ПОИСКИ СВИДЕТЕЛЬСТВ

В 1945 году фон Ланга был молодым человеком, едва достигшим 20 лет, служившим в Берлине в Гитлерюнгенде, подчиняясь непосредственно Аксману. В обязанности Ланга входило находиться в группе беглецов сразу за спиной своего вождя. Показания Аксмана были единственными «заслуживающими доверия», на которые опирались западные историки до того, как начали возвращаться из советского плена обитатели бункера. Аксман свидетельствовал, что в мае 1945 года он видел труп Бормана, лежавший рядом с трупом эсэсовского врача Людвига Штумпфеггера на подступах к мосту Лертер, когда сам Аксман пытался бежать.

11 сентября 1962 года Аксман, побуждаемый к тому фон Лангом, дал свидетельские показания Йоахиму Рихтеру, молодому юристу, работавшему в офисе прокурора Франкфурта доктора Фрица Бауэра, Такой шаг мог показаться необходимым благодаря свидетельствам других, кого расспрашивал Хью Тревор-Ропер, — свидетельствам, которые заставили Тревор-Ропера изменить свое мнение насчет вероятного завещания Бормана и вызвали предположение, что Аксман отказался от своих прошлых показаний. В объяснениях Тревор-Ропера, данных в 1971 году судье Хорсту фон Глезенапу, который проводил сравнение показаний по делу Бормана, была добавлена сноска к примечанию, сделанному в 1947 году: «Я слышал, что Аксман (позднее) изменил свои показания. Я не исключаю такой возможности, что он придумал свою историю для того, чтобы скрыть следы Бормана».

Но какова судьба доктора Штумпфеггера, человека, который якобы был найден мертвым рядом с Борманом? 14 августа 1945 года жена Штумпфеггера Гертруда получила в санатории в Хохенлихене письмо. Оно было подписано человеком, назвавшим себя Берндтом и утверждавшим, что он почтмейстер со станции Лертер. В письме было написано:

«8 мая сего года сотрудники нашей почты нашли на железнодорожном мосту, пересекающим Инвали-денштрассе, солдата... Военное удостоверение в его кармане гласило, что он Людвиг Штумпфеггер. Предполагая, что покойник был вашим мужем, я сообщаю вам эту печальную новость и выражаю вам свое соболезнование.

Ваш муж был похоронен вместе с другими погибшими солдатами в Альпендорфе в Берлине на Инва-лиденштрассе, 63. В настоящее письмо я вкладываю фотографии, найденные в кармане покойника. Его военное удостоверение было впоследствии уничтожено».

Письмо это было немедленно использовано семьей Штумпфеггера как доказательство его смерти. Похоже, никому не пришло в голову попытаться найти таинственного Берндта, хотя списки берлинских почтмейстеров найти не составляло труда.

В этом примечательном письме не упоминается труп Бормана, который, согласно показаниям Аксмана, должен был лежать рядом с трупом Штумпфеггера. Никакого такого же письма не было послано семье Бормана. А ведь следует предположить, что если труп Бормана действительно был обнаружен рядом с трупом Штумпфеггера, то с ним должны были обращаться точно так же и похоронить должны были в том же месте.

В 1964 году немецкий журнал «Шпигель» провел расследование, результатом которого было опубликование статьи 14 февраля того же года. «В действительности, — сообщал журнал, —труп Штумпфеггера был найден. Но не было обнаружено никаких следов Бормана, труп которого, как говорили, должен был лежать рядом».

Но тогда, в 1965 году, когда фон Ланг начал свой крестовый поход с желанием доказать смерть Бормана, человек по имени Герберт Зайдель, член Гитлерюгенда, знакомый фон Ланга, рассказал ему, что в мае 1945 года в возрасте 14 лет, рыская вместе с приятелем в поисках пищи на товарном дворе станции Лертер, он видел «два мертвых тела» на левой стороне железнодорожного моста. И хотя «юноша» признавал, что там было много трупов и что он не был знаком с Борманом, фон Ланг принял это свидетельство как абсолютно достоверное.

