку к сдаче государственных экзаменов обеспечивала развитая образовательная система. Обычно мальчики из янбанских семей начинали изучать китайскую письменность дома с 4–5 лет, а с 7–8 лет поступали в частные деревенские школы (содан), где преподавались основы конфуцианской классики. В такой школе могли учиться и дети из семей зажиточных крестьян или торговцев, но для них, в отличие от янбанов, путь к дальнейшей учебе в провинциальной государственной школе (хянгё) или в одной из пяти столичных школ (хактан) — куда поступали с 15–16 лет для подготовки к гражданским экзаменам первой ступени — был закрыт (исключением иногда могли быть дети «местных чиновников»). Не принадлежа к янбанскому сословию, невозможно было поступить и в столичный Государственный Университет (Сонгюнгван), где 100–200 тщательно отобранных студентов готовили к сдаче экзаменов второй ступени. Наконец, монополизированы янбанством были и школы-академии (совон), где лекции и диспуты помогали молодым конфуцианцам углубить понимание классики. В то же время выходцы из непривилегированных слоев имели возможность поступить в правительственные технические училища, готовившие к экзаменам на технические должности (чапква). Схоластический характер конфуцианских образовательных институтов в позднесредневековой Корее, полностью исключавших военные, технические или естественнонаучные знания из программы, сближает их с богословскими факультетами европейских университетов аналогичного периода. Впрочем, ничего подобного буйству средневековых европейских студентов в раннечосонской Корее представить было невозможно — для конфуцианских студентов как будущих чиновников умение «правильно» себя вести, быть почтительным к старшим и покровительственно-дружелюбным с младшими было добродетелью ничуть не менее важной, чем канонические знания.

В сословном отношении чосонское общество, как и корёское, делилось в теории на три наследственные группы — служивые землевладельческие семьи (янбаны) лично свободные простолюдины (янмин) и неполноправные несвободные (чхонмины). На практике существовал также и ряд промежуточных групп, слоев и прослоек; кроме того, региональная, клановая принадлежность и другие факторов дробили сословия изнутри на множество мелких «ячеек». Как и в Корё, парии-чхонмины отделялись ото всех остальных сословных групп, именуясь «нечистым семенем» и не признаваясь полноценными людьми. Отличным от Корё было ужесточение сословных барьеров и строгое ограждение янбанства от прочих групп. Ситуация времен монгольского ига, когда в ряды проюаньской олигархической группировки входило немало простолюдинов и даже бывших рабов, выдвинувшихся благодаря знанию монгольского языка или воинским талантам, была предметом ожесточенной критики со стороны раннечосонских мыслителей. С их точки зрения, заслуги предков, семейные традиции и домашнее конфуцианское воспитание делали янбанов — вне зависимости от их физического возраста — «отцами» и «старшими» по отношению ко всем остальным. Долгом последних было «удовлетворяться своим естественным жребием» (субун) и исправно «платить долг благодарности» (поын) янбанскому государству. Сословный порядок, приравненный к основному элементу неоконфуцианской социально-политической модели — отношениям «старших» и «младших» в патриархальной семье, — был, для янбанских идеологов раннего Чосона, вечен, нерушим и священ, как сама природа.

