Свадьба

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Свадьба

Фотокарточку склеил дядя Женя Уваров.

«Фриц, конечно, не хуже бы сделал, — подумал Валерик, — но у него нету клея такого. Мамка хвалит теперь дядю Женю, а он задается».

— Так аккуратно, что даже рваного следа не видно! Какой ты у нас молодчинушка, Женечка!..

— Да это же клей все резиновый, — отвыкший от доброго слова, говорил дядя Женя Уваров, как оправдывался. От смущения он попытался с ноги на ногу переступить, и колени его слегка приподнялись одно за другим, но ботинки, как желтые глыбы, отделяться от пола никак не хотели.

«Как петух Ландаренчихи-бабки, когда в смолу асфальтовую вляпался, — подметил Валерик. — Петух так же дергал ногами и крыльями даже махал, а ноги его оставались в смоле и двигаться не хотели… Радуется дядя Женя, что мамка к нам пригласила. Он голодный и картошку рубает с «мундирами» прямо, не чистивши, ест. Будто бы в тех шелупайках картофельных, как он утверждает, «самый цимус содержится…»

Теперь фотографий отцовских, в рамках картонных, было в комнате две. Одна над столом, вместо той «неразборчивой» старой. Другую — на тумбочку мама поставила и сказала при этом:

— Чтоб не путал отца своего с Фрицем каким-то.

«С Фрицем каким-то! И не какой-то он, а настоящий! Жаль, что ты дяде Жене доверила фотографию склеивать!»

— А Фриц, зато, ходики бабушке Насте отладит… когда-нибудь. Вот….

Но мама с Уваровым заняты были своим разговором и Валеркиных слов будто бы не расслышали.

Дядя Женя внушать продолжал, что резиновый клей — это вещь! Это вам не конторский кисель:

— Ну, что еще склеить? Давайте, пока флакончик при мне. Испаряется быстро, мерзавец. На бензине же он потому что. А бензин не какой-нибудь там, а наш! Авиационный! Я его нюхаю вместо духов, ей-Богу! Может, мне не поверите, но такое приходит из прошлого! Сказка сплошная! А сказка была потому, что мы со Степой тогда военными летчиками были. Пилотами Военно-воздушного флота Советского Союза! И воевали достойно. Любой из нас готов был идти на таран, чем сдаваться врагу.

— А на таран — это страшно? — Валерик спросил.

— Знаешь, брат, все так быстро случилось… Как вспышка! Было жутко и весело, что погибаю героем… Вот мой МИГ-3, рев мотора. Вот немец на «мессере». Вот он жестами мне объясняет, чтоб я шел на посадку за ним. И ржет во всю харю немецкую! Вот брызги летят от фонаря его кабины и хари его фашистской. Глохнет мотор моего самолета. Тишина. Немцы шарахнулись по сторонам. Я вываливаюсь из кабины и падаю… Мне казалось тогда, что за мной наблюдает весь Советский Союз, в том числе и товарищ Сталин. И Неля…

Усмехнулся Уваров и головой покрутил бесшабашно:

— А теперь вот этому самому верить не хочет никто! Бляха-муха. Свидетелей не было. Погибли они, мои братья-товарищи. А я как докажу? Я ж не летчик теперь. Я теперь человеческий мусор. Дядя Ваня меня не возьмет на корявки. Если на кости только. Они у меня в комплекте. Кроме зубов. Зубы мои за Одером, в Морицфельде, а железные в Гомеле вставили. Зубы имеются, да бывает, что есть ими нечего…

— Встретиться с Нелей ты не решился, конечно, — попыталась мама сменить разговор.

— Дак вот получается что… Будто я выжил нарочно, чтоб выпить на Нелиной свадьбе. В прошлом невесты моей. И я действительно выпил за новое счастье ее и за светлую память о летчике Женьке Уварове.

На Уварова мамка глянула с любопытством.

