«И успевай и царствуй

истины ради»

(Пс.44,5).

Событием, по важности сопостовимым с Куликовской победой, для России стало покорение Казани. Это ханство после распада Золотой орды продолжало угрожать Русскому Государству. Казанские татары в отдельные периоды подчинялись Москве, но при первой возможности норовили соединиться с Крымом, и тогда от их набегов пылали сёла вогруг Мурома, Нижнего Новгорода, Владимира. Крымцы же тем временем, как правило, шли на Москву. Не делая попыток штурмовать города и чаще всего избегая прямых столкновений с сильными русскими ратями, хищники, пользуясь внезапностью и резвостью своих коней, захватывали беззащитных земледельцев, которых толпами уводили в плен на продажу. «Русский товар» на восточных невольничьих рынках ценился высоко. Так продолжалось до 1552 года.

Двадцатидвухлетний Царь Иоанн, испытав уже неудачу в попытках приблизиться к Казани, новый поход готовил с особой тщательностью. Ещё зимой в Москве собрался военный совет, на котором план летней кампании был разработан во всех деталях. Главной базой наступления служила крепость Свияжск. По рекам Волге, Вятке, Каме конные отряды казаков (нового рода русских войск, официально учреждённого Иоанном Грозным в 1570 г.) сторожили, чтобы «воинские люди из Казани и в Казань не хаживали». Донцы перехватывали всех послов, направлявшихся в Крым. Тем не менее, в Бахчисарае сведали о подготовке Русских к большому походу. Крымский хан Давлет-Гирей двинулся на помощь Едигеру, недавно занявшему казанский престол.

Наступление крымцев было стремительным, однако врасплох никого не застало. 21 июня, при поддержке турецких янычар, крымские нукеры попытались взять Тулу, но были отбиты, а затем подоспели полки Государевы и нанесли им сокрушительное поражение. Десятки тысяч басурманов погибли на месте, остальных наша конница гнала и секла до самых степей. Добыча победителей оказалась огромной. А 20 июля 1552 года рать Московская, числом 150000, подошла к Казани. Царь Иоанн к тому времени завершил реформирование вооружённых сил. В состав новой армии, содержавшейся на казённый счёт, вошли пятитысячный «Стремянной полк» (личная гвардия Государя), 20000 царского полка, 20000 стрельцов, 35000 конницы боярских детей, 10000 дворян, 6000 городских казаков, до 15000 казаков донских, гребенских, яицких (уральских), 10000 служилой татарской конницы. Эти нарочитые (регулярные) войска дополняло традиционное змское ополчение.

Казань располагалась на левом берегу Волги (в шести верстах от великой реки) и представляла собою мощное укрепление, со стенами из дубовых срубов, засыпанных землёю, о 15 башнях, уставленных пушками и пищалями. Внутри крепости имелся ещё Кремль, также с высокой стеною и башнями. С трёх сторон город огибали крутые берега реки Казанки и впадавшего в неё вязкого потока Булак. С четвёртой (северо-восточной) стороны, напротив крепостёнки Арска, выстроенной в дальнем лесу за широким Арским полем, стены Казани были обнесены валом и рвом глубиною в 6,5 и шириною в 15 метров. Тридцатитысячный гарнизон хана Едигера оборонял татарскую столицу, а ещё 30000 конницы под начальством дерзкого Япанчи укрывались в лесных засеках за Арским полем, чтобы оттуда атаковать тылы Русских. Эти сведения Царь Иоанн получил от перебежчика Камая-Мурзы. Ведь далеко не все казанские татары были сторонниками союза с Крымом. Многие давно хотели успокоиться и мирно жить под властью Москвы.

