III.

Впродолжении 8 часов царствования вступившаго на всероссийский Самодержавный трон, весь устроенный в государстве порядок правления, судопроизводства,—одним словом, все пружины государственной машины были вывернуты, столкнуты из своих мест, все опрокинуто вверх дном и все оставлено и оставалось в сем исковерканном положении четыре года! Одним почерком пера уничтожено 230 городов! Места государственных сановников вверены людям безграмотным, не получившим никакого образования, не имевшим даже случая видеть что либо полезное, поучительное; они кроме Гатчино и казарм там, в которых жили, ничего не видали, с утра до вечера маршировали на учебном месте, слушали бой барабана и свист дудки! Бывшему у генер.-анш. Степана Степ. Апраксина в услуге лакею Клейн-Михелю повелено обучать военной тактики фельдмаршалов. Да шесть или семь тогда находившихся в Петербурге фельдмаршалов сидели около стола, вверху котораго председательствовал бывший лакей Апраксина Клейн-Михель и исковерканным русским языком преподавал так названную тактику военнаго искуства фельдмаршалам, в боях поседевшим! Вся премудрость учения Клейн-Михеля заключалась в познании фронтоваго учения вступающаго в караул батальона, в отправлении службы будучи в карауле, как выходить в сошки, брать ружья и прочих мелочей.

Первый подвиг свой (новый порядок) обнаружил объявлением жестокой, безпощадной войны злейшим врагам государства русскаго—круглым шляпам, фракам и жилетам!

На другой день человек 200 полицейских солдат и драгун, разделенных на три или четыре партии, бегали по улицам и во исполнение (особаго) повеления срывали с проходящих круглыя шляпы и истребляли их до основания; у фраков обрезывали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии, капрала или унтер-офицера полицейскаго. Кампания быстро и победоносно кончена: в 12 часов утром не видали уже на улицах круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать и тысяча жителей Петрополя брели в дома их жительства с непокровенными главами и в раздранном одеянии, полунагие.

Двери, ставни окон и все, что деревянное в строении выходило на улицу, было в одни сутки раскрашено в шахматы; вид сей и до сего времени (1848 г.) напоминают нам будки гауптвахт и фонарные столбы.

В день объявления войны соединенным врагам России, круглым шляпам, фракам и жилетам, я сам был на волос от беды, мог быть признан за лазутчика, посланнаго неприятелем для разведывания о состоянии войска, и конечно молитва доброй моей матери спасла меня от бед и напастей.

Пред разсветом на 7-е число дали мы присягу воцарившемуся государю на верность службы; нам объявили приказ не надевать кроме мундира другаго платья, —в царствование Екатерины вне службы все были одеты во фраки; всем было приказано не отлучаться с квартир, быть во всегдашней готовности.

Я достоин был быть наказанным — не исполнил приказа; но молодость и любопытство, сильные двигатели в 18-ти летнем возрасте, заставили меня преступить заповедь. Я надел теплую кирейку (так тогда называли сюртук), голову прикрыл конфедераткой (шапочка, обыкновенно чернаго сукна, удобная, покойная и красивая) ?-Ia-Костюшко, и пошел из полка, расположеннаго тогда за Таврическим дворцом, по прямой линии к Смольному монастырю. Я прошел благополучно, без страха и опасения, до Невской набережной, не встретил даже ни одного обезшляпеннаго и оборваннаго высланным войском рыцарствовать, но взойдя на мост, перекинутый через канал у бывшаго дома Бецкаго, увидел с моста сильный натиск на носителей круглых шляп, фраков и жилетов. Первая мысль у меня была уклониться благовременно от нашествия. Я вспомнил о приказании не надавать другаго платья кроме мундира, не отлучаться из расположения полка; меня пугала и конфедератка на голове. К счастию моему, я был в 10 шагах отъ двери квартиры почтеннаго друга моего, Василия Алексеевича Плавильщикова, жившаго тогда в доме Бецкаго, переданнаго уже супруге генерала Рибаса; я и юркнул к нему, как чиж в западню; хозяин велел подать кофе и мы, будучи вне опасности подвергнуться оскорблению полицейских солдат, смотрели в окно на героев полицейских, не скажу с удовольствием, но не могли удержаться от смеха! В этом представлении мелодрамы являлись столь странныя и каррикатурныя позы, что и одержимый тяжкою болезнию, увидев их, забыл бы свою боль тела и расхохотался. Один, лишенный шляпы, удостоенный изорвания фрака и жилета, в недоумении, что с ним сделали, ограждал себя знамением креста, которое и сохраняло пострадавшаго от дальнейших и вящих оскорблений; вступивших же в спор и состязание с рыцарствующею полициею героев приветствовали полновесными ударами палкою. Жалобам не внимали, суда не давали, а из бока или спины награждения полученнаго не вынешь,—это такой формуляр, котораго (никакая) власть не может выскоблить: что на спине или на боку оттиснуто, с тем и в могилу ляжешь.