— Дело тут, видишь, какое, Аленка, — раздумчиво начал он. — Там, в плену и на фронте, знать было надо солдату, что его дома помнят и ждут. Ждут и любят, «всем смертям назло». И я утвердился в том, что ту девочку-школьницу, простушку наивную, я всем сердцем люблю. И что она меня любит — мне было жизненно важно считать. Я так и считал… Хотя до войны мои чувства к ней были обычными, как к сестренке, не более. Красивую девочку рядом было приятно иметь. И еще, мне казалось, что из всех моих девушек именно Неля меня будет ждать. Она ж на меня так влюбленно глядела!

— Эта влюбленная девочка вызывала дикую ревность у поклонниц твоих настоящих, — заметила мама. — Наверно, для этого ты держал при себе эту школьницу-куклу… Потолки вот картошку. Сегодня толченка у нас с салом и луком, а к ней огурцы малосольные. Нашей бабушки Насти любимое блюдо. «Вкуснотище!» — название этой еде.

«Обжираловку мамка готовит, чтоб накормить дядю Женю».

— Неля моложе меня на одиннадцать лет, — разминая картошку в кастрюле, продолжал дядя Женя. — Эта разница в юности очень заметна. Но это мне не мешало всех красивых любить и попутно за Нелей ухаживать… Извини меня, Леночка, я Степану завидовал… Ты мне нравилась очень.

«Разве можно такую красивую мамку любить некрасивому!» — возмутился Валерик, насупившись.

— Расскажи-ка нам лучше, как на свадьбу попал. Пригласила тебя или сам напросился?

— Что ты, милая, что ты! — ужаснулся Уваров. — «Напросился»! Ты скажешь. Я издали думал взглянуть. Постоять в стороне незамеченным.

— Что ж тебя потянуло туда? Просто выпить?..

— Ну, и выпить, конечно. И душу свою потерзать… Да я и сейчас не могу рассказать, что сильнее меня притянуло к дому Нелиному, до боли знакомому еще с довоенной поры. Да еще как притянуло!..

Закончив картошку толочь, на Степанов портрет, что на стенке висел перед ним, загляделся. И будто портрету рассказывать стал:

— Чтоб меня не узнала, на глаза нахлобучил пилотку… Сколько раз я Нелечку видел на рынке, у здания банка. Она в банке работает кем-то… То были тайные встречи мои, из-за дерева. Посмотрю, потерзаюсь и… радуйся, Женька. А тут тебе — свадьба!

Спрятав руки в карманы, Уваров поддернул штаны:

— Ну, пока я топтался у самых ворот, Ромка-Зис подрулил, однорукий водитель «Катюши» с двумя орденами Славы. Это он от прислуги узнал, куда столько рыбы она закупает. И про свадьбу узнал. И про то, что в летах женишок, но человек благородный — начальник Рабкоопа какого-то. И что инвалидам войны, но не всем, поднесут по стаканчику водки.

Базарную братию нашу известие это очень взбодрило.

Ромка увидел меня и орет: «Чо, Летун, долго целишься! Газуй-ка за мной!.. А морду пилоткой зачем зачехлил? Чтоб не узнали?»

Я смолчал, от кого я тут прячусь. И что Нелю когда-то моею невестой считал. Ромка об этом не знал. И что я Уваров — тоже не знал. Для всех на базаре я был Женька Летун, или просто Обкусанный… А пилотку, действительно, я распустил и спрятался в ней вместе с ушами. И, как из норки, выглядывать стал, опасаясь быть узнанным Нелей.

И тут гости съезжаться стали. На бричках, на подрессоренных! А кони — одно загляденье, такие красивые кони! Только чины из райкома на «Победе» подъехали… В общем, там состоялся роскошный заезд.

Для гостей настоящих парадные двери открыли. Для шпаны, вроде нас, — калитку во двор. Во дворе, у крыльца, стол с бутылками водки, хлебом и салом на блюде. У штакета базарные братья-калеки закуску жуют. И к чарке идут по второму заходу.

А я двор как увидел, так сразу особость свою ощутил, что тянулась из прошлого. Вроде, как право имею на отдельный прием, — усмехнулся Уваров. — А тут и обида в груди загорелась, что не я тут женюсь. Ну и всякие мысли такие. И мандраж появился: а ну, как узнают меня, такого обкусанного!..

Прислуга налила нам с Ромкой по граненому водки. Захорошело под сало с хлебцем и луком зеленым. И душа от страха избавилась.