Но еще до того, как объявился Зайдель, чех по имени Ярослав Дедич, утверждавший, что был угнан в Германию и работал там как раб, в 1945 году написал письмо в пражскую газету «Земеделске новины», в котором заявлял, что он командовал похоронной командой под началом советских офицеров. Один из трупов, которые они захоронили, был опознан иностранными рабочими как Мартин Борман. Каким образом они узнали Бормана, который, как признает сам Зайдель, «был совершенно незнаком немецкой публике», никак не объяснялось. Однако Дедич утверждал, что труп был обнаружен на некотором расстоянии от Инвалиденштрассе и был захоронен на кладбище в Восточном Берлине.

Последний из свидетелей фон Ланга пытался установить удивительную связь с предполагаемым почтмейстером Берндтом. Альберт Крумнов оказался болтливым берлинцем семидесяти лет, обладавшим необыкновенной памятью. Он утверждал, что служил почтальоном и находился в той похоронной команде, которую упоминал «почтмейстер Берндт» в 1945 году в письме жене Штумпфеггера.

Он и двое его коллег, Багенпфуль и Лоозе, получили задание похоронить трупы, лежавшие около станции Лертер. Багенпфуль похоронил Штумпфеггера, а Крумнов похоронил другого мужчину, которого они не опознали, но — с помощью хорошей подсказки — теперь он думает, что это «мог быть Борман». К их удавлению, высокий мужчина (Штумпфеггер) был только в новом белом белье, а тот, что покороче (Борман), был в серой армейской форме без знаков различия.

Ни Багенпфуля, ни Лоозе найти не удалось, как не удалось и установить, что таковые служили на почте, но Крумнов выдал еще более полезное воспоминание. Он утверждал, что те два трупа были похоронены отдельно от других мертвецов, однако не мог объяснить, почему это случилось. Далее он утверждал, что могилы тех двух трупов были точно обозначены. Крумнов утверждал, что закопал того, что был покороче (тогда он его не опознал), у маленькой рощицы серебряных тополей, которую он специально выбрал, чтобы запомнить это место!

Фон Лангу не пришло в голову задать себе вопрос насчет удивительной предусмотрительности, проявленной молодым почтальоном, который в тот день похоронил более двадцати трупов. Такая работа, особенно когда имеешь дело с трупами, пролежавшими шесть дней, вызывает отупение у могильщиков, которые привыкают к своей работе и обычно не проявляют себя настолько творческими натурами, чтобы запомнить чью-либо персональную могилу.

Стремление фон Ланга доказать смерть Бормана заразила Рихтера, который, в свою очередь, убедил Бауэра попробовать эксгумировать труп Бормана. Прежде чем осуществить такую попытку, предстояло преодолеть множество трудностей, среди которых не последней было то, что в 1961 году как раз через то место, где мог быть похоронен Борман, прошла Берлинская стена.

В мае 1945 года этот район был большей частью разрушен, но основная топография осталась. Если Борман был похоронен на кладбище к востоку от Инвалиденшт-рассе, как утверждал Дедич, тогда для вскрытия могилы требовалось согласие восточногерманских властей. Между тем внимание Бауэра сконцентрировалось на маленьком участке Западного Берлина, где Аксман, Зайдель и Крумнов показали Бауэру точное место, где они видели предполагаемые трупы Штумпфеггера и Бормана и где, как утверждал Крумнов, произошло захоронение.

В это время некий Хорст Шульц из Берлина, связанный с журналом «Штерн», стал утверждать, что труп Штумпфеггера действительно был найден, но похоронили его на кладбище для военных, погибших в боях, в Берлине-21, на Вильснакерштрассе.

Реакция фон Ланга на это утверждение весьма интересна. Вместо того чтобы попытаться идентифицировать останки Штумпфеггера с помощью эксгумации, он затребовал протоколы о перенесении их на это военное кладбище, а также запросил похоронную фирму «Шредтер» дополнительные записи о перезахоронениях. Из этого следует, что фон Ланг решил, что расплывчатые свидетельства Крумнова более достоверны, чем гораздо более точные показания Хорста Шульца. Будь он посерьезнее, то наверняка в первую очередь исключил бы записи о первоначальных захоронениях.

