Спутники Короля-Солнце

Спутники Короля-Солнце

Настоящая слава должна быть выпестована: все помыслы Людовика XIV в течение всех пятидесяти четырех лет царствования свидетельствуют об этом, подчинение высшей знати королевства в течение всего этого долгого царствования подтверждает это, Версаль тоже мог бы при необходимости доказывать это каждый день с 1682 по 1715 год. Весь XVII век убеждает нас в этом, даже когда воспоминания о Фронде уходят и стираются, даже когда двор стал обычным институтом. Это признанный факт, политический факт. Если каждый деспот изолирован и каждый тиран одинок, монарх, достойный этого имени, нуждается в отклике и возврате исходящих от него лучей. В правительственной структуре Людовик XIV, хотя и монарх абсолютный, находится во главе (как мы знаем) коллегиальной структуры: чем влиятельнее министр, тем больше его репутация способствует славе короля, королевства, царствования. То же происходит и при дворе. Благодаря желанию Людовика XIV, позаимствовавшему у Валуа все лучшее, что было в их традициях, двор является отголоском или отблеском, необходимым для монархов. Будучи почти безупречно организованным, двор сам по себе представляет (по воле своего главы) некую систему ореола, которая служит королю и престижу страны.

Королева в этом играет незаменимую роль. Этот эпитет употреблен с полной серьезностью: не будем забывать, что, овдовев, Людовик XIV не даст Франции другую королеву. Принцесса Мария-Терезия, которую недооценивали, «была в молодости хорошо сложена… и ее можно было даже назвать красивой, хотя приятной она не была… Мы видим, как ее поглощает сильная страсть к королю и как она предана королеве-матери, своей свекрови… Она испытывает жестокие муки из-за своей чрезмерной ревности к королю»^{49}. Когда же Анна Австрийская умерла в 1666 году, Мария-Терезия потеряла драгоценную поддержку, но сохранила то же терпение, ту же нежность, ту же набожность на испанский манер. От Испании ей в наследство достался выговор («она говорила некоторые слова по-испански: полотенце, Святая Дева, лошади^{87}). Застенчивая, простодушная, продолжающая любить своего мужа, который ей беспрестанно изменял, она совсем не была глупа: нужно было обладать большой добродетелью, хладнокровием и умом, чтобы улыбаться, когда хотелось плакать, когда в течение двадцати двух лет ей предпочитали красавиц, обязывая ее находиться с ними рядом и улыбаться. Мадам Елизавета-Шарлотта Пфальцская, жена брата короля, считала ее смешной и называла «доброй королевой». Людовик XIV, который дорожил ее милым поведением, «всегда ночью возвращался к ней и любил проявлять по отношению к ней много нежности»^{96}. Праправнучке же Карла V, чтобы удержать своего мужа, не хватало некоторой пикантности и умения вести разговор, того, что является дополнительным подспорьем для любви в семейной жизни. Но она была хорошей женой, набожной женщиной и необычайно деликатной; своему господину, мужу-королю — и он об этом заявил — она никогда не доставляла никакого другого огорчения, кроме собственной смерти (30 июля 1683 года).