Двадцать третьего августа войско изготовилось к битве. Иоанн Васильевич повелел развернуть над полками знамя Димитрия Донского с Нерукотворенным Спасом и Крестом, когда-то реявшее над Куликовым полем, и после молебна в походной церкви обратился к ратникам с речью: «Приспело время нашему подвигу... единодушно пострадать за благочестие, за святые церкви, за единородную нашу братию, Православных Христиан, терпящих долгий плен... мучимых от безбожных казанцев». И потом, взглянув на образ Спаса, Царь воскликнул: «Владыко! О Твоем имени движемся».

Воинам было приказано: «Без веления да нихто дерзнет на бой», и эту заповедь Государеву все строго исполняли. В тот же день, говорит летописец, «вылезли казанцы из города», и толпы конных и пеших татар бросились на передовой полк стрельцов. Смятения не произошло. Стрельцы стояли твёрдо, а конница детей боярских прикрывала их с флангов. Под ураганным огнём стрелецких пищалей басурманы бежали с огромными потерями.

В войсках, обложивших Казань со всех сторон, царил величайший порядок. Никто не своевольничал без Царского указа. Всюду велись работы: копались окопы, ставились туры (осадные башни), за плетёными тынами располагались пушки (до 150 штук) и все вылазки неприятеля успешно отбивались. Чтобы лишить крепость снабжения водою, был взорван обнаруженный казаками подземный ход. Затем сильный отряд (45000) был направлен к Арскому укреплению, чтоб уничтожить конницу Япанчи, досаждавшую нашим тылам. К началу сентября с Япанчёю было покончено, а к октябрю завершились подрывные работы под стенами. В три подкопа закатили бочки с порохом, и первый взрыв прогремел у Арских ворот на фронте большого полка. Стрельцы с казаками забросали ров хворостом, землёю и ринулись в образовавшийся пролом стены. Остальные два взрыва прогремели позже, возвестив начало всеобщего приступа. Первую линию штурмующих составили «охотники» из казаков, дворян, детей боярских. Во второй линии наступали главные силы; в третьей - вспомогательные отряды. «И тако, - говорит летописец, - скоро взыдоша на стену великою силою, и поставиша ту щиты и бишася на стене день и нощь до взятия града». Стены рухнули в трёх местах, битва закипела на улицах города, сопротивление татар было сломлено, и Казань пала. Хан Едигер оказался в плену.

Наместником покорённой Казани Иоанн назначил князя Александра Горбатого-Шуйского, дав ему в товарищи князя Петра Серебряного (они вместе разгромили Япанчу) с большим отрядом детей боярских, казаков и стрельцов. Царь же с основным войском 11 октября отправился в обратный путь к Москве.

Взятие Казани означало решительную победу над Востоком. «Перед Русским народом, - говорит историк казачества А.А.Гордеев, - открылись широкие пространства земель, составлявшие [прежде] владения монгольской империи». За Волгою простирались необъятная степь, где по левому берегу кочевала Большая Ногайская Орда (Малая кочевала за Доном в Прикавказье), а далее за рекой Яиком (Уралом), царил хан Сибирский, покорить которого предстояло через 30 лет. Это завоевание в 1582 г. осуществили казаки во главе с донским атаманом Ермаком. Народное предание повествует, будто Ермак Тимофеевич, ещё в молодости, отличился при осаде Казани. Переодевшись татарином, он проник в город и выведал места, наиболее выгодные для подрыва стен. Если это не легенда, то тогда (в 1552 году) будущему покорителю Сибири могло быть лет 17-18, что не исключает вероятности участия Ермака в Казанском походе.

Однако поспешим в Москву, к которой уже приближалось войско победителей. Не доезжая Владимира, Иоанн Грозный - это имя он получил за взятие Казани - услышал радостную весть. Царица Анастасия Романовна родила ему сына, первенца, - царевича Димитрия. Вся Москва встречала своего Государя. Народ толпился на улицах. От реки Яузы до посада все возглашали «многая лета» Царю, победителю варваров, избавителю Православных Христиан. Митрополит Макарий всретил войско у Сретенского монастыря. Все, ратники и духовенство, взаимно кланялись друг другу. Царь в благодарственном слове отнёс успехи свои к милости Божией и благодарил Церковь за усердную молитву. Святитель Макарий в свою очередь воздал хвалу Господу, а самого Иоанна IV сравнил со святыми полководцами: Великим Константином, Александром Невским, Дмитрием Донским. После богослужения в Успенском соборе Царь со слезами умиления приложился к чудотворным образам, к мощам Святителей Московских и отбыл во дворец, где ждала его нежно любимая супруга с новорождённым сыном.

