ФРАНЦИЯ СЕВЕРНАЯ И ФРАНЦИЯ ЮЖНАЯ

ФРАНЦИЯ СЕВЕРНАЯ И ФРАНЦИЯ ЮЖНАЯ

Конечно, язык был не один и тот же; бесспорно, и культурный уровень был также неодинаков. И тем не менее нельзя сказать, что это были две полностью противоположных культуры. Говоря, например, о шедеврах романского искусства, мы тут же вспоминаем Юг Франции; но с тем же успехом рядом со святой Верой из Конка мы бы смогли представить покрытую золотом статую Мадонны из Эссенского музея в Вестфалии, датированную началом XI века, а рядом с тимпаном Муассака — голову базельского архангела, находящуюся в музее Клюни, или же Деву Марию епископа Имада из епархиального музея Падерборна, или Успение из Везле. И тогда нам стало бы ясно, что при всех местных различиях романское искусство было единым во всех концах христианского мира. Так же труверы походили на трубадуров, и романы Кретьена де Труа на шампанском диалекте напоминали роман «Джауфре» на диалекте окситанском.

Конечно, есть различия; но порыв, дыхание, оживляющие эти произведения, в сущности, одинаковы. Скорее напрашивался следующий вопрос: где быть центру христианской культуры — на Севере, между Сеной и Рейном, или все-таки на Юге, между Гаронной и Роной? Какой город, Тулуза или Париж, станет городом учености, куртуазности и могущества? Французский «ойль» или французский «ок» будет первым разговорным языком? За этим скрытым соперничеством, толком и не осознаваемым людьми XII века, кроется другое — зародыш раздробления христианского мира на нации, возможность победы мирян над клириками.

Вплоть до конца XII века Север и Юг Франции соприкасаются относительно мало. Они ориентированы в разные и даже прямо противоположные стороны. Париж смотрит на север, на Фландрию, которой французским королям так никогда и не удастся завладеть, хотя она — королевский фьеф, с тем же статусом, что и графство Тулузское. Именно на Ла-Манше Капетинги впервые выходят к морю, хотя их и отделяет от него принадлежащая англичанам Нормандия. Нормандия, вместе с Шампанью, — ближайшая соседняя провинция. Горизонт Капетингов ограничен как раз Центральным массивом. Филипп Август (1180–1223) еще всецело поглощен соперничеством с Плантагенетом, которое порой осложняется, как во времена Бувина (1214 г.), предательством северных сеньоров и вмешательством императора [68]. Но вплоть до Альбигойских войн французский Юг интересует эту политику не более, чем Германия, Италия или Испания. Самое большее, чем он привлекает, — выходом к морю через государства Луары и Пуату, но для начала их надо вырвать у Плантагенетов. Что же касается пути по верховьям Сены, Соне и Роне, то его преграждала масса препятствий и, в первую очередь/ графство Шампанское. Время, когда политика Капетингов станет перекраивать христианский мир, еще не наступило.

Но Капетинги — превосходные администраторы и в своих трудах будут получать мощную поддержку со стороны церкви, в конечном счете являющейся наследницей римской администрации. В середине XI века именно аббат Сен-Дени, знаменитый Сугерий [69], в течение многих лет станет выполнять функции первого министра, причем безо всякого антагонизма между обеими властями. Еще намного раньше, в 987 году, архиепископ Реймсский Адальберон и его секретарь Герберт, будущий папа Сильвестр II, окончательно закрепили победу Капетингов над последними Каролингами. Какие бы отклонения ни возникали в поведении их отдельных представителей, Капетинги принадлежат церкви, и именно коронация в Реймсе сообщает их власти сакральный, почти церковный характер. Вот почему по сравнению со своими анжуйскими соперниками, Плантагенетами, они кажутся настоящими королями правосудия и мира.

Совсем другое дело — южная квазимонархия Раймондинов. Единственное, что роднит их с Капетингами, — это непосредственное соседство с Плантагенетами. Но оно еще больше отдаляет обе державы, поскольку соперничество двух корон на руку графу Тулузскому, укрепляющему свою независимость и распространяющему притязания на другие земли. Ему не нужны ни Бордо, ни Пуатье, однако он тоже не прочь выйти к морю, только не к Бискайскому заливу. Он стремится к Средиземному морю, а для этого ему нужны фьеф Транкавель и арагонские владения. С кем он постоянно не ладит, так это с графом Прованским. Арагон, Прованс, виконтство Каркассонское и Безье для него то же, что для его далекого суверена Шампань, Нормандия и Фландрия. Но при этом по организации управления Тулузское государство сильно отстает от государства Капетингов. Причин тому довольно много, но одна из основных заключается в совершенно ином, нежели на Севере, положении южной церкви.