Людовик Французский, наследник, которого называют Монсеньором, самый популярный член семьи, его обожают все подданные короля, особенно парижане. Благодаря ему не так уж чувствовалось отсутствие Людовика XIV в столице. Монсеньор любит спектакли и находит в Париже то, чего нет в Версале. Если он заболевает, рыночные торговки, встревоженные, бегут его навестить. Когда он находится в армии, как это было в 1688 году, можно увидеть, с каким вниманием и заботой к нему здесь относятся; младшие офицеры и солдаты клянутся лишь его именем. Он обладает всеми качествами своего отца. Он так же мало читает и такой же умный. Как и Людовик XIV, он любит находиться только в обществе умных людей. Как и у короля, у него сильная независимая натура, он собирает картины, медали, монеты и антиквариат. Коллекции отца и сына могут соперничать. Отец все время занимается тем, чтобы сделать Версаль красивым, украсить Марли, сын делает почти то же самое в Медонском дворце, который он унаследовал от Лувуа. Людовик XIV и Монсеньор любят застолье, войну, верховую езду, псовую охоту. Но король вынужден следить за каждым своим жестом, тогда как наследник, кажется, прожигает жизнь как будто из-за того, что не царствует, избыток его нетерпения и энергии, плохо сдерживаемые, переливаются через край. Он не чревоугодник (обжора, который обожествляет свой желудок), но великий выпивоха и большой любитель поесть^{42}. Его чрезмерный аппетит способствует, впрочем, апоплексии, которая беспокоит весь медицинский факультет. Его физические возможности кажутся неисчерпаемыми. Он охотится ночью, особенно на волков, и почти каждый день. Он отличается в игре с шарами, он первый на скачках с кольцами, на Версальских скачках 1682 года, он все время ищет для себя рискованных ситуаций. Он не из принцев-фигурантов на войне. Он все время впереди других — и в 1688, и в 1689 годах. Король даже вынужден запретить ему эти героические излишества. Интересно, что Монсеньор доводит до полного совпадения вкусы и действия, которые его сближают с отцом-монархом. Как и Людовик XIV, наследник женился на довольно бесцветной, безликой и набожной принцессе (Марии-Анне-Кристине-Виктории, дочери Баварского курфюрста, которая умерла в 1690 году). Как и его отец, он будет опираться, словно на перила, на свой морганатический, тайно заключенный брак. Мадемуазель де Шуан, которой Людовик Французский будет выказывать в Медоне те же почести, какие король предназначает для своей маркизы де Ментенон, обладает, как и последняя, определенной культурой, умеет занять приятным разговором, знает много рецептов для любовных уловок. Избранное общество, которое Монсеньор и его вторая супруга принимают в Медоне, является одним из наиболее изысканных в королевстве. Не случайно, что старый король любит с ними бывать и, при случае, проводить здесь дня два подряд. К тому же Медон и Версаль совсем рядом. Наследник, проявляющий тонкость чувств и выказывающий сыновье внимание, отлично сочетает свой долг наследника и заинтересованность в личной независимости. У него нет ничего от человека озлобленного, мизантропа или от человека, способного на заговор. С 1688 года он заседает в королевском совете министров. Когда наступит жестокая война за испанское наследство, Монсеньор будет воплощать собой, часто в единственном числе, партию верности Филиппу V, своему второму сыну. Достойно сожаления, что этот наследник — такой одаренный, такой любимый — безвременно ушел из жизни и не смог в 1715 году вступить на престол своего отца. Он был бы лучшим из королей.

Принцы третьего поколения не были, несмотря на сильные личности их деда и отца, простыми фигурантами. Герцог Бургундский (1682–1712), второй Дофин, и его брат, герцог Анжуйский (1683–1746), будущий король Испании, соединили в себе религиозность их матери и решительный характер Бурбонов. Фенелону, воспитателю, пришлось очень трудно с первым. Второй будет для Франции, а также для своих подданных в Испании живым примером физического мужества и упорной воли. Поддерживаемый своей молодой женой (Марией-Луизой-Габриэль Савойской, умершей в 1714 году), духовником-иезуитом (отцом Добентоном) и великолепной любовницей (принцессой Дезюрсен), герцог Анжуйский — как если бы в нем проявились черты, свойственные его предкам, — продемонстрирует во время всей войны за наследство необычную волю и ясность ума. Даже побежденный, он сохранит надежду. Изгнанный из Мадрида, он скоро туда возвратится. Когда ему будет угрожать полная потеря Испании, он будет готовиться к продолжению борьбы за нее в Америке. Когда будет разыгрываться в 1709 и 1710 годах судьба Испании и судьба Европы, он покажется, если только это возможно, еще величественнее, чем его предок.