Три дня (8,9 и 10 ноября) в Грановитой палате Кремля продолжался пир. Участники похода щедро награждались Государем. Героев жаловали вотчинами, драгоценностями, мехами. Одних денег было роздано 48000 рублей. И тогда же, в честь победы, Иоанн Грозный повелел воздвигнуть у Спасских ворот на Красной площади роскошный храм Покрова Пресвятой Богородицы, более известный под именем собора Василия Блаженного (любимого Царём Христа ради Московского Юродивого). Этот дивный по красоте храм, восхитивший своим изяществом искушённых в архитектуре иноземцев, создали русские мастера Постник и Барма. Впоследствии (1555 г.) Постник возводил каменные стены вокруг покорённой Казани, и оба мастера долго здравствовали, вопреки измышлениям гуманистов, будто Царь Иоанн приказал ослепить их, дабы они не могли повторить подобный шедевр зодчества. Эту мерзкую клевету «деятели неправды от культуры» вдалбливали нашему народу прямо со школьной скамьи. Да и теперь ещё продолжают вдалбливать. Иностранцы же, те вообще не понимают, кто такой Иоанн Грозный. На европейских языках, в частности, по-английски, имя Царя читается как Ivan The Terrible (Иван Ужасный). За таким переводом имени легко проходит вся остальная ложь. Впрочем, сие не удивительно при смысловой скудости западноевропейских языков. Славянское понятие Грозный (громовержец) не вмещается в сознание тех, кто духовно не готов воспринять Гром Небесный как благодать, кто боится одной лишь физической смерти и видит в грозе только ужас. Быть верноподданным Государю по-русски, так, чтобы даже казнь от Помазанника Божия воспринимать с благодарением, западно-либеральному уму не дано. Так же, как атеисту не дано с верою благодарить Бога за скорби, исцеляющие нрав и спасительные для грешной души. И чем больше в нас, Русских, внедряется сего западного рационально-потребительского духа, тем реже мы благоговеем перед святыми символами Бога, Царя и Отечества. Тем чаще трепещем от страхов, нагнетаемых мелкими бесами современной безбожной цивилизации.

Таковыми «русскими» лишь по названию были члены синклита, захватившие власть в Кремле в отсутствие Царя Иоанна. Адашев и Сильвестр заправляли делами от его имени, а Старицкий с Курбским не отходили от Грозного в течение Казанского похода. И все они дружно убеждали Государя задержаться на Волге как можно дольше. Возвращением его в Москву временщики остались недовольны.

С рождением наследника шансы Старицкого в случае чего занять престол сделались ничтожными, и отношения при дворе резко обострились. Теперь Адашев и Сильвестр начали клеветать на добродетельную Царицу Анастасию и её родню (бояр Кошкиных-Романовых). Но клевета не помогала. Государь любил супругу. В Казань на подавление вновь восставших татар он сам, вопреки настоянию «рады», не поехал, а послал опытных воевод, которые с задачей справились. Правда, полное усмирение басурманов закончилось лишь в 1557 году, но зато в 1554-м наши войска легко заняли Астрахань, и всё Поволжье от истока до устья великой реки покорилось Москве.

