Тетя Гера

Тетя Гера

В самый азартный момент, когда ребятня во все стороны мчалась от калитки неправильной, где водивший малыш, в кепку спрятав лицо, считал, глотая окончания: «Двена, трина, четырна…», подглядывая, кто и куда убегает прятаться, летящего со всех ног Валерика выхватила из игры в жмурки властная рука тети Геры:

— Ну-ка, Семенцов, передохни, — негромко сказала она, остро пахнув табаком и духами. — Сказать пришла, что мамка сегодня домой не придет. Начальство послало ее дней на несколько в командировку. Она прибегала домой, да тебя не нашла. Вот такие дела.

И пальцами нежными подбородок его обхватила, и в глаза ему глянула:

— Все уловил?

Запыхавшийся мальчик лишь кивнул головой. Так близко впервые он видел глаза ее серые, с глубиною зрачков непроглядной. И красивые губы в помаде — как розы бутон до конца не раскрытый. И кожу лица, до которой ему дотянуться хотелось… И вся эта прелесть собою довольной красавицы отзывалась в Валеркином сердце ожиданием радости: тетя Гера всегда приходила с гостинцем.

«Красивая тетя Гера, — отметил Валерик и тут же себе уточнил: — Но мамка моя красивее».

Сейчас не верилось ему, что тете Гере приходилось сидеть в болоте и в уголь самой зарываться на тендере паровозном, когда была партизанской разведчицей.

— Подчиняешься с этой минуты бабушке Насте. Она уже в курсе.

И, с приятной заботой в лице, в свой портфель заглянула, зашуршала бумагой.

И самый ничейный котенок догадался бы сразу, что гостинец ему подбирается. И екнуло радостью сердце! И чтоб не просто молчать попрошайкой застывшим, он деловито спросил тетю Геру:

— А дней на несколько — это на сколько?

— Под пистолетом не скажу…

— Под пистолетом, как партизанка?

— Точно… Она тут гостинец тебе передала… Мамка твоя.

И, портфель опустив на землю, тетя Гера достала пакет, и ждущим рукам Валеркиным его обхватить помогла.

— Извини, что всего понемножку. Зато от души. Сам ешь. Бабушку я угостила.

Из пакета так празднично пахло, будто в нем уместились все праздники мира! Засветилась улыбкой Валеркина радость, и забылось, что надо «спасибо» сказать.

«Здорово как, что она не погибла и в плен не попала, как дядя Женя», — подумал Валерик, и вопрос сам собой напросился:

— А фашистские немцы почему вас не брали в плен?

— Мы их тоже не брали, — наводя порядок в портфеле, шепотом сказала она, словно все еще было тайной то, о чем они говорили, и входивший во двор дядя Ваня с Монголкой мог услышать. — Хотя офицеров из болота вылавливали… для допроса. И шисен потом, как они нас. Мы к себе их не звали, бандитов немецких.

— Тетя Гера, а партизаны имели присягу?

— А ты думал, что партизаны — это сброд блатных и шайка нищих? Ошибаешься, Семенцов! У нас клятва была такая, что похлеще воинской. Наша присяга партизанская клятвой называлась! Понял!

— Понял. А вы помните клятву свою?

— Еще как! На всю жизнь… Вот слушай клятву нашего отряда партизанского «Смерть немецким оккупантам».

Тетя Гера у ног портфель поставила, встала по стойке «смирно»: «Я, гражданка Советского Союза, верная дочь великого русского народа, вступая в ряды Красных партизан, клянусь беспощадно бить немецких бандитов и до последней капли крови сражаться и победить!»

— Вот так. Эту клятву мы сами придумали еще в сорок первом, когда мерзли и дохли от голода… Потом с «Большой земли» нам привезли другую. И не клятвой она называться стала уже, а присягой, но я ее не помню. Нам она показалась беззубой и длинной, и в ней уже не было ни «верной дочери», ни «верного сына», ни «великого русского народа»… И вместо слова «немцы» твердить стали «гитлеровцы» или «фашисты»… А зачем это знать тебе, а, Семенцов?

— Так просто… Я подумал, что воевать без присяги нельзя.

— Верно подумал, Семенцов. Родине присягают один раз и на всю жизнь. И до последнего дыхания ты должен быть ее верным солдатом и врагов не щадить. Ферштее зих?

— Йа, йа… Ихь бин ферштее зих, — серьезно сказал Валерик и вздохнул. — Дас ист зер шлехт, тетя Гера.

— А война всегда зер шлехт… Однако! — вскинула брови. — От кого ты немецкому навострился?

— От Фрица и других.

— А, это тот самый пленный? — спросила голосом вкрадчивым. Таким же голосом и тетка молодая из аптеки Валерика пытает: «Мамка замуж еще не вышла?» «Нет», — мотает головой Валерик. «А какой-нибудь дядя к вам ходит? Такой черненький, с усиками?» «Никто к нам не ходит, одна тетя Гера». «А, это большая такая, военная…» — теряет тетка интерес на какое-то время и угощает мятным леденцом.

«И зачем она спрашивает?» — ломает голову Валерик, но вопрос этот сам отпадает, как только леденец во рту растворяется.

— Этот немец действительно так похож на отца твоего? — привлеченная фырканьем лошади, тетя Гера глядит на дядю Ваню, что затертую конскую сбрую перебирает и о чем-то незлобно Монголке бурчит, да в красивую женщину ненароком глазами стреляет.

