XLVIII.

XLVIII.

Тутолмин прибыл в Петербург  под  вечер в среду.

В 6 часов утра на другой день, т. е. в четверг, был уже во дворце. Камердинер доложил императрице:

— Олонецкий и архангельский генерал-губернатор Тутолмин.

Государыня повелела, сказав:  „проси".

Входит Тутолмин в кабинет, держа огромный пакет доноса Державина в руке.

Государыня пожаловала Тутолмину поцеловать руку и с видом безпокойства изволила спросить его:

—   „Это что у вас, Тимофей Иванович?" показывая на куверт.

—  Всемилостивейшая государыня, гражданский олонецкий губернатор, Державин, в минуту   отъезда   моего  из   Олонца, вверил   мне всеподданнейше иметь  счастие  поднесть  вашему величеству.

—  Да что такое?

—   Донос на меня, государыня.

Императрица, с видом хладнокровнаго негодования соизволив принять куверт, сказала:

—  Прочту. Садись, Тимофей Иванович.

И начала с ним говорить о губерниях, управлению его вверенных.

По долгом трех-часном беседовании соизволила Тутолмина уволить, без повеления явиться к обеденному столу.

Тутолмин откланялся, вышел с сокрушенным сердцем, почитая уже себя в опале, и спешил уехать из дворца как можно скорее, не заходя даже на поклонение к генерал-адъютанту, как все то делали....

В 10 часов вечера является к Тутолмину гоф-фурьер от государыни с приглашением явиться завтра к императрице в 6-м часу утра.

Екатерина, вставши с постели утром, всегда сама разводила в камине огонь и сама приготовляла себе кофе.

В 5 часов утра, в пятницу, Тутолмин стоял уже пред дверью кабинета Екатерины. Чрез 10 или 15 минут камердинер, вышедший от императрицы, поклонившись пренизко Тутолмину, с почтением доложил ему:

—   „Государыня императрица изволит  ожидать вас,   ваше высокопревосходительство", и отворил в кабинет дверь.

Тутолмин вошел; государыня занималась варением кофе, подкладывая под кофейник изорванные куски бумаги и, обратясь к Тутолмину, изволила сказать:

—   Тимофей  Иванович,  садись-ка  здесь   поближе,   мне с тобою кое   о чем   потолковать  надобно,   ты, ведь, не боишься камелька: я чаю, у вас  в  Олонце огонь в чести,—холодно бывает.

Тутолмин, удивленный столь милостивейшим приветствием, спешил повиноваться велению монархини, не ожидая быть еще более и милостивейше ободренным.

Когда он уселся, государыня, продолжая подкладывать рваные листы под кофейник, изволила сказать ему:

—  Спасибо тебе, Тимофей Иванович, ты мне вчера привез прекрасную подтопку, смотри, как  мой  кофе хорошо и скоро варится.  Это вчерашний куверт.

Тутолмин вскочил с кресел, хотел было начать говорить; государыня, протянув ему руку, чтобы поцеловал, изволила сказать:

—  Садись, садись, Тимофей Иванович, что нам толковать о глупостях, поговорим о деле.

В это время, во исполнение высочайшаго ея величества повеления, правительствующий сенат занимался составлением правил о учреждении во всей империи запасных хлебных магазинов. Три месяца продолжались в правительствующем жаркия прения; неоднократно были государыне представлены проэкты как учредить магазейны. Императрица, находя их неполными, цели учреждения неудовлетворительными, с бытом и состоянием народа несообразными, изволила, с замечаниями своими, проэкты обращать правительствующему сенату, повелевая пересмотреть их, вновь обдумать, сообразить и тогда ей представить.

Императрица, объяснив Тутолмину   высочайшее свое намерение учредить запасные сельские хлебные магазины во всей империи, соизволила, как бы в шутку, примолвить:

—  Тим. Иванович, по праву звания твоего генер.-губернатора, ты присутствуешь в сенате; прошу  тебя,  ознакомь  себя с тем, что мой сенат о сем сочинил и, отдохнув от дороги, заверни к ним, потолкуй,—что-то дело у нас на лад нейдет.

—  Всемилостивейшая   государыня,   если вашему величеству будет благоугодно мне дозволить сегодня быть в сенате,—сегодня пятница, общее собрание.

—  Да ты еще не знаком с делом, сказала государыня. Тутолмин. Всемилостивейшая государыня!  Мудрыя изречения вашего величества обильно вразумили меня. Дозвольте, государыня.