19 июля 1965 года старший прокурор Вильям Мецнер и прокурор Йоахим Рихтер в сопровождении фон Ланга и Крумнова искали серебристые тополя, упомянутые Крумновым. Во всей округе осталось только два тополя, но тщательные бумаги парка указывали точное место, где стояли три тополя, которые описывал Крумнов. На следующее утро туда двинулась процессия, возглавляемая бульдозером и Рихтером, у которого был опыт археологических раскопок и выкапывания мумий в Египте. Наступил жаркий летний день, целое кольцо полицейских, репортеров и любопытных берлинцев смотрело, как бульдозер вырывал яму в том месте, где якобы были захоронены трупы. Большую компанию из журнала «Штерн» возглавлял фон Ланг, который зарезервировал страницы журнала для сенсационного материала. Рабочие перекопали кучу песка, но работа целого дня так ничего не принесла.

Статья Нила Ашерсона в «Таймс» была уничтожающая: «На пустыре рядом с аркой моста голубой полицейский бульдозер медленно ездит взад и вперед. Он ревет я стонет и каждый раз занимает очередную кучу желтого прусского песка. Шесть или семь полицейских в рабочих комбинезонах укрываются от дождя под двумя деревьями и склоняются над вырытой землей. Они ищут кости Мартина Бормана. Ничего не нашли. Под слоем пепла песок выглядит твердым и никем не потревоженным».

Фон Ланг теперь просил, чтобы ему разрешили нанять бульдозер и перекопать весь участок, а не только то место, которое покончило со всеми этими историями и свидетелями. Он в унынии уверял, что, «если бы мы даже нашли кости, идентифицировать их было бы чрезвычайно трудно».

Чарльз Уайтинг писал: «Великая охота «Штерна» в поисках пропавшего рейхслейтера позорно выдохлась. Личная охота Ланга в поисках Мартина Бормана, начавшаяся так давно в те отчаянные дни мая 1945 года, закончена».

Однако Уайтинг поторопился. 7 декабря 1972 года, через несколько дней после публикации в «Дейли экспресс» сообщения Ладислава Фараго об обнаружении Мартина Бормана, власти земли Гессен объявили, что они совершенно неожиданно нашли, как они подозревают, череп Бормана и некоторые его кости; эти кости лежали рядом с костями более крупного мужчины, предположительно Штумпфеггера. Было объявлено, что находка была сделана совершенно случайно рабочими, которые копали всего в 13 метрах от того места, где целенаправленные поиски 60-х годов ничего не принесли. Прокурор Рихтер сказал, что это «поразительное совпадение».

13 декабря инспектор Боме, отвечающий за данное дело, сделал сообщение, подтверждавшее, что «череп был обнаружен неделю назад около того места, про которое ряд свидетелей утверждали, что Бормана в последний раз видели именно там».

Правда об этой находке заключается в том, что ее вряд ли можно считать случайной. Следы этой находки уводят к бывшему члену Гитлерюгенда Герберту Зайделю.

Теперь нам известно, что летом 1972 года Зайдель вошел в контакт с фон Лангом, по всей вероятности предупреждая его о возможной эксгумации. И действительно, 8 сентября 1972 года западногерманские власти откликнулись на пожелания фон Ланга и журнала «Штерн». Строительные рабочие находились под впечатлением, что могут заработать 100 тысяч марок, если найдут скелет Мартина Бормана, а любопытная публика Западного Берлина с интересом наблюдала за рабочими, которые словно играли в пирожки из берлинского песка, перекидывая его с ладони на ладонь, пока не раздался крик: «Нашел!»

Доктор Ганс Юрген, медицинский эксперт Западного Берлина, определил более короткий скелет как принадлежавший мужчине ростом от 163 до 173 см, в возрасте от 30 до 40 лет. Юрген «практически не сомневался», что это скелет Бормана. Следующими извлекли останки более крупного мужчины, ростом около 190 см. Ноги этого скелета упирались в череп того, что покороче. Берлинский документальный центр располагает материалами по доктору Людвигу Штумпфеггеру, включая рисованные схемы зубов, которые можно было использовать для сравнения с останками высокого мужчины. В отношении предполагаемого Мартина Бормана не было таких материалов, которые можно было бы сравнить с останками. Не существовало также никаких рентгеновских снимков.