Теоретически различий нет. Север и Юг — христианские земли, такие же, как и вся христианская Европа, и церковь пользуется там массой иммунитетов и привилегий, являясь самым крупным земельным собственником. Но ее духовное и интеллектуальное влияние на Юге намного слабее. Как в Германии и Италии, здесь она гораздо сильнее интегрирована в феодальную систему. Не то чтобы эта система была на Юге прочнее, скорее наоборот. Но Северная Франция надолго станет для Европы непревзойденной моделью согласия между двумя властями, одинаково поглощенными общими интересами и действующими сообща против царившей анархии. Всякая победа церкви здесь становится победой короля и наоборот. Напротив, в странах Юга разделение обеих властей намного сильнее, что, впрочем, не делает церковь более независимой.

К примеру, церковные советники никогда и близко не занимали подле графов Тулузских места, подобного тому, которое им принадлежало у Капетингов. Грегорианская реформа имела на Юге весьма ограниченный эффект. Иными словами, в этой части христианского мира церковь если и не беднее, чем где-либо еще, то все-таки не так могущественна. В то время как к северу от Луары XII век становится временем глубоких теологических умопостроений, когда блистают имена святого Бернара и Гуго Сен-Викторского [70], ничего подобного не происходит на Юге, не давшем церкви ни одного теолога. Епископы и аббаты довольствуются тем, что управляют, скорее дурно, нежели хорошо, своими огромными владениями. Они ведут мирской образ жизни, проводя время в празднествах и удовольствиях. Если их бенефиции формально и остаются выборными и монахи избирают своих аббатов, а каноники — епископов, то на деле светские сеньоры беспардонно вмешиваются, навязывая силой или подкупом своих кандидатов. Симония, с которой так ожесточенно сражался Григорий VII, царит здесь повсюду. Разные сословия смешиваются. Мы видим, что феодальные престолы и церковные кафедры занимают представители одной и той же семьи. И сеньоры, и прелаты живут одинаково легко, не заботясь о простейших нормах морали. Но то, что простительно мирянину, возмутительно для церковника. Блага, которыми они пользуются, — это доля Бога, достояние мертвых, помощь бедным. Прелаты же цинично нарушают взятые на себя перед Богом и людьми обязательства. Какие же из них советники? Их повсеместно презирают и в конечном счете вместе с ними начинают презирать и то, что они столь недостойно представляют.

Так получается, что идеал, предлагаемый южному обществу трубадурами, мастерами веселой учености (gai saber), — идеал целиком мирской, в отличие от того, что существует на Севере. Так возникает тонкое различие, которое не стало бы явным, не подчеркни его альбигойская драма. Правда, народные движения против церкви происходили не только на Юге. Даже на Севере мы видим, как с XI века восставшие крестьяне обвиняют все церковное сословие и утверждают, что спастись можно и без церковных таинств, что человек не нуждается ни в каком посреднике, дабы прямо договориться с Богом. Они изобличают заинтересованность священников в обмане, противопоставляя богатство прелатов евангельской бедности.

Именно на эту настоятельную потребность в очищении, распространившуюся во всем христианском мире, должна была стать ответом грегорианская реформа. Столь незаурядный папа, как Григорий VII (1073–1085), хочет вырвать церковь из феодальной системы; с отчаянной энергией он повсюду борется с симонией и дурными нравами духовенства; он опирается даже на народные движения, которые были скорей антиклерикальными, чем антихристианскими. Так он выковывает духовную основу христианства, что сделает его позже способным организовать против ислама такую коллективную акцию, как крестовый поход. Из долгой борьбы за инвеституру папство вышло усилившимся, а церковь — очищенной, но сама эта победа таила в себе опасность, которой не избежит Иннокентий III (1198–1216).

Стало возможным, правда, не без труда, ужесточить процедуру выборов епископов и аббатов; тем самым удалось сделать их, с одной стороны, более независимыми от светских суверенов и более зависимыми — от Святого престола. Но с тех пор, как церковь обладает собственной властью, которую может использовать по своей воле, она только приумножает свою мирскую ответственность. Отныне именно она возлагает на себя ответственность за судьбы христианства. И если теперь прелаты более строго соблюдают дисциплину, зато попадают в западню жажды власти, отнюдь не менее разлагающей, чем даже симония, грандиозным выражением чего явился крестовый поход. Менее, чем когда-либо, церковь являет собой чисто духовное сообщество, ибо стремится отправлять функции обеих властей и равно разить обоими мечами.