Валерик молчит, потому что понятно и так: ответа она не ждет. Делать здесь уже нечего ей. Надо лишь, перед тем как уйти, «закруглиться красиво», как любит она говорить. По-хозяйски окинув Валерика взглядом, решает, что надо б ему рубашку в штанишки заправить. А чтобы удобно ей было — перед ним приседает на корточки.

И ее сапожки хромовые, и портупея, почти новая, с морозным скрипом отозвались на ее присядку низкую, и две коленки полные из-под юбки натянутой на Валерика выставились.

«Как две лысины Голощапова», — отметил он и не сдержал улыбки.

— Мне бы вашего Фрица как-нибудь показал, — говорит тетя Гера, и Валеркин смеющийся взгляд на себе перехватывает.

— Ты это чего, Семенцов? — встает она резко и привычным движением юбку одергивает.

— Голощапова вспомнил базарного, — признается Валерик. — Милиционера. Голова у него бритая и круглая. И на солнце блестит… Когда потная.

— Фу! — тетя Гера брезгливо морщится и с прищуром глядит на Валерика. — Как мои коленки жирные?

Из-за пакета выглядывая, Валерик поджимает губы, как делает бабушка Настя, и головой кивает.

— У, бесстыдник! — сдерживая улыбку, говорит тетя Гера и, подхватив портфель, уходит со двора. — Держитесь тут с бабкой. Я еще появлюсь…

Как нежданно возникла, так и ушла не попрощавшись.

— Оч-чень плотная дамочка, — говорит дядя Ваня кобылке своей, глазами провожая тетю Геру. — Сноровистая. За просто так в оглобли не заманишь… Сама видишь, что не наш коленкор… Ну, шевелись, голуба ты моя!

И добавляет ласково:

— Едрит-твою налево…

Тетя Гера Каховская при немцах была в партизанах. В партизанском подполье, как она о себе говорила. Было время, когда Валерик не мог представить себе, как могла такая тетя большая умещаться в подполье каком-то? Ведь под полом так мало места!

Тетя Гера теперь капитаном работает в военкомате и после получки, раз в месяц, заявляется к маме, чтобы душу свою отвести. Для отвода души тетя Гера приносит в портфеле пузатом, кроме конфет, колбасы и селедки, бутылку коньяка армянского, которого всегда бывает мало, и бабушка Настя, сокрушаясь, идет в лавку за новой бутылкой, про себя бормоча о бешеных деньгах и девке распутной.

Всякий раз к коньяку мама ставит на стол небольшие кубарики из зеленого стекла. И всякий раз тетя Гера взрывается:

— Отставить!

И подметил Валерик, что голос ее, приятный и ласковый, в такие моменты шутейные грубовато-командным становится и в тесноте комнатенки мечется, сотрясая стекла оконца барачного.

И, будто бы испугавшись проделки своей, тетя Гера ладонями рот прикрывает, а в глазах ее серых ужас веселый смеется.

— Опасаюсь я искренне, Ленка, — говорит она шепотом, — что когда-нибудь я развалю твой барак своим рыком. Вот потеха получится! Тебе тут же квартиру дадут. А пока извини, по-партизански я выпью.

Смеясь, она берет обычный граненый стакан, становясь похожей на большую шалунью счастливую.

А еще тетя Гера любит с Валериком подурачиться. Неожиданно резко пригнувшись и руки расставив, как ловят обычно кур, тетя Гера идет на Валерика, чтобы сцапать:

— Семенцов! Ты, игрушка моя распрекрасная! Иди, я на ручках тебя потетехаю!

И смеется раскатисто-громко, а Валерик смущается, вылетая из комнаты пулей. И «потетехаю» стало противным ему, «насмехательским» словом!

Потом они с мамой, обнявшись, партизанские песни поют. И всегда в начале «Шумел сурово брянский лес!» Содержание этой песни диктовало исполнителям петь ее с бодрым подъемом, тишины не стесняясь, но подруги поют негромко и очень душевно. Особенно красиво получается песня о партизане, где были такие слова: «На опушке леса старый дуб стоит, а под тем под дубом партизан лежит. Он лежит — не дышит и как будто спит. Золотые кудри ветер шевелит. А над ним старушка мать его сидит, наклоняясь к сыну, тихо говорит: «Ты когда родился, батька немцев бил, где-то под Одессой голову сложил. Я ж одна осталась, пятеро детей. Ты был самый младший, милый мой Андрей…»

Дальше были «Грустные ивы», «На позицию девушка…», «Землянка».

Потом они шепчутся тихо и плачут, вспоминая погибших. Не зажигая света, шепчутся до темноты.

Валерик знал, что мамка его не была в партизанах, она только в городской Управе немецкой работала, и что с тетей Герой она встречались в Троицкой церкви и какие-то ей документы отдавала…

А когда город освободили от немцев, мамку и тетю Геру на допросы стали вызывать и даже хотели обеих отправить в лагерь, но заступился командир партизанского отряда Музыченко. Он письмо написал аж самому Ворошилову, и тогда мамку и тетю Геру перестали «таскать» на допросы и на работу разрешили устроиться.

Прощаясь, мамка и тетя Гера крепко обнимаются, словно на дело опасное порознь уходят и могут не встретиться больше.

Добрая тетя Гера Валерику нравится очень. Наверно, потому, что с ее появлением в комнате к мамке праздник является: она радостно смеется, как девчоночка, а тетя Гера становится еще красивее! А когда, распрощавшись с мамкой, она уходит домой, на столе остаются конфеты и колбаса, потому что тетя Гера любит только коньяк и селедку.