Главным вещественным доказательством, к которому в то время могли обратиться исследователи, оказалась схема зубов, которую нарисовал дантист Гитлера профессор Гуго Блашке, когда после войны его допрашивали американцы. Точность этой схемы подтвердил Фриц Эхтман, бывший зубной техник, работавший с Блашке, который признал, что однажды он изготовил для Бормана зубной мост для верхней челюсти по параметрам, указанным ему Блашке. В черепе этого моста не оказалось, несмотря на тщательнейший осмотр участка земли вокруг трупов.

Находка «черепа Бормана» заинтересовала одонтолога Рейдера Согнеса, который 9 января 1973 года обратился с письмом к германскому канцлеру Вилли Брандту с просьбой разрешить ему осмотреть череп, поскольку он «собрал обширные данные относительно коронок, мостов, пломб и утраченных зубов Мартина Бормана», Письмо было переслано министру Хемфлеру в юридический департамент земли Гессен, который в пятницу 2 марта направил его прокурору Рихтеру, и оно поступило туда как раз после того, как учреждение закрылось на уикэнд, И тут свершилось поразительное открытие: спустя три месяца после обнаружения двух тел и ровно через десять дней после того, как офис Рихтера получил это письмо, золотой мост был найден в каком-нибудь метре от деревьев.

Никто, и менее всех Рихтер, не мог удовлетворительно объяснить, каким образом этот зубной мост был обнаружен и как он мог остаться незамеченным при археологически дотошном осмотре всей местности. Далее все происходило с совершенно неприличной поспешностью: объявили, что это трупы Бормана и Штумпфеггера, и газеты принялись печатать перепутанные фотографии черепов. Проверка этих фотографий показала, что уверенность медицинских экспертов отступила перед жаждой сенсации — череп предполагаемого Штумпфеггера неоднократно представлялся как череп Бормана!

Абсурдность ситуации, которую никто так и не объяснил, заключалась в том, что зубной техник Фриц Эхтман опознал предъявленный ему мост как изготовленный им собственноручно за два месяца до того, как он был найден! Возможно, еще более важным было заявление бывшей коллеги Эхтмана Кэте Хейзерман, что один из мостов нижней челюсти, найденный в черепе на правой стороне между вторым коренным зубом и первым, не является работой профессора Блашке.

Берлинский патологоанатом доктор Мачке выдал 4 января заключение, что сравнение зубов в черепе более крупного трупа и стоматологические записи 1939 года о состоянии зубов доктора Людвига Штумпфеггера, если не считать новых пломб и коронки, поставленных после того, как были сделаны записи, показывают, что между зубами трупа и записями нет расхождений. Доктор Мачке не стал комментировать тот факт, что сохранился зуб мудрости, на который не обратили внимания в 1939 году, но был совершенно счастлив, что труп идентифицировали как принадлежащий Штумпфеггеру, особенно когда у скелета обнаружили перелом левой руки, что совпадало с биографией Штумпфеггера.

При осмотре останков более короткого мужчины Мачке попросил помощи двух других экспертов — доктора Риделя из берлинской полицейской клиники и доктора Муэна, дантиста из мюнхенского федерального военного госпиталя. Он пошел на это потому, что имелись «значительные расхождения» между записями профессора Блаш-ке и пломбами, обнаруженными на зубах черепа. Проблема с этими расхождениями была достаточно ловко обойдена: их приписали «ошибкам со стороны лечащего дантиста» (доктора Блашке). Если бы все расхождения решались так просто! Тем не менее общественность и средства массовой информации приняли такое объяснение противоречивых вещественных доказательств без возражений, и никому не пришло в голову возражать Мачке и его коллегам. Борман официально был объявлен умершим.

Теперь вездесущий фон Ланг заставил заговорить о себе в прессе, и журнал «Штерн» продемонстрировал свое доверие к его мнению, поручив ему реконструкцию лица Бормана для документального фильма, который был готов к демонстрации на финальной пресс-конференции 11 апреля. Обращение в Криминальный суд Франкфурта рекомендовало провести христианские похороны и содержало совершенно возмутительное предложение, чтобы спорное имущество Бормана— включая награбленные богатства — было передано его наследникам!

