XVIII.

XVIII.

 Я начал разсказ о прибытии в древнюю столицу, Богом спасаемый град Москву Белокаменную, симбирскаго дворянина, богатаго, это правда, но не то, что на святой Руси в старине нашей называли боярин. Алексей Емельянович был хлебосол, звал к себе хлеб-соль кушать и песенок послушать; каждую неделю доморощенная и организованная труппа крепостных актеров ломала, потехи ради Алексея Емельяновича и всей почтеннейшей ассамблеи—трагедию, оперу, комедь; и сказать правду, без ласкательства, комедь ломали превосходно.

Помню, почтенная публика тогда жаловала пьесу: „Нину или от любви сумасшедшую" (la Folle par amour). У Столыпина на театре Ниной все знатоки тогдашняго времени восхищались. Нина была ростом не много чем поменее фланговаго гвардейскаго гренадера; черные длинные на голове волосы, большие черные глаза, без преумножения—величиной в полтинник. Да, надобно было видеть как Нина выворачивала глаза, чудо! Когда она узнавала возлюбленнаго по жилету, который она вышила шелками и ему подарила, какъ бывало выпялит очи на любезнаго да вскрикнет: „это он!"—так боярыни вздрогнут, а кавалеры приударят в ладони, застучат ногами, хоть вон беги. Страстные любители эффекта крикивали: бис, бис.

По окончании театра следовал бал; какже мне не быть на бале; я имел честь быть инспекторским  адъютантом фельдмаршала,—фигура не простая; мы, адъютанты, были, конечно, не по уважению  собственно  наших   достоинств,   но во уважение фельдмаршала, всеми приняты радушно. Фельдмаршалу были все, все сословия душею преданы,   исполнены  чувством   живейшей, неограниченной благодарности; в продолжение ужаснаго быта ни одного человека   не  было   в Москве   оскорбленнаго,   никто не был сослан ни в Сибирь,  ни в заточение в крепость.  Это было чудом в тогдашнюю   эпоху.   Из всех губерний, отдаленных от столицы, дворянство спешило приютиться в Москве, будучи уверенным найти, во всяком случае,  в графе Иване Петровиче благороднейшаго начальника, милостиваго покровителя и благодетеля.   Общество   дворянскаго   сословия  необыкновенно увеличилось, в дворянском собрании было более шести тысяч членов.   Менее  4,000   человек   в  собрании  еженедельно   во вторник не бывало. В продолжение зимы, начиная с последней половины ноября, каждый день бывало 40 — 50   балов дворянских. 1,300 человек музыкантов, принадлежащих дворянам, каждыя сутки играли в разных домах бальную музыку.

Вот я на бале у почтеннейшаго Алексея Емельяновича блаженствую. Я был тогда страстно влюблен, ну, так влюблен, как нельзя более быть влюбленным. Предмет любви моей, ах! была прелестная женщина, ангел красоты. Она благосклонно слушала меня, милостиво была ко мне расположена, я с нею танцовал две мазурки со всеми польскими грасами! Словом, был в восторге чувств моих.

Тогда свидание было сопряжено с большими затруднениями, не то, что ныне! Об эмансипации дамы наши тогда не имели понятия, даже слово эмансипасион не было употребительным в разговоре. Тогда не только ночью, да и днем дамы и девицы по улицам одне не бегивали: если и шла дама или девица пешком, ее сопровождал всегда служитель; правда, тогда не было у нас тротуаров, за то жены и дочери наши не слыхали того, что ныне на тротуарах, и особенно вечерком, слышут. О, просвещение! о, эмансипация! ныне все так обдумано, придумано, так устроено, приспособлено, на всяком шагу готовы удобства, возможность! Все так прилажено, соглашено, соображено, иглы не подточишь! Например, couturi?re, что может быть простее, невиннее сего ремесла? да в магазине два входа, один с улицы, другой со двора, и особая есть комната для примеривания корсета. Caf? restaurant avec chambres closes (кофейный дом с отдельными комнатами), кондитерския avec un cabinet pour jaser (с кабинетом поболтать). Даже не было особых бань для одного, для двоих,—ужасное господствовало невежество в нашу безъэмансипационную эпоху!

Я был счастлив на бале у Алексея Емельяновича, но, как говорит у восточных народов пословица, радость и печаль— близнецы. Только что я кончил мазурку с обожаемою мною дамою, официант уведомил меня о присланном за мною ординарце. Я вышел в прихожую комнату, гусар-ординарец сказал мне:

—   „Ваше   благородие,   генерал - фельдмаршал  вас  требует".

Делать нечего, хоть не рад, да будь готов; взял шляпу, надел в портупею шпагу, сел в карету и чрез четверть часа стоял у фельдмаршала в кабинете. Проходя аванзалы, я заметил в первой двух фельдъегерей, дремавших на стульях; подумал: это по милости этих господ меня утащили с бала.

Фельдмаршал отдал мне бумагу и сказал: „прочти".

Я прочитал повеление, лаконически изложенное:

—   „Доставленных фельдъегерями арестантов наказать в тайной канцелярии нещадно  плетьми  и содержать  в тюрьме каждаго особо".