—   Коли хочешь и можешь,—с Богом! и коли в собрании не устанешь, так приезжай  обедать; а коли устанешь, прошу себя не неволить. Ты, во все время твоего пребывания у нас— мой гость; обедай всегда у меня.

Пожаловала поцеловать ему  свою  руку.  Тутолмин  откланялся и поспешил в сенат.

Государыня беседовала с ним с 6-го часа до 10 часов.

Тутолмин от государыни прямо отправился в сенат, где долго толковали, много кричали, но дело на лад не шло. Появление Тутолмина произвело в заседавших удивление; не всем было еще известно, что он прибыл в Петербург. Тимофей Иванович, раскланявшись с присутствующими, объявил им волю государыни о том, что ея величеству благоугодно, чтобы он принял участие в совещаниях правительствующаго сената касательно постановления об учреждении запасных хлебных магазинов. Почитавшие себя знатоками, доками, сенаторы, как, например, ныне (1834 г.) думают о себе кн. Гагарин, Озеров (?), Тучков, П..., и еще некоторые, хотя ничего не знают и только кричат и, по самолюбию своему, дела решают самонесправедливейшим (?) образом, ибо из всех дел, за спорами их, поступивших в общее собрание, ни одного дела не видали еще, получившаго решение свое, на основании данных нынешними доками голосов, следовательно, господа по пристрастию или от премудрости своей благоволили дичь пороть! Точно такие же и в царствование Екатерины водились молодцы! Они-то, преимущественно, и выпялили глаза на Тутолмина и, оскорбляясь тем, что государыня соизволила прислать его, как бы для вразумления, для руководства им, готовились, так сказать, осмеять его, поставить в затруднение, довесть до того, чтобы он не знал-что сказать.

Тутолмин, заняв место свое по старшинству и не дав еще времени присутствовавшим, как говорится, образумиться, встав с места своего, предложил собранию—„не благоугодно-ли будет выслушать его мнение о том, каким образом предполагает он было-бы возможно и удобно учредить запасные хлебные магазины и как мнение его, соответственно предмету и многих совокупных с оным обстоятельств, должно быть пространно, то просит собрание дозволить ему изложить его письменно".

Все были согласны и спрашивали Тутолмина, когда же его высокопревосходительство заблагоразсуждает представить мнение свое? что они, соображаясь высочайшей воли государыни императрицы как можно скорее привесть дело сиe к окончанию, готовы нарочито собраться для выслушания его мнения.

Тимофей Иванович, оставив место свое и подойдя к аналою, за которым стоял протоколист, попросил собрание, чтобы приказано было протоколисту писать то, что он будет говорить.

Приняли — согласились.

Четыре и пять часов писал протоколист под диктовку Тутолмина, писал не один, а переменилось три или четыре писца; Тимофею Ивановичу семь или восемь стаканов воды подали; сенаторы, заседавшие, проклинали минуту, в которую изъявили согласие выслушать его мнение!—им нестерпимо есть хотелось, многие просидели жирный заказной обед, другие манкировали на биржу, по согласию, приехать устриц есть, иные, ах! иные были вне себя, забывали благопристойность, говорили и громко говорили много неприятнаго на счет Тутолмина,—да как было и не говорить, не сетовать! он был (Тутолмин) причиною, что они обманули любовниц своих, не явились в час, назначенный на месте условленном, думали, ах! что-то нам будет от милых и пр., и пр. В продолжение разнородных негодований полнаго общаго собрания правительствующаго сената, Тутолмин диктовал, а протоколист писал, и когда окончил и, обращаясь к собранию, спросил: „не благоугодно-ли будет приказать прочесть? может быть, нужно будет сделать изменения, что он, по краткости времени на соображение, что-либо опустил; что, вероятно, почтеннейшие члены высшаго правительственнаго государственнаго трибунала (слова Тутолмина) знают многия обстоятельства по опытам и мудрому созерцанию, которыя будут несовместны и неудобоисполнительны по предположению его?"

— „Нет! Нет!" все единоустно вымолвили: „хорошо, прекрасно, все удобно, все возможно, переписать и всеподданнейше представить на высочайшее благоусмотрение всемилостивейшей государыни императрицы".