Формальные моменты в деле Бормана крутили по-разному, пока прокурор Рихтер не предложил вернуть останки семье Бормана — при условии, что они сохранят их на случай будущей экспертизы По совету доктора Антона Безольда, мюнхенского адвоката и бывшего члена бундестага, члены семьи отказались признать эти кости за останки их отца. Безольд пришел к такому заключению:

«Поскольку герр Рихтер сам подтверждает, что существуют сомнения в отношении точности и окончательности нынешних находок, я посоветовал членам семьи отказаться от предложения прокурора. Моя рекомендация была единодушно принята моими клиентами, Они вполне естественно колеблятся насчет ухода за останками человека, который мог быть, а мог и не быть их отцом».

Перед тем как перейти к изучению данных патологоанатомических исследований, следует подчеркнуть, что эксперты готовы были сравнить зарисовки Блашке с вещественными доказательствами, но не было таких данных для сравнения, как рентгеновские снимки. Мы должны напомнить себе, что результат подобных сравнений никогда не может привести к окончательной идентификации, поскольку имел место явный обман с трупом Евы Браун, а мы не знаем виновника.

Имеет смысл пристальнее присмотреться к Гуго Блашке, умершему в 1957 году и до конца своих дней продолжавшему использовать нацистские идеи.

Он родился в Нойштадте в Восточной Пруссии в 1887 году и учился в Берлине, Париже и Женеве. В 1908 году отправился в Соединенные Штаты в стоматологическую школу Пенсильванского университета, куда поступил в возрасте 21 года. Он окончил обучение четвертым на курсе, где было сто студентов. Его характеристика как студента превосходна: «славный, дружелюбный, общительный, хорошо одевается и умеет себя вести», Блашке стал там членом «Братства Пси-Омега», коллеги-студенты дали ему прозвище Граф.

В документе об окончании записано, что «он подлинный сын Старого Пенна (Пенсильванского университета), и мы не опасаемся, что имя нашей альма-матер будет опозорено на земле Германии, когда Гуго возвратится туда».

Блашке действительно вернулся и устроил зубоврачебный кабинет на углу Курфюрстендамм, где одним из его пациентов стал принц Виктор фон Вид, который в 1930 году привел к нему в качестве частного пациента Германа Геринга. Как явствует из показаний Блашке, хранящихся в архивах США, он произвел своими медицинскими познаниями сильное впечатление на эсэсовского врача профессора Гравица и «автоматически» стал высокопоставленным членом СС, хотя это для него «ничего не значило». Это «ничего» означало, что его клиентами стали Гитлер, вслед за ним Борман, Ева Браун и Гиммлер. Правда заключается в том, что Блашке еще в 1931 году вступил в нацистскую партию и уже тогда стал активнейшим фашистом.

Блашке произвел впечатление на американских следователей своей учтивостью и светскими манерами, поэтому представляется интересным мнение офицера английской разведки Джона Маккоэна. По его мнению, Блашке был «незначительно выглядещим человеком, одновременно нервным и скользким человеком, которому нельзя доверять». Даже зная враждебность и ледяную манеру, с которой англичане вели допросы, это впечатление заслуживает того, чтобы о нем сказать.

Лестер Лунц, патологоанатом-одонтолог штата Коннектикут, специально занимавшийся Блашке и его деятельностью, разделял мнение Маккоэна. Он разыскал несколько фотографий Блашке в эсэсовской форме на террасе в Берхтесгадене вместе с Гитлером и Борманом. Отношения с СС и честь принадлежать к этой касте, очевидно, значили для Блашке гораздо больше, чем он признавался.

Блашке очень старался убедить своих английских следователей в том, что Борман его ненавидел, — факт, который Маккоэн считал заслуживающим внимания. О предполагаемых дурных отношениях между Блашке и Борманом стало известно и американцам, а позднее этим заинтересовался профессор Согнес; когда он расспрашивал в 1974 году Артура Аксмана, то весьма удивился тому, что Аксман знал об этом: «Я был в равной степени удивлен, когда узнал от Кэте Хейзерман, ассистентки Блашке, что Блашке продолжал регулярно встречаться со злопамятным Борманом; последний раз он по требованию Бормана был у него в марте 1945 года».

Это свидетельство подтверждается документом, хранящемся в Американском национальном архиве, в котором содержатся схемы Блашке и записи лечения, которое началось в 1937 году. Весьма примечательно, что за столь длительный период Борман так доверял и в то же время ненавидел Блашке. Эти повторяющиеся утверждения о натянутых отношениях между Борманом и Блашке вызывали подозрения.

