Глава XLVIII

Глава XLVIII

Бакланов и горцы. Несокрушимая вера казаков в Бакланова. Заботы Бакланова в казаках. Набег за реку Мичик за баранами. Знание Баклановым местности. 17-ый Донской казачий полк. Песня о Бакланове.

Яков Петрович Бакланов хорошо знал казачью душу, казачье «нутро»; не хуже изучил он и чеченскую и черкесскую природу и знал, как и чем привлечь к себе и тех и других. Бакланов знал, что горцы зовут его «Боклю», считают его чуть ли не самим дьяволом, зовут «Даджал» — диавол, за его всегдашнюю удачу, за его несокрушимую храбрость да, пожалуй, и за внешний вид, так не похожий на горцев. Огромного роста, могучего сложения, с лицом, изрытым оспою, с большим широким носом, с густыми, нависшими на глаза бровями, с глазами, мечущими молнии, все видящими, все примечающими, пронизывающими собеседника, с толстыми губами, с большими усами и темными, развевающимися по ветру бакенбардами был Бакланов своеобразно, величественно красив перед полком. Красив и грозен.

Он не чуждался горцев и умел привлечь к себе сердца многих из них, не только за деньги пошедших служить ему, как лазутчики. Лучшими из них были татары: Али-бей и Ибрагим.

Как-то, в один из дней редкого затишья, очередной казак пришел и Бакланову с докладом:

— Там, ваше высокоблагородие, к вам черкесы какие-то пришли, вас желают видеть.

— Чего им еще надо?

— Так что, — начал казак и засмеялся. — Ибрагимка с ними гутарил… Смешно и сказать… С аула их прислали удостовериться, точно ли вы «даджал»…

— То есть чёрт?

— Так точно, ваше высокоблагородие.

— А ты сам, как думаешь?

— Чего спрашиваете, ваше высокоблагородие.

— Вот, ей-Богу, чудные! Ну, проси их. Да, проведешь ко мне, а сам выйди.

Бакланов засунул руку в печь и сажей вымазал себе лицо.

Черкесы вошли в хату, стали у дверей и робко жались друг к другу.

Бакланов молча сидел на печи и дико поводил глазами, выворачивая их. Потом он поднялся и медленно, едва переступая ногами и щелкая зубами, стал приближаться к гостям. Те с криком: «Даджал! даджал!» бросились из комнаты.

Не только черкесы и чеченцы, но казаки и солдаты верили, что «сам», то есть дьявол, ему помогает. Отсюда и звали они иногда Бакланова «Асмодеем», влагая в это, им туманное, слово нечто особое, нечеловеческое. Как было им не думать так? Бакланов кидался в самую сечу боя, рубился один против нескольких, стоял во весь рост под пулями — и оставался невредим. Раны сами заживали на нем. И шла между казаков и солдат молва: «Нашего Якова Петровича можно убить только серебряной, заговорённой пулей. С „самим“ знается».

5 декабря 1848 года в Куринском укреплении, где стояли Тенгинский пехотный и 20 казачий полки, пробили тревогу. Горцы напали на батальон Тенгинского полка, занимавшийся в лесу рубкою дров.

Дело было пустое. Как только Баклановские сотни вскочили в лес, чеченцы бросились наутёк. Началась погоня. Один казак, занесенный лошадью, был схвачен чеченцами, да двое свалились, простреленные пулями. Бакланов вдруг пошатнулся на коне и выпустил поводья. Казаки-ординарцы хотели его подхватить, но Бакланов перехватил поводья в правую руку, бешено крикнул: «Вперед!» и помчался через лес вдогонку за сотнями. Пуля перебила ему ключицу. Кровь проступила через рукав желтой черкески и окрасила се. Превозмогая страшную боль — левая рука безжизненно, как плеть, висела у него, — Бакланов продолжал руководить преследованием и боем. Только тогда, когда все было кончено, и казаки сняли с убитых горцев оружие, Бакланов слез с коня и прилёг на бурку. Казак платком перевязал ему рану.

Верхом на куртинском своем жеребце во главе полка Бакланов вернулся в Куринское. Посланные им в горы казаки привели к нему искусного горца — «хакима» (врача).

Вечером, в казарме-бараке, казаки говорили о происшедшем.