Критериев принадлежности к сословию янбанов было несколько. Во-первых, одно из трех поколений янбанской семьи обязано было, в принципе, служить в центральном аппарате: янбан, не имевший служилого деда (или хотя бы прадеда) по отцовской или материнской линии, находился под угрозой потери статуса. Во-вторых, янбан — как и средневековый европейский дворянин — должен был обосновать свои претензии на «благородство» генеалогически, документально подтвердив наличие «выдающихся мужей» — известных чиновников или ученых — среди предков. Отсюда и значение, предававшееся генеалогическим книгам янбанском быту. В-третьих, статус янбана должен был быть признан местным янбанским обществом. Предполагалось, что имена всех янбанов, «искони» известных в данной округе, должны были вноситься в составлявшийся ассамблеей юхянсо «местный [янбанский] список» (хянъан). Наконец, предполагалось, что, как «воспитатель» простолюдинов в конфуцианских добродетелях, янбан должен практиковать эти добродетели в собственной семье. Поддержание «благородного» стиля жизни было важным (с точки зрения современников — даже и важнейшим) критерием янбанского статуса. В согласии с конфуцианским идеалом «почтения к предкам», важнейшим элементом «благородного» быта были совершаемые всем кланом совместно жертвоприношения родоначальникам, а также тем «выдающимся мужам» их числа его членов, которым клан был обязан статусом. Жертвоприношения именным табличкам ближайших предков, стоявшим в сакральном центре янбанской усадьбы — «домашнем храме» (камё), — были важнейшей обязанностью главы семьи. Долгом янбана считалось торжественно «оповещать» таблички предков обо всех важных семейных событиях. «Почтение к предкам» было частью всеобъемлющего идеала «сыновней почтительности» и «повиновения младших старшим», в духе которого янбана полагалось воспитывать с детства. Лишь безропотно исполняя отцовскую волю во всем (скажем, радостно соглашаясь на брак по семейному сватовству и усердно осваивая конфуцианскую классику под руководством старших родственников), а также пунктуально выполняя сложные траурные обряды и церемонии (траур по отцу полагалось носить три года), мог добиться отпрыск янбанской семьи престижа, полагавшегося «настоящему янбану».

Женщинам из янбанских семей подобало абсолютное повиновение и верность мужу, выражавшиеся, скажем, в отказе от вторичного замужества после смерти супруга. Выход янбанской вдовы замуж исключал ее семью из числа «благородных». Кроме того, янбан — как и европейский дворянин — должен был доказывать своё «благородство» щедростью по отношению к гостям и разного рода зависимым людям; «честь» не давала ему права уклониться от помощи нуждающимся родственникам или односельчанам. Если престиж европейского дворянина основывался на военных умениях и заслугах, янбану вменялось в обязанность владение китайским литературным языком и знание конфуцианской классики — конфуцианские каноны входили даже в программу экзаменов на военный чин (правда, в элементарной форме). Военную подготовку, обязательную в европейских дворянских семьях, в Корее получали с детства лишь выходцы из военных дворянских кланов (мубан), составлявшие среди янбанов меньшинство и подвергавшиеся по отношению к гражданским янбанам (мунбан) дискриминации. Жертвоприношения, гостеприимство и образование для детей ложились на янбанские семьи серьезным финансовым бременем. На практике, поддержание янбанского статуса требовало достаточного количества земли и рабов. Разорившийся янбан лишался возможности продолжать жертвоприношения предкам или отдавать детей в школу, что обрекало его потомков на потерю статуса и, в лучшем случае, положение приживала у богатых родственников.

В принципе, янбанские семьи считались равными друг другу по правовому статусу: сколь ни влиятелен мог быть «заслуженный сановник» при дворе, он все равно обязан был почтительно относиться даже к бедному янбану из дальней провинции. В то же время янбанство было в реальности разбито на ряд групп и слоев, влияние и возможности которых были далеко не равнозначны. Так, янбаны из военных кланов пользовались меньшим престижем, чем янбаны гражданские. Янбаны из северо-западной провинции Пхёнан, даже успешно сдав экзамен, имели не слишком много шансов получить приличную должность: северные провинции традиционно дискриминировались. Наконец, у богатых янбанов из северного квартала Сеула (Пукчхон — «янбанский квартал» столицы), служивших на высоких должностях в течение нескольких поколений, было значительно больше шансов подготовить отпрысков к успешной сдаче экзаменов на чин и обеспечить им протекцию по службе. Но аристократией в корёском смысле слова богатые чиновные семьи столицы не являлись (монополией на высшие должности они не обладали). В то же время все янбаны как сословие в равной степени пользовались общими привилегиями. Они освобождались от всех повинностей и налогов (отдавая в казну лишь небольшую часть дохода от служебного надела), не подвергались обычно телесным наказанием (за исключением обвиненных в самых тяжелых преступлениях, прежде всего государственной измене), имели право владеть рабами, а главное — допускались к государственным экзаменам на гражданский чин. Теоретически, сдавать экзамены имели право все лично свободные подданные, но на практике методы сословного отбора были достаточно эффективными: экзаменующиеся должны были при подаче сочинения указать имена и должности четырех поколений предков. Также требовалось предъявить три письменных поручительства от местных янбанов или чиновников на действительной службе, вместе с выпиской из фамильного регистра (ходжок). В совокупности, все эти документы позволяли легко отличать янбанов от простолюдинов и «отсеивать» последних при отборе. Всего известны имена приблизительно 20 простолюдинов-янминов XV в., которым удалось сдать экзамены и получить гражданскую должность, но это было не более чем редкое исключение. Сплоченное неоконфуцианской идеологией, янбанское сословие успешно монополизировало политическую сцену, используя бюрократическую машину для поддержания своих привилегий.