На восточном фронте Русь торжествовала. На западном продолжалось затишье, зато внутренний тайный фронт активизировался. Сразу после рождения царевича Димитрия между боярами пошли перешёптывания. И не успел Государь Иоанн возвратиться с победою из Казани, как уже в начале 1553 года он неожидано заболел «огневой болезнью». Несколько дней он метался в горячке, а дьяки, сочтя положение безнадёжным, предложили ему составить духовную грамоту (завещание). Иоанн согласился и назначил наследником сына - младенца Димитрия. По обычаю Царь призвал бояр, чтобы привести их к присяге своему преемнику, но те неожиданно взбунтовались. Полагая, что дни Государя уже сочтены, вельможи, окружавшие трон, перестали стесняться в своих чувствах. Исполнить Царскую волю согласились десять из 12 членов отставленной Думы. Зато «избранная рада» в большинстве своём уклонилась от присяги царевичу. Многие бояре не явились во дворец, сославшись на болезни, а часть сановников открыто приняла сторону Владимира Старицкого и его матери княгини Евфросинии, гневно воспротивившихся признанию Димитрия наследником.

Сам Алексей Адашев как будто согласился присягнуть младенцу, хотя и не исполнил этого; но отец его, Феодор Адашев, возведённый Царём в сан окольничего, заявил от имени бояр, что они не желают повиноваться царицыной родне, пока наследник остаётся в пеленах. Стоявшие рядом с ним князья во главе с Иваном Михайловичем Шуйским молча подтвердили сказанное Адашевым. А тем временем на площади князья Пётр Щенятев, Иван Пронский, Дмитрий Оболенский уже велегласно славили Владимира Старицкого.

Глаза Иоанна IV открылись. Напрягая последние силы, он вызвал двоюродного брата и потребовал от него присяги. Владимир Старицкий ответил отказом. Государь восскорбел. «Знаешь сам, - кротко вымолвил он, - что станется с твоей душой, если не хочешь креста целовать; мне до этого дела нет». Но кузен-изменник остался непреклонным. Он уже раздавал жалование боярским детям, словно правитель Государства, а сторонники его свысока смотрели на бояр и приказных, сохранявших верность Иоанну Грозному.

Между тем, через два дня кризис болезни миновал, и больной почувствовал облегчение. Горячка отступила, дело пошло на поправку. Крамольники, не ожидавшие такого поворота, затрепетали. На «присягу» царевичу образовалась очередь. Поспешил к одру державного и князь Владимир Андреевич, однако верные царю бояре не хотели его впускать. И тут явился Сильвестр, сам тоже не присягнувший, но, как всегда, исполненный «пророческого пафоса». Сильвестр начал всех увещевать, призывая к христианскому миру и всепрощению. Народ у нас добрый, отходчивый. Так что речь Благовещенского протопопа возымела действие.

После долгих препирательств Старицкий «покаялся» и подписал грамоту, в которой обязался впредь не помышлять о Царстве для себя, а в случае смерти Иоанна Грозного признать наследником его сына Димитрия. Нетрудно догадаться, что с этой минуты над жизнью царевича нависла страшная опасность. Тем более, что мать Владимира, княгиня Евфросиния, прилагая печать к согласительной грамоте, нарочито громко съязвила: «Что значит присяга невольная?»

Иоанн теперь знал, чего стоили его любимцы. Те, кого он вывел из ничтожества - незнатный Адашев с безвестным прежде попом Сильвестром - у одра его вели себя более чем двусмысленно. При этом отец Адашева открыто агитировал бояр отказываться от присяги царевичу. И даже те, которые во время болезни Иоанна показали себя преданными, далеко не все на самом деле таковыми являлись. Например, тесть Государева родного брата Дмитрий Палецкий присягнул одним из первых. Но в то же время он лебезил перед князем Владимиром на случай смены власти, выговаривая зятю Юрию какой-нибудь удел.

