Государство — это Франция
Государство — это Франция
Некоторые историки иногда утверждают, что Бурбоны отодвинули Францию на второй план, выдвинув на первое место династическую лояльность. Но это только видимость. Во времена Людовика XIV, особенно в начале его правления, наша страна представлялась в виде скульптуры или образа, нарисованного на полотне: Франция — крупная и красивая женщина, она подает руку своей младшей сестре, которой является, конечно, Наварра{199}. Это изображение имело то преимущество, что никогда не штамповалось, как стереотипные бюсты Марианны, представленные в мэриях и на почтовых марках.
Такое сдержанное отношение к символу, представляющему страну в образе женщины, не отражало отрицательного отношения к женщине. В то время, когда изображение Девы Марии, кажется, встречается чаще, чем Иисуса Христа, когда образ Марии Магдалины побивает все рекорды, почему меньше изображают Францию и Наварру в виде женщин? Потому что патриотизм всегда был выражением лояльности, легче и удобнее отвечать на призыв военачальника, короля-воина, чем на призыв порядочной женщины, олицетворяющей абстрактную идею. Следовать за королем, служить королю, повиноваться королю — это вполне конкретный патриотизм. Этого короля видели совсем близко в день его коронования всякие зеваки; этого короля, его руки целителя чувствовали на себе больные, пораженные золотухой; этого короля видели в двух шагах от себя солдаты в траншеях во время осады; к этому королю в Версальских садах подходили буржуа и мелкий люд так близко, что надо было увеличивать количество его охранников. Добавим еще, что король обратился ко всем своим подданным 12 июня 1709 года, призывая их — как мы это видели — разделить его заботу и печаль, откликнуться на его призыв. Французы XVII века предпочитают повиноваться потомку Людовика Святого и Генриха IV, чем «посредственностям, которые управляют аристократическими государствами»{63}. Ибо эти посредственности соблюдают только свои интересы или интересы олигархии соучастников, тогда как король, обладающий абсолютной и наследственной властью, думает и действует в интересах своего королевства, этого большого владения, которым он пользуется и управляет.
Вот почему присутствие короля на картинах, в скульптурах, на монетах и медалях, постоянное и повторяющееся наличие символов этого короля (солнца и его лучей), если эти символы не связываются с языческим имперским Римом, поощряет лояльность и стимулирует патриотизм. Король всегда близок, и тот, кто держит в руке первую серебряную монету, заработал не только деньги, но и портрет Его Величества. Король всегда рядом, и кюре (особенно после Нантского эдикта, особенно во вновь присоединенных провинциях) все время о нем говорит со своими прихожанами. Сегодня он просит вас молиться об успехах его оружия; все те, кто ему повиновался в этот день, солидарны с солдатами милиции, мобилизованными для поддержания порядка, и с солдатами маршала де Виллара. Завтра он вас попросит участвовать в молебне «Тебе, Господи, славим», потому что герцог Вандомский победил врага при Вильявисьосе, когда произносится гимн во славу Господа, редко бывает так, чтобы не пробежала по телу дрожь от переполненности чувством патриотизма, гордостью за армии короля, которые являются и армиями страны.
Отныне, когда военные расходы занимают первое место в бюджете, являются главной поддержкой административной системы страны, открывается для честолюбивых молодых французов — дворян, буржуа или сынов из народа — путь к славе, к которому обращены все взоры, и военные снова подают пример патриотизма{218}. Церковь, не колеблясь, благословляет военные знамена и принимает под своды своих храмов флаги и штандарты, доставленные солдатами короля с поля боя. Не было ни одного дня во время войны, с момента основания Сен-Сирского дома до подписания Рапггадтского мира, чтобы дамы и барышни маркизы де Ментенон не молились за короля, за Францию и ее армии{66}.
Все сливается воедино иногда не очень шумно[129], а иногда громогласно (под звуки торжественных гимнов или труб): Франция и ее солдаты, король и его подданные, военная и государственная службы, повиновение Церкви и лояльность по отношению к Его Величеству, правительство и нация, Франция и король, государство и король, государство и Французское королевство.
В таком сочетании слово «государство» уже не абстракция. Когда Людовик XIV принимает решение во имя интересов государства, он никогда не поступает как «посредственности, которые управляют аристократическими государствами; он думает, говорит и действует от имени Франции, королевства, возможно нации, (или, скорее, как кстати напомнил великолепный Коллеж Четырех Наций, от имени группы наций), а также, и особенно, от имени Отчизны. Интересы государства сливаются с интересами Отчизны до такой степени, что нет больше государства в себе, а есть единое Французское государство, государство Франция. Династическая лояльность (которую защищают основные законы), единство трона, алтаря и народа, требования национальной обороны, личный авторитет Людовика XIV плюс к этому все испытания, постигшие всех в конце его правления (когда народ туже затягивает ремень, король уменьшает свои расходы, посылает плавить свое золото и серебро), в 1715 году привели к тому, что государство стало синонимом Отчизны и Франции.
Государство — это ты, сельский кузнец. Государство — это вы, маршал де Виллар; государство — это ты, непопулярный сборщик тальи; государство — это вы, маркиз де Торси. Все те, кто присоединяется непосредственно, через родственные связи, союзы, дружбу, солидарность к правительству, к администрации, к духовенству, к армии, к военно-морскому флоту, являются членами государства или объединившимся в нем сообществом. За неимением большего тот, кто заплатил франк подушного налога, сыграл на руку государству, и бедняк, освобожденный от налога, который молился за армии Его Величества, сделал то же самое.
«Государство — это я» — мог подумать Людовик XIV, primus inter pares (первый среди равных) среди дворян, голова огромного тела («Мы голова тела, членами которого они являются»){63} — составляющего 20 миллионов французов, каждый из которых способствует укреплению государства.
Это новое и устойчивое, многообразное и определенным образом очерченное, конкретное и плотское представление о государстве, неотделимое от национальной ткани, поддерживалось так же долго, как жил старый возмутитель спокойствия (до утра 1 сентября 1715 года), и культивировалось благодаря усилиям короля и жертвам, приносимым налогоплательщиками благодаря налогу кровью и налогу, приносящему динарий Кесарю, благодаря чести и героизму, благодаря эффективности обкатанной административной машины, благодаря воле, более или менее добровольно проявленной каждым, благодаря насущной необходимости.
Король не устанавливал этатизм. Он не смоделировал, не отчеканил какое-то аллегорическое государство. Он не создавал, чтобы спрятать свой эгоизм, государство-алиби. Он возвел в ранг государства сообщество, которое сплачивает королевство с его монархом. Государство — это панцирь, который предохраняет Францию. Оно было скроено по мерке. Государство — это цивилизованное и стыдливое слово, которое дает возможность не затаскивать слово «Отчизна» («патриот» — это неологизм, которым злоупотреблял Вобан). Это наилучшее достижение Людовика XIV. Его последние слова были пожеланием государству: «Я ухожу, но государство будет жить всегда»{26}. Действительно, оно будет жить долго, но не всегда оно будет похожим, узнаваемым.