Специфической частью привилегированного класса было «среднее сословие» (чунъин), жестко отделенное от янбанства, но в то же время отчетливо отличавшееся от простолюдинов. Сословие это было неоднородным, в него входило несколько групп различного происхождения и положения. Наиболее заметны были сооль — побочные отпрыски янбанов, их сыновья от вторых жен и наложниц. Вторыми женами и наложницами янбанов были в основном женщины из семей простонародья, и примесь «неблагородной крови» служила основанием для дискриминации по отношению к их потомству. К экзаменам на гражданский чин сооль не допускались, и основным путем их продвижения на службу были правительственные училища, готовившие к экзаменам на специальные технические должности (чапква). Именно сооль составляли значительную часть медиков, переводчиков, астрономов и техников раннего Чосона. Все эти должности, требовавшие высокого уровня профессиональных навыков, входили в общегосударственную бюрократическую систему, и занимавшие их сооль получали чиновный ранг, но, как правило, не выше шестого (в исключительных случаях, до третьего). Лишенные доступа к серьезным административным должностям, многие сооль — скажем, знаменитые медики или активно занимавшиеся частной торговлей во время поездок с посольствами в Китай переводчики высокого ранга, — могли накопить значительное богатство, превосходя в этом смысле большинство провинциальных янбанов.

Несколько ниже по уровню стояли мелкие канцеляристы (сори) сеульских учреждений, к экзаменам на чин не допускавшиеся и имевшие право лишь на низшие ранги и должности: в лучшем случае, после нескольких десятилетий образцовой службы, они могли рассчитывать на 6–7 ранг и должность начальника незначительной почтовой станции. Еще ниже их по положению были «местные чиновники» (хянни) в провинции, фиксированного жалованья не получавшие, жившие на нерегулярные поборы с населения и находившиеся под двойным контролем: местного правителя и ассамблей юхянсо. Одним из немногих путей вертикальной социальной мобильности для физически подготовленных хянни могла быть сдача экзаменов на военный чин, формально дававший янбанский статус (хотя в реальности неродовитый военный янбан обычно не имел шансов ни на значительную гражданскую должность, ни на равноправное общение с «настоящими» янбанами). По определенным признакам — высокий образовательный уровень, экономические возможности, широкий кругозор, «полупривилегированное» социальное положение и т. д. — какая-то часть сеульских чунъинов сопоставима с городским патрициатом позднесредневековой Европы, но с одним важным отличием: как низшая бюрократическая прослойка, чунъины не могли претендовать на самоуправление и не представляли собой самостоятельной социально-политической силы. В жестких рамках сословной структуры, богатство и образование сами по себе, без сословных прав на высшие должности, не могли дать ни власти, ни влияния.