Тут братишки базарные после чарки второй языки развязали: стали счастья желать молодым и хороших детей.

А во мне застарелая ревность проснулась…

— Да откуда она у тебя, Женечка милый? — мамка ему улыбнулась, стол застилая праздничной скатертью. — Ты ж ее никогда не любил, а просто придумал все, потому что тебе так хотелось. Или, может быть, надо было.

— Это все так, но после выпитой водки вылезти мне захотелось! Что-то сказать или сделать, чтоб она вышла к нам. Поглядеть на нее захотелось, как на женщину праздничную!

Вот я Зису и брякнул. Мол, скажи, пусть невеста покажется. Я принес ей привет от Уварова, ее бывшего друга.

— А где ты видел его?

— На войне.

— Чудишь, Летун, — Зис усомнился, но прислуге сказал мою просьбу.

— Итак, самое вкусное и интересное впереди! — улыбнулась мама, будто на утреннике детском объявляла следующий номер. — А сейчас мыть руки и к столу!

И пока ели картошку толченую, вприкуску с огурцами малосольными, за столом молчание царило.

— Да-а. Простейшая пища, а благодать на душе величайшая, — подчищая тарелочку корочкой хлеба, Уваров нарушил молчание. — Спасибо, Аленка, за хлеб и за соль. И пошли ты им, Боже Всевышний, здоровья да счастья нормального.

— Никак сделался верующим?

— Война и концлагерь особенно заставили в себя заглянуть. И такая надежда на Бога была! О! Аленушка! На себя, на товарищей да на Бога! В душе молитвы сами сочинялись. Вот чем для нас обернулся атеистический материализм…

И все-таки, признаюсь: Неля иконой была у меня… Постоянно перед глазами. Я вознес ее в своем воображении. Мне так надо было, чтобы выжить…

— Что же было на свадьбе дальше? Неля все-таки вышла к вам?

— Да, она вышла, — наблюдая, как вращаются чаинки в его стакане, раздумчиво начал Уваров. — Красивая до слез. С высоты крылечка оглядела нас. Наверно, сама угадать пыталась, кто пришел к ней с приветом.

А Ромка-Зис меня к крыльцу толкает: «Вот, это он привет тебе принес!»

Уваров по привычке потрогал пальцами свое лицо, словно хотел убедиться: на месте ли то, что сгореть не успело, и продолжал:

— До сих пор не пойму, чего больше во мне тогда было — стыда или страха, нахлынувшего с ее появлением! Вдруг узнает меня! За штакет палисадника я ухватился. Стою. Из-под пилотки гляжу на нее неотрывно. И как плачу — не чувствую. Ромка-Зис мне цигарку в рот вставил и шепчет на ухо: «Что ты плачешь? Она нам и так по стакану нальет и без слез!»

А я перед взглядом ее беззащитен… Вот понимаю мозгами, что не узнает меня. Все понимаю, а стыдно! А который внутри у меня сидит, прежний Женька Уваров, хочет броситься к ней! Хочет обнять ее всю раскрасивую, до боли сердечной желанную! И с последними силами, как на пытках, старался себя удержать! Уродство ж мое куда денешь!..

Усмехнулся чему-то Уваров и головой покивал:

— Вот человек как устроен, Аленка. Над ним палачи надругались, искалечили, как хотели. И в том, что он нынче калека, — вины его нет. А он, уродством раздавленный, в муках живет постоянных! И вину за собой ощущает, что извергам тем дал себя покалечить, когда уже не было сил защищаться. И казнится виной не своей… И на людях стыдится себя самого…

— Как говорит наша бабушка Настя, не терзайся. И зла не держи. Зло нам жизнь очерняет и болезни скликает… Расскажи-ка мне, Женечка, как она тебя приняла?

— Как пьянчужку, наверно… Видит, что у забора топчусь и рук не могу оторвать от штакета, брата позвала:

— Сенечка, миленький! Вон тому поднеси, у забора, солдатику. За наше счастье пусть выпьет… Господи, как же его так война покалечила! Он привет мне от Жени принес. Да, солдатик?