В результате болезни своей Иоанн Грозный увидел не только то, что его новые люди в трудный час изменили ему, но и то, что старая боярская партия осталась по-прежнему сильной и сплочённой. Борьба с нею предстояла тяжёлая и многолетняя. Поэтому Иоанн не подал виду, когда поправился, и не стал никого наказывать, словно с присягой царевичу вышло простое недоразумение. Бояре же, отлично понимая, что они достойны царской мести, не поверили в милосердие Государя. Обе стороны в отношении друг друга стали более подозрительными. Только если Царь Иоанн действительно никому не мстил, то о Старицком и его сообщниках такого сказать было нельзя. И первою жертвой в разгоревшейся тайной войне стал младенец царевич Димитрий.

Чтобы оправдать это преступление заговорщиков, князь Курбский выдумал задним числом мистическую историю с участием старца Максима Грека, а Н.М.Карамзин, М.В.Толстой и прочие либерал-историки пострались её расписать. Суть же события заключалась в том, что во время паломничества Иоанна с Царицей и сыном в Кирилло-Белозерский монастырь, на обратном пути, одна из мамок уронила царевича в воду. И мы даже не знаем точно, утопили младенца или застудили до смерти. Переписчики Курбского на этот счёт ограничиваются туманной фразой: «Не выдержал трудностей пути».

В Кириллов монастырь Царь отправился на поклонение по обету, данному им во время болезни. Но Курбский пишет, что обет сей был не более чем злое упрямое чудачество. Что от «рокового» путешествия Царя отговаривали, в том числе и старец Максим Грек. И здесь мы встречаем явное противоречие. Ведь тот же Курбский вместе с другими временщиками изо всех сил старался выпроводить Грозного из Москвы в Казань - для усмирения мятежных татар. А тут вдруг Иоанн понадобился в столице. Да и не по поводу татарского бунта, а для того якобы, чтобы «срочно благодетельствовать» вдовам и сиротам, оставшимся без средств после войны, словно у Царя на то не имелось приказных дьяков. Так вот, по пути в Белозерье, в Троице-Сергиевой Лавре, по словам Курбского, Иоанн Грозный посетил старца Максима Грека, и тот, пишет Н.М.Карамзин, «беседуя с ним, начал говорить об его путешествии. "Государь! - сказал Максим, вероятно, по внушению Иоанновых советников, - пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юною супругой и младенцем? Обеты неблагоразумные угодны ли Богу?"» Хорошо, что Николай Михайлович отметил это - «по внушению Иоанновых советников», а то, не дай Бог, подумал бы кто - «по внушению свыше». Да и если бы даже временщики подговорили Максима, то всё равно, как монах, он навряд ли бы осмелился назвать «неблагоразумным» обет Помазанника Божия, принесённый им Господу в критический момент смертельной болезни. Ведь заговорщики, когда видели горячку Иоанна, не сомневались в её исходе. Но Бог исцелил Царя по обету. Старец, скорее, был должен благословить его исполнение. По Курбскому же, со слов которого сей эпизод и в «Житие Максима Грека» включён, старец настаивал на немедленном возвращении Грозного в Москву. «Иоанн, - пишет Н.М.Карамзин, - не хотел отменить своего намерения. Тогда Максим, как уверяют [кто, Курбский?], велел сказать [опять-таки] через Алексея Адашева и Курбского, что царевич Димитрий будет жертвою его [Царя] упрямства». Здесь уже прямая криминальная угроза, или, точнее, оправдание (задним числом) совершённого преступления. Младенец-мученик умер от того, что его уронили в воду, а не от мнимых «трудностей пути» по выдуманному Курбским «пророчеству Преподобного Максима».

Но как меняются либерал-историки, когда речь заходит о другом старце, которого Иоанн Грозный посетил затем в городе Дмитрове, в Пешношском монастыре. То был бывший Ростовский епископ Вассиан (Топорков). Он был любим отцом Государя, Василием III, а во время боярской управы пострадал за несогласие с Шуйским и лишился сана. Так вот, Курбский, как представитель боярской партии, приписывает старцу Вассиану «лукавство» и «жесткосердие» и обвиняет его в «злой ненависти к боярам», как, собственно, и самого Грозного Царя.