Нарышкин, верно Л. Алекс., отец А. Львов., известнный шутник, кричал во все горло, что его впредь в общее собрание и калачем не заманят! что горшок с грибками молодыми, которые он сам купил и особенно сам с кухмистером своим занимался целое утро, как их приготовить, пропал для него, может быть, навсегда! „Бог ведает, долго-ли еще проживу, попадутся ли мне еще в жизни такие же молодые грибки! будет-ли у меня такой же страстный аппетит на грибы, как теперь!" говорил Нарышкин и, в заключение, сказал, что упадет к священным стопам матушки-государыни и будет просить, чтобы всемилостивейше приказала не присутствовать ему в сенате, не допустила бы его умереть преждевременно голодною смертию!

Умники-сенаторы или, по крайней мере, так сами о себе думавшие, соглашались, без прочтения и разсуждения, надиктованное Тутолминым представить государыне в чаянии того, что много встретится противоречий в сочинении его проекта, составленнаго, как они видели и слышали, без всякаго к тому приуготовления; ласкали себя надеждою, что проект Тутолмина, подобно как и их проекты, бывшие императрице представленными, будет возвращен в сенат на разсмотрение и соображение их,—и благовременно уже лакомили себя тем, что они Тутолмина при сем благоприятном для них случае, как говорится, в лоск положат. Сверх сего—тайно, не сообщая друг другу, содрагаясь внутренне в самом себе, не один из них кичился самолюбием в том, что самолюбие ея величества будет уколото и что неприятности этой государыня сама виновница.

Государыня садилась за обеденный стол обыкновенно в час пополудни. Спросила, перед выходом в столовую, камердинера: „Тут-ли Тимофей Иванович?" На ответ—нет,— государыня приказала послать курьера узнать здоров ли он, и изволила сказать: „подождем садиться за обед".

Чрез 10 минут доложили государыне, что Тутолмин в сенате, стоит у аналоя и диктует. „Помоги ему Бог!" сказала Екатерина и вышла в столовую к обеду.

Переписали проект прямыми литерами полу-уставом, — Екатерина любила этот почерк и другаго не читала или читала неохотно. В сем случае все было придумано, чтобы заставить ее прочитать сочинение Тутолмина, чтобы показать ей, что и она в людях ошибается, как и все прочие люди.

Так созерцавшие не ошиблись: государыня изволила читать и перечитывать проект ровно две недели одна, не отдавая, не показывая его никому, даже фавориту было неизвестно того, что государыне благоугодно относительно проекта. Государыня приказала принесть из библиотеки к себе карту всей Империи, подать словарь Чулкова о внутренней в России торговле, в котором были подробно описаны все ярмарки, торги в городах, селах и деревнях, с полным объяснением где что делается, родится, как, куда и в какое время года произведению бывает сбыт, показаны разстояния,—лучшее историческое своего времени сочинение, едва ли в чем уступит сочинениям сего рода, в настоящее время (1834 г.) написанным. Чулков был придворный актер, потом служил в сенате и был обер-секретарем.

Чрез две недели проект Тутолмина был от государыни прислан в полное собрание правительствующаго сената с собственноручною ея величества надписью: „Быть по сему".

В тот же день, если не ошибаюсь, Тутолмину от государыни прислан был орден св. Равноапостольнаго Владимира 1-й степени.

Подумав  о   сем   событии,   невольно   приходит  в мысль:

 если-бы ныне благоугодно было государю императору (Николаю Павловичу) созвать генерал-губернаторов своих, как-то: петербургскаго— Ессена, московскаго — кн. Голицына, мало-российскаго—кн. Волконскаго-Репнина, белорусскаго — кн. Хованскаго, виленскаго — кн. Долгорукова, волынскаго и подольскаго — Левашова, новороссийскаго — гр. Воронцова, грузинскаго — Розена, оренбургскаго—Перовскаго и высочайше повелеть им написать о чем-либо предположение, но написать самим, без посредничества правителей их канцелярий. То-то было бы пресловутое сочинение!!!, которое, читая не две недели, а шесть месяцев, верно не было бы возможно понять о чем писано!

Я не упомянул о финляндском генерал-губернаторе, кн. Меншикове, потому он в состоянии написать сам дельное так, как между министров Блудов.

У нас три фельдмаршала: граф Витгенштейн, граф Сакен, князь-граф Паскевич Эриванский - Забалканский и Варшавский,—и все трое грамоты не знают.

 (1834 г ).