— Как же это могло случиться, — спрашивал молодой казак, — что наш получил такую сильную рану? Ить он, гутарили, у нас заговорённый..

— Э! друг, — сказал старый казак, — бывает! С самим чего-нибудь да не поладил… Вот он его и подвел.

— Да ему ить это нисколько и не больно, — вступил в разговор урядник, — потому сила ему дана от Бога страшенная.

Замолчали… Храбрость, выносливость и терпение на боль были у Бакланова так велики, что казаки не верили, что обыкновенный человек мог все это выносить.

Несмотря на жестокую боль в несросшейся ключице, Бакланов через четыре дня был опять на коне и руководил порученными ему войсками. Он был в это время начальником подвижного резерва в Куринском укреплении.

В марте 1849 года Бакланов, как только выпадал свободный денек, стал пропадать из своей квартиры. Возьмет с собою двух — трех пластунов, сядет на коня до света, и уедет. Вернется к ночи. Спрашивать пластунов, куда и зачем ездит командир, был бы напрасный труд. Они были немы, как рыба.

Приближалась Пасха. Вахмистры пришли к Бакланову с докладом.

— Ваше высокоблагородие — ить вот она и Пасха… Людям разговеться будет нечем. Все бараны поедены.

— Экие прорвы станичники, — сказал Бакланов, — да ведь баранов-то этих, почитай, было до тысячи! Ужли же так-таки и поели?

— Поели, ваше высокоблагородие.

— Ну, надо новых купить. Деньги есть.

— Купить ваше высокоблагородие, так что никак невозможно. На линии не продают. Самим надо разговеться. А соседи, мичиковцы, зная наши волчьи повадки, так их запрятали, что и нашими цепкими руками их не добыть.

— Ну, надо добыть. Ступайте себе с Богом.

Вахмистры ушли. Бакланов лег на лежанку и закутался в бурку. Через баклановского драбанта (денщика) казаки знали, что если Бакланов заляжет днем на печь — значит, задумал какой-нибудь набег.

На другой день вахмистры заглянули в хату командира полка; осторожно вызвали драбанта.

— Что твой-то?

— Лежит.

— Лежит. Ну, значит, быть делу. О нас чего-с то думаит.

Доложили сотенным командирам, и те приказали до вечера выкормить лошадей, пораньше поужинать и быть готовыми к выступлению. И — не ошиблись. К вечеру очередные разнесли по сотням командирский приказ: «К восьми часам вечера трем сотням построиться на Грезель-Аульской дороге».

В сумерке мартовского вечера чуть приметили казаки Бакланова, как подъехал он, закутанный в бурку, молча объехал сотни, снял папаху, перекрестился и знаком показал, чтобы сотни следовали за ним. Ни одна трубка не курилась в рядах, ни одно стремя не звякнуло о другое, не было слышно разговора. Точно крались в ночной тишине, неслышно ступая по мягкой дороге, казачьи смышленые кони. Все понимали — нужна тайна.

Спустились в долину, перешли через речку Яман-Су и вошли в горное ущелье. Ночь была темна, как могила; поднялся ветер и закрутил снежною метелью. Не стало видно ушей лошади. Бакланов на крупном сером куртинском жеребце ехал впереди отряда. Вдруг он остановился. Казаки надвинулись на него.

— Проводник! — крикнул Бакланов.

Татарин, ехавший несколько впереди Бакланова, повернул лошадь и подъехал к командиру полка.

— Не по той дороге ведешь, негодяй!

Родившийся в этих горах проводник, татарин, испытанной честности, стал клясться Аллахом, что ведет верно.

— Врешь! Меня не обманешь!

— По той дороге, полковник!.. Ты не можешь знать. Ты здесь никогда не был, а я здесь родился, — со слезами в голосе говорил обиженный татарин.

— А где сухое дерево, которое должно было быть вправо от дороги? Я его вот уже час, как ищу; ты видел, сколько раз я слезал с лошади и ложился на землю, чтобы лучше его заприметить.

— Сухой дерев? — пролепетал растерявшийся проводник. — Точно тут должен быть сухой дерев.

— Пластуны! — крикнул Бакланов. — Ступайте искать сухое дерево.

Пластуны вернулись через полчаса. Сухое дерево было найдено. Отряд сбился в снежной вьюге с дороги и шел по неверному пути. Повернули обратно, и вышли на правильное направление.