Такие подозрения возникли и у Согнеса, но, поскольку он решил, что дантисты в Нюрнберге считали Блашке «надежным свидетелем» и американский советник по правовым вопросам в Нюрнберге доктор Роберт Кемпнер придерживался того же мнения, Согнес решил обратиться за советом к бывшей ассистентке Блашке (которую вряд ли можно было считать незаинтересованной стороной) и к его бывшему пациенту Альберту Шпееру. Шпеер сделал следующее заявление:

«Я считал Блашке человеком, на которого можно положиться, врачом, хорошо знающим состояние зубов своего пациента. Во всяком случае, я припоминаю, что он держал в памяти все детали того, как он лечил мои зубы. Я не могу себе представить, чтобы он мог намеренно обмануть американских следователей. Более того, он не был в хороших отношениях с Борманом, скорее наоборот, поэтому он не заинтересован в том, чтобы затруднять опознание Бормана».

В разговоре со мной Шпеер придерживался той же линии, но, когда я сообщил ему о моих подозрениях насчет подлога с Евой Браун и попросил его рассказать о деіалях плохих отношений между Блашке и Борманом, он полностью изменил свои показания, заявив, что об этом антагонизме он слышал только в Шпандау от Бальдура фон Шираха, предшественника Аксмана на посту руководителя Гитлерюгенда. Шпеер не мог припомнить, почему у них зашел об этом разговор и каким образом фон Ширах мог знать об отношениях Блашке и Бормана, поскольку нет никаких свидетельств того, что Ширах когда-либо имел близкий контакт с Блашке. Шпеер, законченный прагматик, просто неожиданно понял, что его показания вызывают подозрения, и решил, что не может далее ручаться за Блашке.

Когда Согнес изучал останки, он был гостем фон Ланга и журнала «Штерн», которые в согласии с Рихтером предпринимали всевозможные усилия, чтобы устранить все проблемы, вставшие у него в связи с вещественными доказательствами, и вручили Согнесу пухлые папки «Штерна» по Борману, даже снабдив его фотографиями вещественных доказательств. Сначала Рихтер легкомысленно отказался от предложения помощи со стороны Со-гнеса, но когда узнал, что тот в настоящее время является президентом Международного общества стоматологической патологоанатомии, то изменил свою позицию.

Поначалу немцы встретили Согнеса враждебно, но потом стали весьма гостеприимными, а фон Ланг и «Штерн» оказались такими доброжелательными, что Согнес счел себя обязанным отметить, что сотрудничество было «исключительно продуктивным» и касалось некоторых «деликатных и трудных проблем». Согнесу предоставили возможность побеседовать с интересующими его Гербертом Зайделем и прорабом строительных рабочих, обнаруживших останки, Вольфгангом Зелем, а также с доктором А. Райделем, дантистом берлинской полиции, который одним из первых обследовал скелеты.

Опасаясь, как бы не подорвать свою репутацию, Согнес впоследствии настойчиво подчеркивал, что его сила в том, что он «сам по себе»: «Я никогда не просил и не получал никакой национальной, международной, политической, религиозной, не говоря уже о коммерческой поддержки от заинтересованных сторон». Он охарактеризовал свои розыски и свое пребывание в Берлине как «самостоятельные».

Таким образом, получилось, что профессор Согнес принял схемы Гуго Блашке как более или менее достоверные, не подвергая сомнению подтверждающие их показания Кэте Хейзерман. Профессор не ссылался на несоответствия в первоначальных показаниях Фрица Эхтмана, зубного техника. Как он вынужден был признать в разговоре со мной, «это было все или ничего. У нас больше ничего не имелось, с чем мы могли бы сравнить зубы скелета».

Тем не менее, допуская все волнение, которое испытывал профессор Согнес, которое в итоге заставило его не придать никакого значения сомнительному происхождению некоторых материалов и прийти к заключению в отношении его сравнений, никак не подкрепленному с научной точки зрения, весьма интересно проверить эти патологоанатомические данные вторично, пользуясь возможностью оставаться совершенно «самостоятельными» и не столь подверженными азарту погони.