Гроза и гость нежданный
Гроза и гость нежданный
В тот вечер случилась гроза. Валерик с ногами сидел на кровати, с восторгом и страхом смотрел, как под ливнем и ветром к земле приседали кусты за окном и белыми громами молний лопались черные пропасти туч.
— Красивая нынче гроза, да, сынок? — подсела к Валерику мама.
— Да… Только строгая очень и страшная, будто бомбежка.
— Бомбежку еще не забыл?
— Не забыл. Она забываться не хочет. Когда буря или гроза…
— «Или гроза», — целует сына в макушку. — Пропах ты костром и болотом. Надо голову завтра помыть. И сходим в кино…
— И купим ситра и мороженого!
— И мороженого, тормошитель ты мой. Господи, как хорошо, что ты есть у меня. Как бы я жила одна?..
— Работала б…
— Работала!
И тут кто-то в дверь постучал. Бесцеремонно, с расчетом на грохот грозы.
— Кому-то плохо опять. И бегут все сюда. Ведь уже не война, а бегут по привычке. А у нас валерьянка вся вышла…
Мама встала с кровати и свету прибавила в лампе. Откинув крючок, она дверь отворила и в темень спросила:
— Кто там? Идите сюда. За валерьянкой, наверно? Я бутылочку бабушке Проне отдала… Да под ноги смотрите, а то половицы у нас провалились…
Из ночной темноты коридора на маму надвинулся череп с глазницами впалыми и оскалом зубов металлических. Словно ожил тот череп и с будки сошел трансформаторной.
— Господи, Боже Ты мой! — отшатнулась она от двери. — Да у нас и подать-то вам нечего, — с испугу сказала неправду, приняв пришельца за позднего нищего.
Валерик готов уже был отдать яблоко, что под подушкой лежало, как страшила покашлял в кулак и сказал приглушенно:
— Леночка… только не бойся. Не пугайся, пожалуйста. Я только вот тут постою. Я зашел повидаться и все… Извините, что поздно…
Валерик дышать перестал и забыл про грозу, а мама спросила испуганным шепотом:
— Кто вы?
— Я — Женька Уваров, — сказал он не сразу и смолк, наблюдая с пытливой тревогой, как она отзовется на имя его.
Но лицо ее мукой страдало, и в глазах узнавания не было.
— Женька Уваров, — повторила она машинально. — А вы где его видели?
— Да я это, Леночка… Я — Уваров, — сказал он и шумно вздохнул.
— Женька Уваров? — не скрывая сомнения, переспросила и, пальцы в щепотку собрав, к губам поднесла по привычке, когда размышляла о чем-то. Ее память, хранившая образ Уварова, образ Женьки-спортсмена, военного летчика, балагура, красавца, закадычного друга Степана, признавать не хотела в этом призраке прежнего Женьку Уварова.
— Женька Уваров, — повторила она, пристывшая взглядом к лицу его жалостно-страшному.
— Меня люди боятся теперь узнавать… Кто узнает — не знает потом, как отделаться… Вот такие дела, бляха-муха, — вздохнул притаенно пришелец, — Повидался, теперь и пойду. Извините…
Сказал, продолжая на месте стоять и смотреть на нее неотрывным, взывающим взглядом. С ноги на ногу переступил, отчего половицы прогнившие чавкнули несколько раз по-болотному от воды дождевой, подступившей под них.
А буря все ярилась, все свирепела, и ливень по стеклам хлестал, и молнии темень терзали. И казалось, что даже барак, напуганный грохотом грома, вот-вот рухнет под диким напором грозы.
Живое все сникло и спряталось.
— Куда вы пойдете? Вон какая гроза… У нас переждите, — предложила из жалости, зная со слов, что якобы есть среди нищих калеки, что себя выдают за друзей-сослуживцев погибшего мужа, брата, отца… и по городу бродят маршрутом, намеченным ради хлеба куска, чарки водки, пристанища…
— И не стойте там. Проходите…
«Раз уж пришли…» — недосказанным слышалось.
И во всей ее позе застывшей неверие было к нему.
— Я, пожалуй, пойду, бляха-муха…
— Да нет уж! Извольте войти!
И вот он вошел. Высокий и жалкий в худобе своей со следами ожогов. При свете его искалеченность резала глаз.
Чтоб Валерика не напугать лицом своим выжженным, повернулся спиною к нему. Но и сзади его голова, без волос, с остатками ушей, гляделась жалкой необычностью.
«Под Котовского бреется, как базарный мильтон Голощапов», — с неприязнью отметил Валерик и подушкой закрылся.
Пришелец был в заношенном хэбэ солдатском, в обмотках и желтых ботинках добротных.
«Второй фронт», — отметил Валерик. — у них подковки спереди и сзади».
Ничего примечательного, кроме ботинок, на пришельце Валерик не нашел, если не считать этих шрамов противных, которые сами навязчиво лезли в глаза. И ни одной награды на нем не было, ни нашивки даже за ранение. Для человека, войной покалеченного, — это необычным казалось и подозрительным даже.
«Значит, это предатель из плена, а мамка впустила!.. И вон как в лицо ему смотрит!»
И увидел Валерик, как губы ее растянулись и некрасивыми стали, и, как девчонка в обиде горькой, она заскулила протяжно и тихо, продолжая его узнавать. И мамка его обхватила страшилу руками, и головой в гимнастерку уткнулась, и завыла со стоном надрывным.