Среди этих корнелевских добродетелей Филипп Орлеанский (1640–1701), брат короля, называемый Месье, нам кажется более похожим на театральных героев Расина. Но даже если личность Людовика XIV и подавляет его или, по крайней мере, затмевает, его нельзя слишком недооценивать. Если бы он родился сто лет назад, он, вероятно, вызывал бы восхищение: так он похож на некоторых Валуа (его вторая жена говорит, впрочем, что он «похож на Генриха III во всех отношениях»^{87}). На этого короля Месье похож открытостью, культурой, чуткостью, утонченностью, физическим мужеством, чуть показной набожностью. Как и Генрих III, герцог Орлеанский был помешан на рангах и этикете. «Он превзойдет, — напишет в 1693 году принцесса Дезюрсен, — любого церемониймейстера в том, что называется формальными правилами»^{30}. Считают, что Месье позаимствовал у Генриха III ту же двойственность, ту же нерешительность: он не может сделать свой любовный выбор между шевалье Лотарингским, его интимным другом, и своими супругами; этот далеко не святой человек играет в святость: коллекционирует четки и не пропускает ни единой проповеди в пасхальный и рождественский посты.

Третьего апреля 1678 года, в день Вербного воскресения, в церкви Сен-Сюльпис Бурдалу начал проповедь со вступления, предназначенного специально для принца, вспомнив, что он «в такой же литургийный день, в воскресенье 11 апреля 1677 года, одержал победу в битве при Мон-Касселе (Ваше Высочество, присоединившее год назад пальмовые ветви большой и славной победы к пальме Христовой, покрыли себя неувядаемой славой^{195}). А год назад немало хвалебных слов и угодливой лести наперебой преподнесла ему писательская братия. В «Меркюр» (май 1677 года) аббат Тальман-старший так закончил свой сонет:

Тот, кто видел вас более гордым, чем бог сражений,

В день, когда вы повергали врагов без угрызений,

Никогда не видел более милостивого победителя на следующий день.

Самые ловкие постарались присоединить Людовика XIV к успехам его брата. «И пусть тебе [Людовику XIV] воздастся хвала за все то, что он [Месье] сделал», — так предпочел высказаться Бенсерад^{190}. Яд был влит. Мы пронаблюдали, как быстро удалось Людовику XIV заставить забыть Кассель[70]. Он навсегда сохранит признательность своему младшему брату, но не без доли ревности к его участию в играх богини Беллоны. Вместо того чтобы стать Александром или Цезарем, Месье довольствовался тем, что разделил с герцогом Люксембургским славу побед в Голландской войне.

Месье, как и его племянник Монсеньор, любит Париж. Он так же, как и Монсеньор, полуофициально заменяет короля. Его городской резиденцией является Пале-Рояль, его загородным домом — Сен-Клу. Его не так любят, как дофина, и, по всей видимости, больше «знают», чем «чтят», но тем не менее он пользуется репутацией благодетеля^{195}. Принцесса Пфальцская, его вторая супруга, все время жалуется на него, гневается, кричит, но прощает или извиняет. Нелегко жить с извращенцем. Вначале это «лучший человек в мире» (1672), но со временем его образ деградирует. Но до конца Лизелотта будет говорить, что его надо больше жалеть, чем ненавидеть^{87}.

Обе невестки короля, такие разные, имеют одну общую черту: обе обладают в избытке личностными качествами, чего недостает Месье. Первая Мадам (умерла в 1670 году) — Генриетта Английская, двоюродная сестра своего мужа, внучка Генриха IV (особенно прославившаяся произнесенными о ней словами: «Мадам умирает! Мадам умерла!»^{14}), она прелестна, и Людовик XIV в 1661 году чуть было не вовлек ее в галантную авантюру. Ее тонкий ум будет вызывать постоянное восхищение мадам де Лафайетт, а она в этом знает толк. Таланты Генриетты Английской позволят выбрать ее для секретной миссии в Англию.