«Опекунов» своих, выступавших от имени Максима Грека, Иоанн IV не послушал, а вот к Пешношскому старцу трепетно припал с вопросом: «Како бы могл добре царствовати и великих и сильных своих в послушестве имети?» Вассиан оглянулся по сторонам и шепнул Государю: «Аще хощеши Самодержцем быти не держи себе советника ни единого мудрейшего собя, понеже сам еси всех лучше»... «Держись правила, что ты должен учить, а не учиться [невесть у кого] - повелевать, а не слушаться. Тогда будешь твёрд на Царстве и грозою вельмож». Ещё древние римляне знали, что при «великих» царедворцах императоры ничтожны, и что даже рабы, сильные волей, могут править своими хозяевами. «Советник, мудрейший Государя, - закончил старец, - неминуемо овладеет им». Эти слова Карамзин назвал «ядовитыми», вторя Курбскому, который уверял, что беседа Вассиана «растлила душу юного монарха».

А Царь, восхищённый словами старца, целовал его руки и со слезами повторял: «Сам отец мой не дал бы мне лучшего совета!»

С тех пор Иоанн Грозный возмужал окончательно. Он ещё делал вид, что слушал мнения Адашева, Сильвестра, попускал им даже творить произвол, сознавая собственную изолированность в опасном окружении бояр. Но думал он теперь сам и готовился перейти к более решительным действиям.

После утраты первенца Димитрия любимая супруга Анастасия утешила Царя рождением второго сына - Иоанна. Наследник явился на свет в марте 1554 года, а в мае 1557-го родился третий сын - Феодор Иоаннович, которому и суждено было стать Царём после отца.

Перед рождением царевича Иоанна, когда судили еретиков Матвея Башкина, игумена Артемия и их сообщников, произошло ещё одно событие церковной жизни, о котором принято упоминать, но не принято рассказывать подробно, так как дело оказалось щекотливым. Это было так называемое «дело Висковатого».

Думный дьяк Иван Михайлович Висковатый отличался ревностью по вере Православной и весьма настороженно относился к Сильвестру за то, что тот дружил с еретиком, игуменом Артемием. В Благовещенском храме Московского Кремля, выгоревшем от пожара в 1547 г., шли восстановительные работы. Для росписи стен и иконостаса были приглашены мастера из Новгорода и Пскова, успевшие прославиться виртуозностью письма и новизной иконографии. Та новизна была явно заимствована у западноевропейских возрожденцев. За работою иконописцев наблюдал протопоп Сильвестр и второй Благовещенский священник Симеон, который незадолго до того много возился с еретиком Башкиным. Висковатый, зная это, и то, что местные иконописцы жаловались на нововведения новгородцев и псковичей, решил сам посмотреть на создававшиеся росписи. Когда же он увидел их, то тотчас же поднял шум и всенародно «вопил», как записано в обвинительном акте, о неправославной новизне сих произведений. «В правилех писано Святаго VII Собора [Вселенского], кроме плотского смотрения Господня и распростертия на Кресте, и образа Пресвятой Богородицы и Святых угодников, иных образов не писати...» И «кроме соборного уложения не мудрствовати», - подчеркнул ревностный дьяк, ссылаясь на букву древних правил. По сути, он был совершенно прав, хотя и в Восточной (Православной) Церкви к тому времени имелись уже прецеденты более широкого истолкования соборной директивы. Например, Преподобный Андрей Рублёв, изображая Святую Троицу такой, какою видел Её праотец Авраам, не помышлял, наверно, что нарушает запрет Вселенского Собора. И потом его никто не обвинял в том. «Но всё-таки, - пишет А.В.Карташев, - вопрос об иконном изображении библейских сновидений и апокалиптических видений являлся новым, исторической практикой непредвиденным. Здесь художество западных христиан пошло дальше привычек Востока. И протест Висковатого становится понятным не только как симптом русской склонности к обрядоверию, но и как чуткая ревность к чистоте Православия в атмосфере XVI века, насыщенного электричеством протестантизма и свободомыслия». Как показали современные исследования, новгородцы, действительно, полукопировали западные гравюры и книгопечатные католические иллюстрации. Но это не показалось подозрительным ни Благовещенским попам Сильвестру и Симеону, ни даже самому митрополиту Макарию.