Основную массу населения составляли лично свободные простолюдины (янмин, янины), большинство из которых было крестьянами (нонмин). Прогресс в аграрной технологией и направленная против поземельной олигархии политика основателя Чосонской династии способствовали повышению жизненного уровня крестьянства. Более ²/₃ крестьян владели к середине XV в. участками, хотя бы и небольшими. Если безземельные крестьяне вынуждены были арендовать янбанские поля и расплачиваться за это, как и во времена Корё, половиной урожая, крестьяне-землевладельцы платили лишь небольшой поземельный налог государству. Базовая налоговая ставка составляла 10 % урожая, но конкретный уровень налога варьировался в зависимости от качества и плодородия земли, а также урожайности каждого года. Тяжелее поземельного налога были подати натурой, раскладывавшиеся обычно не подворно, а на уезд или село как целое. В качестве податей двор часто требовал не производившиеся в данной области изделия, что делало неизбежным обращение к услугам откупщиков (конин), приобретавших и поставлявших необходимый продукт на свои средства, но потом — обычно в сговоре с коррумпированным чиновничеством — взимавших с крестьян двойную или тройную плату за свои услуги. Другими источниками обогащения для лихоимцев были «военный налог» (плата полотном за освобождение от действительной военной службы) и «возвратная ссуда» зерном (хванджа). Кроме того, тяжелым бременем для крестьян являлись трудовые повинности, формально ограниченные шестью днями в году, но на практике часто продолжавшиеся значительно дольше, ибо коррумпированные чиновники не упускали случая использовать неоплачиваемый труд в собственных интересах.

Гнет податей и повинностей обрекал крестьян на примитивное существование: неурожаи периодически приводили к массовым голодовкам и эпидемиям в целых провинциях. Гарантией физического выживания крестьян в этих условиях было, как ни парадоксально, то же самое бюрократическое государство, гнет которого обрекал деревню на нищету: в голодный год спасти крестьян могла лишь раздача зерна с государственных складов. В отличие от западноевропейского крестьянина времен позднего средневековья, раннечосонские крестьяне не могли рассчитывать на то, что бегство в город избавит их от нищеты и зависимости: ни автономных городов, ни сильной и независимой цеховой или гильдейской организации Корея XV–XVI вв. не знала. Бедность, зависимость и безысходность способствовали развитию у крестьян иллюзий, надежд на «доброго батюшку-государя» и «честных чиновников», способных якобы положить конец произволу и коррупции.

В соответствии с конфуцианским идеалом «поощрения земледелия», торговцы — также относившиеся к свободным простолюдинам — стояли ступенькой ниже крестьян в официальной иерархии. Сосредоточением торговли, как и при Корё, была столица. В то же время и в бывшей корёской столице, Кэсоне, ставшей теперь провинциальным городом, сохранились сильные коммерческие традиции. Торговцы Чосона делились на две группы с различным положением: привилегированное меньшинство крупных столичных коммерсантов, тесно связанное с государственной властью и ведущими фигурами двора, и большинство средних и мелких торговцев без «привилегированного доступа» к власти. Приближенное к бюрократической верхушке меньшинство крупных дельцов — прежде всего владельцы шести крупнейших торговых фирм — имело возможность зарабатывать на поставках двору и ведомствам жертвенной утвари и различных необходимых продуктов, а также на откупах. Прерогативы этих «придворных фирм» в торговле наиболее важными видами товаров (рыбой, шелком, холстом) были ограждены системой монополий. Взамен коммерческой олигархии приходилось выплачивать крупные налоговые сборы, не говоря уж о подношениях влиятельным бюрократам и придворным (служивших для последних существенным источником дохода).