Друг мой, Плавильщиков, видев усердное исполнение особаго повеления, сказал мне:

— Я вас, Александр Михайлович, не выпущу от себя до темной ночи; вероятно с ночною темнотою буря эта позатихнет и вы благополучно в санках дойдете в полк.

Я охотно согласился на предложение и остался у него до вечера.

Василий Алексеевич Плавильщиков знал уже об объявленной войне врагам отечества; ему сообщил эту тайну знаменитый наш Иван Афанасьевич Дмитриевский, который рано утром был у военнаго губернатора, Николая Петровича Архарова, видел собранное войско на истребление шляп и изуродование фраков и жилетов и слышал все распоряжения и наставления, данныя предводителям: наступать смело, действовать решительно, без пардона. В. А. Плавильщиков давно уже послал слугу к театральному бутафору (покупщик всех потребностей для сцены) просить какой нибудь старой театральной трехъугольной шляпы; если бы кто предложил 100,000 руб. за трехъугольную шляпу, то и тогда не мог бы получить ее: во всех лавках, шляпами торгующих, и о заводе трехъугольных шляп помысла не было. Слуга Плавильщикова замедлил; вот уже два часа пополудни, а слуги еще нет! В тогдашнюю эпоху всякая безделица наводила безпокойство; но скоро мы услышали большое словопрепирание, крик и всегда сему сопутствующую брань. Мы оба потихоньку сошли с лестницы, приложили уши к двери, чтобы дознать причину словопрения и услышали следующий разговор:

Слуга Плавильщикова: „Да что вы за безтолочь, не пускаете меня в дом, где я живу; меня посылал мой господин вот за шляпою, видите вот она, он меня дожидается".

Начальник когорты отвечал: „Да хотя бы сам Гавриил митрополит тебя дожидался и тогда не пропущу; ты слеп разве, посмотри хорошенько буркалами, видишь дверь мажут, а мазать двери повелел государь и нам приказано до вечера все двери, ставни, квасни, фонарные столбы непременно вымазать в шахматы по данному образцу, а кто не вымажет назначенной лепорщи (пропорции), тому посулена стоика богатая—500 палок на спину; так я такого сытнаго угощения не желаю и коли ты еще будешь нам мешать мазать, так я тебя так чупрысну по мордасу, что ты все звезды на небе пересчитаешь!"

Василий Алексеевич закричал слуге: „Что-ж делать, дожидайся пока окончат мазанье!"

Черезъ часъ спустя осада со входа к нам была снята и слуга, иззябнувший на улице, подал с ворчаньем Василию Алексеевичу засаленную и молью источенную шляпу, которая, вероятно, со времен Елизаветы, когда Аблязов (Аблесимов) сочинил русскую оперу „Мельник", валялась в углу бутафорской кладовой. Плавильщиков был очень доволен такой находке, да как и не быть довольным; что до того, что засаленный, грязный войлок на голове, да под покровительством его—голова цела, не отведут для житья каморки за Невой, в Петропавловской.