На Соборе, судившем Башкина с 1553 по 1554 год, дьяк выступил против росписей Благовещенского храма и, соответственно, против Сильвестра. «Но митрополит Макарий, - продолжает А.В.Карташев, - самолюбие которого было задето крикливой критикой Висковатого, оборвал последнего за неправильные мудрствования, ибо иконы писаны по древним образцам, и поэтому сам Висковатый может попасть в положение противника Церкви». Тогда дьяк изложил свои доводы письменно и подал митрополиту с просьбой вразумить его соборно, а если погрешил, простить. В январе 1554 года члены Собора дважды заседали по этому поводу и составили пространные ответы на вопросы Висковатого. Кое с чем Собор даже согласился. «Например, - пишет А.В.Карташев, - осудил западную реалистическую манеру изображения Христа Распятого не со спокойно вытянутыми по кресту прямолинейно руками, а с болезненно повисшим на руках телом». О том же, как ответили дьяку по поводу изображения Бога Отца в виде седого старца, профессор Карташев тактично умалчивает.

А историк Церкви граф М.В.Толстой намекает, что Собор указал Висковатому на явление древним пророкам Ветхого Деньми, хотя у Святых Отцов не имеется подтверждений, что Ветхий Деньми есть Бог Отец. Образ Отца в Сыне - так толкуется догмат о Святой Троице. В конце концов, внушение неугомонному ревнителю свелось к напоминанию 64-го правила Трульского Собора: «Не подобает мирянину пред народом произносити слово, или учити...». Это, правда, относилось к самовольному произнесению проповеди с амвона, а не к искренному выражению мнения в защиту чистоты Православия. Тем не менее, дьяка вразумили, а затем и наказали «за смущение народа». «Раздражённые судьи, - пишет А.В.Карташев, - обрекли его на трёхгодичную покаянную эпитимью: год стоять вне дверей церкви, другой, внутри, на положении оглашенного, и лишь на третий присутствовать и на Литургии верных, но без причастия».

Так пострадал за неумеренную ревность мирянин Иван Висковатый, а изображение Бога Отца в человеческом облике, никогда канонически не утверждавшееся, постепенно стало входить в Православную русскую иконографию.

Сильвестра, на которого дьяк жаловался, Собор оправдал, и он мог теперь снова заняться придворной политикой. Мести Государя, которой так боялись приспешники Владимира Старицкого, не последовало. Иоанн Грозный всех простил. Однако нервы у виновников заговора были на пределе, и некоторые срывались. Так, князь Семён Лобанов-Ростовский (видный член «рады») попытался бежать в Литву и подбивал к тому своих родственников. Старого интригана схватили и осудили на смерть сами бояре. Государь же помиловал его, хотя по закону мог казнить (вот тебе и «тиран»!).

Даже Карамзин здесь признаёт, что «в самых справедливых наказаниях Государь, как и прежде, следовал движениям милосердия... что болезнь и горестные её следствия не ожесточили его сердца - что он умеет быть выше обыкновенных страстей человеческих и забывать личные, самые чувствительные оскорбления...» Так что же ещё надо клеветникам? Чтобы в страдании глубоком по убиенному сыну-первенцу, а затем по любимой супруге, изведённой кознями тайных врагов своих, Иоанн ещё и умилялся? Ведь, как он пишет изменнику Курбскому в 60-х годах, «если бы вы не отняли мою юницу, то Кроновых жертв [т.е. боярских казней] и не было бы. Только бы на меня с попом [Сильвестром] не стали, то ничего бы и не было, все учинилось от вашего самовольства».