Мадам принцесса Пфальцская (Елизавета-Шарлотта Витгельсбах), которая считает себя некрасивой, чудовищные формы которой не смог скрыть придворный живописец Риго, как Генриетта, влюблена в своего деверя. Она любила, как и Людовик XIV, прогулки, верховую езду, псовую охоту. В ноябре 1709 года она будет уверять, что загнала уже более тысячи оленей и 26 раз падала с лошади во время охоты. Ее любовь к Людовику XIV вызывала у нее чувство ненависти к мадам де Ментенон, которую в своих письмах она называла «гадиной», забывая, что маркиза могла бы в отместку называть ее «толстой» или «жирной гусыней»^{42}. Король был возмущен этим и не мог допустить, чтобы можно было позволить себе такую вольность в переписке со своей немецкой родней, ту вольность, на которую ему открыл глаза (в 1694 году) Ларейни, управляющий полицейским ведомством. Из этих писем Мадам к ее тевтонской родственнице можно было заключить, что Франция — фривольная страна, а Версаль — средоточие всяческих пороков. Принцесса обожает квашеную капусту и суп с пивом, любит театр, она поселилась в версальских апартаментах и всегда готова совершать прогулки пешком или отправиться на псовую охоту. И даже после своего обязательного и стремительного обращения в католичество она благоговеет перед лютеранскими псалмами и хоровым пением. Но ко всему остальному она, кажется, питает отвращение. Она презирает бог знает за что Монсеньора, ненавидит герцога дю Мена, которого «любезно» назьюает «хромым» или «бастардом», с ревностью относится ко всему, что касается короля. Она резко критикует набожность окружающей ее среды, католицизм и его святых отцов, богослужение, как только оно затягивается больше чем на четверть часа («Я не могу слушать большую мессу»^{87}.). Она ругает Париж, Марли, войну, французскую кухню, страсть к картам и сожалеет о нашем свободомыслии и нравах. Информация, почерпнутая из ее писем, совершенно не может внушать доверие: версальский двор в них выглядит то ультрарелигиозным, то потерявшим всякую нравственность.

Было бы неверным считать, что понятию «спутники» КороляСолнце придается уничижительное значение, что этим как бы желают сказать: члены королевской семьи потеряли свою независимость, были приговорены либо прятаться в своих шатрах (можно сравнить Великого Конде с Ахиллесом, но уже труднее сравнить его великолепный замок Шантийи с бивуачным шатром), либо вращаться вокруг Людовика XIV. Никто не жертвует своей индивидуальностью. Никто не считает себя обязанным против своей воли устанавливать связи или подвергать себя остракизму. Даже когда герцог Ванд омский оказывается временно в немилости, его кузены, Монсеньор и герцог дю Мен, которые им восхищаются и любят его, продолжают с ним часто общаться если не в Версале, так в Ане. Уже одного такого примера, как дружба этих трех мужчин, которые являются первыми при дворе и в какой-то мере столпами государства и королевства, было бы достаточно, чтобы доказать, что при дворе существует атмосфера, способствующая вежливому общению, а это приветствует и ценит Людовик XIV.

Вокруг этих светил — легион астероидов: принцы крови — они заставляют сожалеть о Конде, — иностранные принцы, герцоги и пэры, наследственные герцоги и герцоги по грамоте, сотрапезники первого и второго сословия, постоянные придворные и заезжие дворяне, которые потом будут живописать красоты двора. Они приходят, уходят, смотрят, слушают, заставляют обратить внимание на себя. Свод правил этикета не для всех благоприятен, и никогда не будет таковым, сколько бы они этого ни желали. Но в стране и в тот момент, когда ранговые споры занимают администрацию судов и трибуналов, плательщиков ренты и военных комиссаров, городских советников и членов бюро парижского муниципалитета, ремесленных мастеров и подмастерьев, руководителей братств и компаньонажей, артиллерийскую прислугу и рабочих Монетного двора, собратьев религиозных общин Розер и Сен-Сакреман, мы можем быть уверены, что если бы Людовик XIV не навел порядок при дворе, спутники короля выдумали бы правила этикета, которые удовлетворяли бы их самолюбию и — почему бы и нет? — доброму имени Версаля.