Вечером, часов в 9, мне наняли сани и я благополучно доехал домой. Лишь только я перешагнул порог в мою комнату, Филипп, дядька, объявил мне, что дежурный вахтмейстер Ягапкин присылал гефрейтора с приказом, чтобы я, в 5 часов утра, явился на ротный двор просто в плаще, а там будут меня одевать по новой форме, что я наряжен на ординарцы к его величеству государю. Весть эта меня как морозом охватила; нечего делать—в 5 часов утра я был уже на ротном дворе; двое гатчинских костюмеров, знатоков в высшей степени искуства обделывать на голове волоса по утвержденной форме и пригонять амуницию по уставу, были уже готовы; они мгновенно завладели моею головою, чтобы оболванить ее по утвержденной форме, и началась потеха. Меня посадили на скамью посредине комнаты, обстригли спереди волосы под гребенку, потом один из костюмеров, немного чем менее сажени ростом, начал мне переднюю часть головы натирать мелко истолченным мелом; если Бог благословит мне и еще 73 года жить на сем свете, я этой проделки не забуду!

Минут 5 и много 6 усерднаго трения головы моей костюмером привело меня в такое состояние, что я испугался,. полагал, что мне приключилась какая либо немощь: глаза мои видели комнату, всех и все в ней находившееся вертящимися. Миллионы искр летали во всем пространстве, слезы текли из глаз ручьем. Я попросил дежурнаго вахмистра остановить на, несколько минут действие г. костюмера, дать отдых несчастной голове моей. Просьба моя была уважена и г. профессор оболванения голов по форме благоволил объявить вахтмейстеру, что сухой проделки на голове довольно, теперь только надобно смочить да засушить; я вздрогнул, услышав приговор костюмера о голове моей. Начинается мокрая операция. Чтобы не вымочить на мне белья, меня, вместо пудроманта, окутали рогожным кулем; костюмер стал против меня ровно в разрезе на две половины лица и, набрав в рот артельнаго квасу, начал из уст своих, как из пожарной трубы, опрыскивать черепоздание мое; едва он увлажил по шву головы, другой костюмер начал обильно сыпать пуховкою на голову муку во всех направлениях; по окончании сей операции, прочесали мне волосы гребнем и приказали сидеть смирно, не ворочать головы, дать время образоваться на голове клестер-коре; сзади в волоса привязали мне железный, длиною 8 вершков, прут для образования косы по форме, букли приделали мне войлочныя, огромной натуры, посредством согнутой дугою проволоки, которая огибала череп головы и, опираясь на нем, держала войлочные фалконеты с обеих сторон, на высоте половины уха. К 9 часам утра составившаяся из муки кора затвердела на черепе головы моей, как изверженная лава волкана, и я под сим покровом мог безъущербно выстоять под дождем, снегом несколько часов, как мраморная статуя, поставленная в саду. Принялись за облачение тела моего и украсили меня не яко невесту, но яко чучело, поставляемое в огородах для пугания ворон. Увидав себя в зеркале, я не мог понять, для чего преобразовали меня из вида человеческаго в уродливый вид огороднаго чучелы.

В 11 часов утра стоял приготовленный караул пред дворцом, это тогда называли вахт-парад. По вступлении новаго караула в Зимний дворец, пред окончанием вахт-парада, когда царю ничего не оставалось делать и его величество ожидал караульный капитан с лентою, чтобы его величество благоволил завязать свернутое знамя, подбежал ко мне ужасный Аракчеев, который тогда всем по военной части распоряжал и командовал, и сказал: „ступай за мной, ракалия, являться к государю".

Я пошел.

Шагов пять не доходя до царя, Аракчеев дал мне знак являться. Я остановился и во все горло, сколько было духа, проговорил: „к вашему императорскому величеству от коннаго л.-гв. полка на ординарцы прислан".

Всемилостивейший государь, в знак высочайшей милости, благоволил улыбнуться и, подойдя ко мне, изволил начать речь ко мне:

— Вы, сударь, из которой губернии дворянин?

— Из Московской, ваше величество, отвечал я.

— Ваша, сударь, фамилия?

— Тургенев, ваше величество.

— Я знал артиллерии генерал-лейтенанта Тургенева, что он вам?

— Дед, ваше величество.

— Хорошо, сударь, так мы знакомые люди, и, подойдя ко мне еще ближе, потрепав меня по плечу, изволил сказать: „эта одежда и Богу угодна, и вам хороша".

Я был уже одет по новой, т. е. по гатчинской форме.

Плац-адъютант провел меня в предкабинетную комнату и сказал: „будь здесь безотлучно". Брадобрей царский, Иван Павлович Кутайсов, царство ему небесное, подошел сам ко мне и начал мне преподавать правила, как я должен исполнять мою должность.