С другой стороны, мелкие и средние торговцы регулярных налогов не платили, но жестко контролировались существовавшим с корёских времен Ведомством Столичных Рынков (Кёнсисо), которое имело право проверять меры и весы, устанавливать максимальные цены на ряд ключевых продуктов. Торговцы могли быть мобилизованы на отработку трудовой и прочих повинностей, а также были обязаны снабжать припасами войска в военное время. Среди них выделялись «сидячие торговцы» столицы и крупных городов (владельцы постоянных лавок), и бродячие торговцы (побусан — «те, кто носят товар на спине или голове»), разносившие ремесленные изделия по ярмаркам-чанси в мелких городах и селах. Торговый люд раннего Чосона был организован в подобие региональных гильдий с ограниченными правами и не имел самоуправления, его зачатки появятся лишь несколькими веками позже, с активизацией коммерции и расширением сферы товарно-денежных отношений. Ранний Чосон, как и предшествовавшее ему Корё, находился по развитию торговли и денежного обращения на низком уровне, значительно отставая от Китая. Чосонское правительство — прежде всего из желания поправить собственные финансы — выпускало в обращение медную монету (чосон тхонбо — «обращающееся сокровище Чосона») и даже пыталось внедрить в оборот бумажные деньги. Эта попытка была безуспешной. Даже медная монета не пользовалась, как и при Корё, особенной популярностью: основным средством обмена оставались шелк, ткань и рис.

Более ограниченна, чем при Корё, была внешняя торговля. Это было связано с проводившейся Минской династией изоляционистской политикой, а также и негативным отношением корейских неоконфуцианцев к международным торговым связям, рассматривавшимся как канал утечки ресурсов. Если торговлю с Японией вели получавшие особое разрешение корейские и японские купцы, то обмен с Китаем шел в основном через переводчиков-чунъинов, сопровождавших посольства к Минскому двору. Строго запрещался вывоз драгоценных металлов (широко экспортировавшихся при Корё) и камней, а также оружия и прочих железных изделий. Торговля с арабами, делавшая в свое время Корё частью мусульманской торговой сети в Евразии и Северной Африке, при Чосоне прекратилась. В целом, мощный бюрократический организм, рассматривавший с конфуцианских позиций торговлю как помеху в налоговой эксплуатации крестьянства (ведь мелкие и средние торговцы регулярных налогов не платили) и «дезорганизатора» натуральной экономики, был непреодолимым препятствием на пути развития торговых связей, как внутренних, так и внешних. Если опиравшиеся, в том числе, и на городские слои западноевропейские монархические режимы начали с XV–XVI вв. поощрять не только внутреннюю, но и заокеанскую экспансию формирующейся буржуазии (тем самым положив начало складыванию мировой капиталистической системы), то контроль раннечосонской бюрократической системы над торговлей и торговцами искусственно задерживал развитие внутреннего рынка и товарно-денежных связей в Корее, обрекая в перспективе страну на роль сырьевой периферии капиталистических центров.

Выше, чем торговцы, стояли лично свободные ремесленники — в силу того, что их государство могло эксплуатировать более эффективно. В то же время значительное число ремесленников относилось к париям-чхонминам — наиболее угнетенному слою населения. Примерно 2800 сеульских казенных ремесленников 130 специальностей было приписано к тридцати столичным ведомствам (прежде всего — Министерству Общественных Работ) и, находясь на казенном содержании, выполняло государственные заказы, изготавливая оружие, ткани, предметы дворцового обихода (фарфор, и т. д.). Кроме того, еще более 3000 мастеров трудилось на казенные учреждения в провинции. В свободное время казенные ремесленники могли работать на заказ, но продажа их продукции облагалась налогом. Во многих случаях казна подвергала зависимых ремесленников ужесточенной эксплуатации, искусственно завышая нормы и не оставляя время для «доходных промыслов» на стороне. Особенно безграничной была эксплуатация в отношении казенных ремесленников из числа чхонминов, приниженное сословное положение которых делало их беззащитными. Правительство — исполняя функции, принадлежавшие в средневековой Европе ремесленным цехам, — регламентировало производство, требуя следования признанным образцам и ограничивая нововведения.