Вскоре отыскали каменные ограды овечьих кошар, где были упрятаны в горном глухом ущелье мичиковские отары. Без выстрела сняли охранявших стада чеченцев и забрали баранов. Будет чем разговеться не только казакам, но и всему гарнизону.

Уже совсем рассвело, когда сотни подъезжали к Куринскому. Казаки говорили между собою:

— Как это наш знает все дороги, чисто уму непостижимо.

— Значит, уже так ему от Бога дано знать и те дороги, где он никогда и не был.

— С таким разве где пропадешь? — сказал старый урядник.

Бакланов же весь в думах и заботах о своем полке еще задолго до того времени, когда к нему приходили вахмистры, уже искал, где добыть казакам баранов на Пасху. Целодневными осторожными поездками он разыскивал, где мичиковцы запрятали свои отары, и, найдя, так изучил дорогу к ним, что и ночью в метель не сбился и провел свои сотни.

В апреле 1850 года предстояла смена Донским полкам на Кавказской линии. Донской казачий полк № 20 должен был идти домой, на Дон; на смену ему шел Донской казачий полк № 17. Должен был уходить с 20-ым полком и его командир, полковник Бакланов. Но к этому времени слава Бакланова была так велика на Кавказе, его так ценили в кавказских войсках, что и пехоте и коннице казалось невозможным быть без лихого отличного боевого товарища, на кого можно положиться — без Якова Петровича Бакланова. Командующий войсками на Кавказе князь Воронцов просил Донского наказного атамана Хомутова и военного министра об оставлении Бакланова на Кавказе и назначении его командиром № 17 Донского казачьего полка. Назначение состоялось. С Баклановым по доброй воле осталось пять командиров сотен: Березовский, Банников, Поляков, Захаров и Балабин и полковой адъютант Одноглазков. Осталось и несколько казаков. С ними Бакланову было легче переучить и перевоспитать по-своему вновь пришедший с Дона полк.

20-ый полк построился идти домой. Бакланов приехал проститься с казаками. Увешанные Георгиевскими крестами, железные богатыри его плакали от правого фланга до левого, как малые дети. Нахмурился грозный «Даджал». Он отвернулся, махнул рукой, чтобы ехали за ним и тронул жеребца к воротам Куринского укрепления. За ним пошел полк.

Завилась, понеслась по горам песня про Бакланова:

— Честь прадедов — атаманов,

Богатырь, боец лихой,

Здравствуй, храбрый наш Бакланов,

Разудалый наш герой!..

Славой, честию завидной

Ты сумел себя покрыть:

Про тебя, ей-ей, не стыдно

Песню громкую сложить.

Ты геройскими делами

Славу дедов и отцов

Воскресил опять меж нами,

Ты — казак из казаков!

Шашка, пика, верный конь.

Рой наездников любимый —

С ними ты, неотразимый,

Мчишься в воду и в огонь.

Древней славы Ермаковой

Над тобою блещет луч;

Ты, как сокол из-за туч,

Бьешь сноровкою Платовой.

Честь геройскую любя,

Мчишься в бой напропалую:

За Царя, за Русь святую

Не жалеешь сам себя.

Бают: вольный по горам,

По кустам, тернам колючим

Лезешь змеем здесь и там,

Серым волком в поле рыщешь.

Бродишь лешим по горам,

И себе ты славы ищешь,

И несешь ты смерть врагам!

Ходишь в шапке невидимке.

В скороходах сапогах,

И летишь на бурке-сивке,

Как колдун на облаках.

Свиснешь — лист с дерев валится,

Гаркнешь — вмиг перед тобой

Рать удалая родится —

Точно в сказочке какой.

Спишь на конском арчаке, —

Сыт железной просфорою,

И за то прослыл грозою

В Малой и Большой Чечне.

И за то тебе мы, воин,

Песню громкую споем:

Ты герой наш! Ты достоин

Называться казаком!

Бакланов проводил 20-ый полк до Карасинского поста.

— Прощайте, родные, — говорил он, пропуская мимо себя сотню за сотней. — Не поминайте лихом.

— Счастливо оставаться!

— Счастливого пути!

Заскрипели арбяные колеса полкового обоза. Бакланов повернул жеребца и карьером помчался к Куринскому.