— Вот, ты видишь, у тебя над головою сонет, как скоро государь дернет снурок, сонет зазвенит, ты ту-же минуту ступай в кабинет, да смотри—живее, не робей, по форме, да не опускай глаз вниз; когда государь тебе будет что повелевать, смотри во все глаза на его величество; никого к царю не пускай, а укажи на меня, чтобы я предварительно доложил; когда тебе идти обедать я скажу.

Вскоре после сего наставления Ив. Пав. Кутайсов вышел из кабинета царскаго и сказал мне:

— Император сейчас изволит ехать верхом, ты пойдешь за ним, ступай скорее, чтобы твоя лошадь была готова.

Я только что успел приготовить лошадь свою, как государь сходил уже с лестницы под большими средними воротами въезда на большой двор; Фрипон, верный слуга и товарищ во всех походах, сражениях и атаках, в окружности Гатчины и Павловска, стоял у крыльца как вытесанный из мрамора. Его величество изволил осмотреть мундштук, заложил цепочку, и с соблюдением правил экитационнаго искусства, ступил ногою в стремя и взобрался на коня. Мне было приказано ехать с правой стороны, в разстоянии, чтобы голова моей лошади равнялась с бедром коня царскаго; с левой стороны в таком же порядке ехал камер-гусар. Свиту составляли генерал-адъютанты, флигель-адъютанты и военный губернатор Архаров: толстое туловище с огромнейшим пузом, как турецкий барабан, и на рыжем иноходце,—каррикатурнее ничего быть не может этой фигуры.

Государь, по выезде из ворот, изволил шествовать по прямой дирекции в Луговую-Миллионную улицу, потом по Невскому проспекту до Казанскаго собора. Переехав мост, поворотил налево, по берегу Екатерининскаго канала, и прибыл на Царицын луг; здесь изволил подъехать к Оперному дому (большой деревянный театр, на котором представляли оперу итальянскую), объехал три раза вокруг и, остановясь пред входом (обычным), охрипло сиповатым голосом закричал:

— Николай Петрович! (военный губерн. Архаров).

Архаров подъехал к царю; его величество, указав на театр, соизволил повелеть Архарову, „чтобы его (театра), сударь не было!"

Пихнул по своей привычке Фрипона, наградив по голове палкою; чудесное животное был Фрипон: получив удар по голове, конь ухом не пошевелил. Павел Петрович толкнул Фрипона в левый бок шпорою и курц-галопом благополучно прибыл в Зимний дворец; сойдя с коня и дав Фрипону, верному коню, несколько кусков сахару, изволил шествовать в свой кабинет, а я—к дверям кабинета, стоять под сонетом.

Чрез четверть часа щелкнул ключ в замке дверей и из боковой двери вышел Ив. Пав. Кутайсов и сказал мне: „ступай скорей за кавалерский стол, ешь досыта, да не мешкай, опять становись под сонет!"

Под сонетом стоял до 5-ти часов без тревоги, но не без скуки, один, истопника даже не было.

Вдруг над головою у меня задребезжал сонет; я в ту же минуту вошел в кабинет к его величеству. Государь изволил стоять подле литавр конно-гвардейских, поставленных пред штандартами; изволил сказать мне:

— „Подойди сюда".

Я подошел.

Государь начал речь сими словами: „вот здесь на литаврах должна всегда лежать труба штаб-трубача; поезжай скорее к генералу Васильчикову, возьми у него трубу штаб-трубача, привези ко мне, а ему скажи, что он дела своего не знает!" Поскакал я в конную гвардию к ген. Васильчикову, дорога меня вела мимо Царицына луга. Вообразите мое удивление: опернаго дома как будто никогда тут не было: 500 или более рабочих ровняли место и столько-же ручных фонарей освещало их; работали с огнем: в ноябре ве Петербурге в 5 часов пополудни темно как в глухую полночь. Это событие дало мне полное понятие о силе власти и ея могуществе в России.

Шестьдесят шесть лет тому исполнилось, как меня начали учить грамоте русской; тогда обучали нас читать последованной псалтыри, печатанной в типографии Киево-Печерской лавры, и я при сем случай вспомнил слова Давида: „Возносящеся яко кедры ливанские, идох мимо и се не бе"!