Кроме казенных, в городах и при больших монастырях существовали частные ремесленники. Хорошо известно было, скажем, производство бумаги и лапши в нескольких крупнейших монастырях юга страны. Ремесленники ряда специальностей, считавшихся «нечистыми» (кожевенники, плетельщики корзин, и т. д.), принадлежали к париям-чхонминам и жили отдельными поселками. Положение частного ремесленника не означало свободы от требований государственного аппарата, рассматривавшего ремесленников как удобную рабочую силу для мобилизации на трудовую повинность (крестьян запрещалось отрывать от сельскохозяйственных работ, но на ремесленников это ограничение не действовало) и поставщиков натуральных податей двору. Государственные эксплуатация и контроль, в сочетании с неразвитостью внешней и внутренней торговли и низким жизненным уровнем крестьянства, в основном удовлетворявшегося домашними изделиями, делали невозможной цеховую самоорганизацию ремесленного люда и блокировали переход к мануфактурной организации ремесленного производства.

На самой низшей ступеньке социальной иерархии стояли неполноправные несвободные парии-чхонмины. Костяк этой группы составляли рабы (ноби), как государственные (конноби), так и частные (саноби). Среди приписанных к различным учреждениям государственных рабов были и ремесленники, и некоторое число крестьян, и пестрая по составу группа слуг и прислужников, выполнявшая наиболее тяжелую работу (скажем, посыльные на почтовых станциях). Среди частных рабов выделялись самая бесправная группа домашних прислужников, у которых часто не было даже возможности завести семью, и жившие семьями рабы-земледельцы, отдававшие хозяину больше половины урожая, но все же обладавшие свободой экономической деятельности. Из числа рабов-земледельцев наиболее преданные и грамотные могли назначаться управляющими янбанских хозяйств, что давало шанс разбогатеть, а иногда даже завести собственных рабов. Но и разбогатевший раб оставался бесправной собственностью хозяина, «говорящим животным» в глазах окружающих, считавших рабов, как и в корёские времена, «отдельной породой», отличной от «нормальных людей». Рабское состояние считалось, в духе конфуцианского морализма, следствием «прегрешений предков», которые следовало «искупать» послушанием, преданностью и почтительностью: раб в янбанском доме, вне зависимости от возраста, обязан был низко кланяться даже маленьким детям янбана, смиренно принимая любую грубость. Рабы свободно продавались и покупались, причем часто стоили дешевле, чем хорошая лошадь. Браки между рабами и свободными не признавались. Если сожительство имело место, потомство, «загрязненное рабской кровью», оставалось на рабском положении.

В начальный период существования династии число рабов уменьшилось благодаря переводу незаконно порабощенных проюаньскими олигархами крестьян и некоторой части монастырских рабов в разряд лично свободных. Но, несмотря на эти меры, в районах высокой концентрации янбанства, прежде всего в центральных и южных провинциях, доля рабского населения могла доходить до 30 %, в основном за счет частных рабов в средних и крупных янбанских хозяйствах. В отличие от позднекорёского общества, где многим рабам в условиях постоянных войн и переворотов удавалось повысить свой социальный статус, в раннем Чосоне избавиться от рабского состояния было крайне нелегко: выкуп или перевод в лично свободные крестьяне за военные заслуги допускались лишь в исключительных случаях. Если в Корё, кроме рабов, важной группой чхонминов были жители хян, пугок и со, то в Чосоне на место региональной дискриминации пришла профессиональная: к чхонминам стали относить мясников, кожевенников, плетельщиков корзин, бродячих актеров, шаманов и т. д. На положении, близком к чхонминам, находились и буддийские монахи. Потеряв былой государственный статус, буддизм превратился в раннем Чосоне в религию низших слоев населения, а монахи стали мишенью для нападок и объектом эксплуатации со стороны местной бюрократии и янбанской верхушки.