Ромка-Зис сказал «да» и похлопал меня по плечу.

— Сколько ж им подносить? — Сеня гудит в коридоре. — Твои нищие гады, наверно, по третьему кругу пошли. Ну-ка, я гляну, кто там…

И Сенечка вынес пузо свое на крылечко. Помордел. Голова с животом слилась, штаны на подтяжках. Щеки как у бульдога и, наверно, видны со спины. Вот такой теперь Сенечка-братик, которого мы защищали со Степой.

— Этот? — Сенька глядит на меня, и сытая харя его лошадиною мордой становится. — Этого я не видал. Его б до завтрева оставить, чтобы заместо похмелюги показывать гостям. Глянешь — и враз отрезвеешь, прости меня, Господи!

— Глупости все это, Сеня, — говорит она брату. — Пусть выпьет несчастный.

И ручкой мне машет. Я подошел. Была — не была… Она мне стакан наливает. А глаза мои сами слезятся, будто сквозь дым гляжу на нее. Вижу так близко. Волнуется, вижу. Стакан подает, а рука… Рука не девчоночки-школьницы, а женщины в силе. И вижу: рука неспокойная…

— Где ты Женечку видел, солдатик? — меня тихо так спрашивает.

— Мы в одном с ним полку воевали, — говорю другим голосом, не похожим на собственный мой. Мне казалось тогда, что хитрость моя удалась. — По двадцать с лишним вылетов имели.

— А потом? — громче спрашивает.

— А потом он в Прибалтике где-то упал.

— Его сбили, и он погиб?

— Да брешет он все, сестренка! — скорчив рожу брезгливую, Сеня брюхатый вмешался. — Он же за рюмкой приперся, ханыга! Да он Женьку и близко не видел!.. Чем вот докажешь? Ну-ка, соври!

— Сеня, иди к столам. Это мой праздник, иди.

На меня ненавидяще зыркнул тот Сеня и смылся. А мне стало легче, что узнать во мне прежнего Женьку они не способны.

— Ты скажи мне, солдатик, Женя погиб или что?

Набрался я духу и бухнул:

— Погиб, — говорю, — бляха-муха!

«Бляха-муха» ко мне прицепилась на фронте, так что я не боялся быть узнанным.

— Ты это видел?

— Видел, — говорю. — Я был в том бою.

— Как он погиб? Самолет отказал или что? Парашют не раскрылся?

— Он в воздушном бою «мессершмитта» таранил, когда закончился боекомплект.

— Да! — сказала с радостью. — Фашиста таранил! Такой был Женечка мой! Никто другой так не сумел бы! Спасибо, солдатик, что с души моей камень снял.

А сама улыбается, слез не стыдясь. И такая красивая!.. Лучше прежней. А мне горько и больно за себя покалеченного…

— Значит, погиб, — в раздумии проговорила тихо. — А мне приснилось, что Женечка будто бы жив, что в плену… А он погиб, как сокол настоящий! — говорит она громко и наливает мне стакан. И рука моя в жгутах ожоговых к стакану потянулась по чистой скатерти белой. Она в руку мою уставилась глазами большущими, брезгливо содрогнулась и от стола отшатнулась, но справилась с собой. И губы собрав в пучок, уже не глядя на руку мою, а куда-то вбок, помолчала, пока я стакан выпивал. Вздохнула с облегчением, как мне показалось, и проговорила, почти шепотом:

— Ну, миленький, прощай, — сказала. Налила мне еще стакан и сала шмат на скибку хлеба положила. Я выпил и трезвым пошел со двора.

— Прощай, мой хороший! Прощай! — сквозь слезы сказала мне вслед, каким-то голосом уже другим. А у меня внутри перевернулось все.

В ту ночь я не ложился спать…

— Говоришь, не узнала тебя? — глядя в окно, мама в раздумье прошептала. — Скорей, рисовалась она… А, пожалуй, боялась признаться, что узнала тебя. Вот как бы она потом от тебя отвязалась! Вот как? Видно, этого больше всего и боялась…А я б только Степину тень увидала!.. И закричала б, наверно, заголосила во всю мою душу истерзанную… А ты говоришь, что любила…