Когда еще мамка так плакала больно!
— Что с тобой они сделали, Женечка родненький! Господи, где Твоя правда! За что ж они так! Женечка родненький! Миленький мой!.. За что ж они так! Ну, за что!
— За то, что я — русский, — негромко сказал человек, — за то, что бежал сколько раз. За то, что власовцы к себе не заманили. За то, что собаки меня не догрызли! Что в крематории не догорел! Что не сдох, когда жить уже было нельзя!
— Господи, как же ты выжил? — отстранилась она от него.
— Да я толком и сам не знаю, — пожал он плечами, удивительно быстро успокаиваясь. — Наверно, меня всякий раз не до конца убивали…
Валерик видел, как мама сжалась вся и глазами распахнутыми на пришельца глядела, будто это она от мучений его защитить не сумела и теперь вот страшилась вины своей. На лице ее было страдание, а в глазах нетерпение. И, кулачки прижимая к груди, прошептала просительно:
— Женечка, Женя… Скажи мне, как на Духу… Степа мой где? Где мой Степа? Вы вместе там были! Говори, где Степан мой! Жив? Погиб? Говори! — зачастила она, не давая открыть ему рта. — Он такой же, как ты? Да? Такой же? Они тоже его, как тебя?.. Ну, что ты молчишь! Говори!
Глядя в пол, Уваров плечами пожал и руки виновато уронил.
— Как ты не знаешь? Боишься сказать? Они его тоже так мучили?..
— Я не знаю, Аленка, не знаю, — с виноватостью в голосе на войне уцелевшего ответил Уваров. — Я ничего про Степана не знаю. В том бою его не было. Сопровождать мы летали, а он на разведку готовился. Был жив-здоров…
— А потом?
— А потом я в плену оказался…
— Тебя сбили!
— Нет, не сбили меня, — с достоинством сказал Уваров, не желая равняться со сбитыми летчиками. — Я сам на таран пошел… И вина моя в том, что вот я стою перед тобой, а не Степан… Живой стою! И знаю, что ты сейчас думаешь: «Лучше бы Степа вернулся, чем ты!» Бляха-муха!..
— Да, Женечка, что ты! Что ты! Прости, но я так не сказала!..
— Все так не говорят, но все так думают. Только одна мне сказала прямо: «Что с того, что ты выжил там? А здесь ты нам ни на что не пригоден!»
— Люди жестокие, Женечка! Прости нас. И меня пойми. С начала войны только несколько писем. Только несколько!.. Я их выучила назубок… По ночам как молитву читаю… А как только нас освободили, я стала писать и нашла его часть через военкомат. И пришло извещение, что без вести пропал… Женечка, как это так? Без вести? И рядом никого? Разве бывает такое?
— Бывает, Аленка. И всякое было. Случилось что с ним за линией фронта, вот тебе и «без вести». И моим бумажка пришла, что я без вести канул… Из наших никто ж не видел, как я ганса таранил. Потому что смотреть было некому, бляха-муха… Год 41-й. Немцев в воздухе было — что комарья на болоте…
Обхватив подушку и забыв о грозе, во все глаза смотрел на них Валерик и расплаканную мамку не узнавал.
— А я так обрадовалась, что узнаю про Степу, — сквозь слезы она улыбнулась печально. — Боялась и радовалась. А выходит, что зря…
— Да не зря, если с радостью вспомнила, — Уваров сказал бодрым голосом. — Значит, вернется Степан. Может, он… Да мало ли что вытворяет наш СМЕРШ! Или НКВД… Сколько хочешь, про это могу рассказать.
— Вот сядем сейчас и расскажешь нам все по порядку, правда, сынок? Дядя Женя Уваров — папин друг и товарищ по школе. Они вместе учились на летчиков. Вместе служили и воевали. Красавец и спортсмен был дядя Женя наш… А немцы, видишь, как его…
— Это собаки меня обглодали, — как о деле пустячном сказал он с усмешкой. — После побега последнего…
— У тебя и голос другой, — печально заметила мама.
— Я вообще говорить не мог…
«А может, это не Уваров!» — подумал Валерик. Ему очень хотелось, чтоб дядя Женя Уваров был другим. Чтоб завтра пришел к ним Уваров другой. Настоящий летчик с наградами на кителе! С кокардой на фуражке! Такой, как на плакате у Дома пионеров. Они б тогда втроем пошли в кинотеатр «Октябрь» мороженое есть и пить ситро! А ребятня барачная от зависти б немела!..
— У меня теперь все изменилось, — без особой печали поведал Уваров. — И голос, и сам я не тот…
— Ничего, ничего! — уверенным тоном ободрила мама, выставляя на стол, что было к выходному приготовлено. — Слава Богу, что ты теперь дома! А все остальное будет как надо!
Уваров крутнул головой недоверчиво, ничего не сказал на слова ее бодрые, а кашлянул извинительно и с опаскою настороженной, готовый убрать моментально, если отвергнет хозяйка, на стол поставил заткнутую пробкой газетной водки бутылку початую. И, держа на ней взгляд стерегущий, выжидательно замер.
Заметив бутылку, она, как ни в чем ни бывало, два граненых стакана подала на стол.
Уваров вздохнул облегченно, сел к столу и чистить таранку начал, с собой принесенную.