В целом, статусная система раннего Чосона, будучи прогрессом по отношению к аристократическому обществу предшествующего периода, в то же время представляла собой препятствие для складывания в обществе протокапиталистических начал. С одной стороны, корёские реалии, когда несколько десятков олигархов распоряжались судьбой страны, канули в прошлое. Даже раннечосонские «заслуженные сановники», при всем их влиянии, были все-таки равными для возглавлявшейся саримами массы провинциального янбанства, в конце концов взявшей центральный аппарат под контроль. Образование, ученость и таланты, — конечно, при условии признания со стороны влиятельных вожаков саримских группировок, — могли обеспечить карьерный рост даже небогатому и неродовитому янбану. В отношении социальной мобильности внутри господствующего сословия, ранний Чосон несомненно позитивно выделялся на фоне современных ему позднесредневековых обществ. Но с другой стороны, даже по сравнению с предшествующим периодом, межсословные «перегородки» стали жестче. Страдая от государственной эксплуатации или же произвола отдельных чиновников или янбанов, раннечосонский ремесленник или торговец — а уж тем более раб — не имел возможности приобретением «благородного» звания обезопасить себя от поборов и разорения. В условиях отсутствия другой формы защиты от произвола — городского самоуправления и гильдейской организации, — жесткость сословного деления обрекала экономику на застой и затрудняла прорастание «семян» протокапиталистических отношений в корейской почве. Другим тормозом социального прогресса в была большая, по позднесредневековым меркам, доля лично несвободных в общем числе эксплуатируемого населения. Статус чхонмина, означавший полное бесправие и отсутствие перспектив социального роста, лишал принадлежавшего к этому сословию крестьянина и ремесленника мотивации к труду и накоплению богатства. Преодоление двух главных противоречий раннечосонской сословной системы — жестких межсословных барьеров и бесправного положения чхонминов — началось лишь в XVII–XVIII в…

Источники и литература

А) Первоисточники:

1. Lee, P. Н. and de Вагу, Wm. Т. (eds.) Sourcebook of Korean Tradition. New York: Columbia Un-ty Press, 1997, Vol. 1, pp. 260–391.

2. Ha Taehung (tr.) and Sohn Powkey (ed.). Nanjung Ilgi: War Diary of Admiral Yi Sun-sin. Seoul: Yonsei University Press, 1977.

Б) Литература:

1. Ванин Ю. В. Аграрный строй феодальной Кореи XV–XVI вв. М., 1981.

2. Волков С. В. «Социальный статус служилых слоев в дальневосточных деспотиях» // Феномен восточного деспотизма. М., 1993.

3. Концевич Л. Р. «Наставления народу о правильном произношении» // Восточная коллекция. 2007, № 4 (31). С. 33–45.

4. Концевич Л. Р. «Хунмин чоным» // Корееведение. Избранные работы. М., 2001. С. 55–220.

5. Choe, Ching Young. The Rule of the Taewongun. 1864–1873. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1972 (Harvard East Asian Monographs, 45).

6. Ch'oe, Yong-ho. The Civil Examinations and the Social Structure in Early Yi Dynasty Korea, 1392–1600. Seoul: Korean Research Center, 1987.

7. Clark, D. N. «Choson's Founding Fathers: A Study of Merit Subjects in the Early Yi Dynasty» // Korean Studies, Vol. 6, 1982, pp. 17–40.

8. Deuchler, M. Confucian Gentlemen and Barbarian Envoys. The Opening of Korea, 1875–1885. Seattle & London: University of Washington Press, 1977.

9. Duncan, J. «Proto-nationalism in Premodern Korea». In Sang-Oak Lee and Duk-Soo Park (eds.). Perspectives on Korea. Sydney: Wild Peony, 1998

10. Kim-Renaud Young-Key (ed.). King Sejong the Great: The Light of 15th Century Korea. Washington, D.C.: International Circle of Korean Linguistics, 1992.

11. Palais, J. B. «Confucianism and the Aristocratic/Bureaucratic Balance in Korea» // Harvard Journal of Asiatic Studies, Vol. 44, Issue 2, 1984, pp. 427-468.

12. Song June-ho. «Dynamics of Elite Lineage Structure and Continuity in the Confucian Society of Traditional Korea». In Slote W. H. (ed.). The Psycho-Cultural Dynamics of the Confucian Family: Past and Present. Seoul: International Cultural Society of Korea, 1986.