«Ради спасения души моей приближил я к себе иерея Сильвестра, надеясь, что он по своему сану и разуму будет мне споспешником во благе, но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управлять царством без царя... Они снова вселили дух своеволия в бояр; раздали единомышленникам города и волости... ненавидели, злословили Царицу Анастасию и во всем доброхотствовали князю Владимиру Андреевичу... удивительно ли, что я решился, наконец... свергнуть иго, возложенное на Царство лукавым попом и неблагодарным слугою Алексеем?» Так писал сам Государь Иоанн Грозный.

А так излагает суть событий, предшествующих свержению синклита, современный исследователь В.Г.Манягин: «Вопреки заверениям многих историков, временщики [Адашев и Сильвестр] не были бескорыстными радетелями о народном благоденствии. Их ставленники по всей Руси обложили посадских людей такими поборами и штрафами, что народ не выдержал и повсеместно взбунтовался. Правительство реформаторов ответило репрессиями». И это происходило тогда, когда войска Царские воевали на два фронта (1554-1555 гг.). Шло покорение Астрахани, подавление казанских бунтов, и уже началась Ливонская война.

Переговоры с немцами сорвал бездарный политик и горе-дипломат Адашев. И он же ратовал ещё за войну с Крымом, от которой предостерегал мудрый И.Пересветов. Боевые действия в Ливонии начались успешно для России. Уже в 1554 году удалось захватить Нарву. Затем, после трёхлетней передышки, в 1558 г. корпус князя Андрея Курбского, усиленный десятью тысячами казаков, осадил и взял город Дерпт (в древности Юрьев, ныне эстонский Тарту), взял крепость Нейхаузен и ещё 20 замков. Вся южная Ливония оказалась в руках Московского Государя, после чего немцы запросили мира. А потом очень быстро составилась коалиция Польши, Швеции и Ливонского ордена. Так что война затянулась до 1575 года.

Западный фронт выматывал силы и ресурсы Московской Державы. Курбский сперва одерживал победы над ливонцами. Когда же в войну вступили поляки, он повёл себя как изменник. Но ещё до того Адашев с Сильвестром нанесли Иоанну Грозному страшную сердечную рану.

Поздней осенью 1559 года, на обратном пути с богомолья, неожиданно занемогла Царица Анастасия. Иоанн не сразу заподозрил действие отравы, однако поведение Сильвестра и дрязги его сообщников в отношении любимой супруги Государя вывели последнего из себя. Путь от Можайска до Москвы с больною на руках Царь проделал, словно отверженный. Ни утешительного слова, ни молитвы о здравии жены он не услышал от Сильвестра. «Всего этого мы были лишены лукавым умышлением, - горько сетует Иоанн в письме к Курбскому, - о человеческих же средствах, о лекарствах во время болезни, и помину не было».

Через полгода Государь разогнал синклит. Адашева он отправил в Ливонию третьим воеводою большого полка, что было равносильно ссылке. Сильвестр же сам «добровольно» предпочёл принять постриг в Кирилло-Белозерском монастыре. Это произошло в июле 1560 года. А 7 августа, за две с небольшим недели до своего тридцатилетия, Иоанн Грозный овдовел. Анастасия умерла, так и не оправившись от болезни. Праведница отошла ко Господу, и очень скоро открылись факты умышленного её изведения. Под подозрение попали те же лица: Адашев, Сильвестр, и на всё способная княгиня Евфросиния Старицкая. Было назначено следствие, и был заочный суд, но опять-таки никого не казнили. Только взяли Адашева под стражу в Дерпте, где вскоре он заболел горячкой и умер естественной смертью, да Сильвестра сослали ещё дальше, на Соловки. Евфросинию постригли в монахини.

По замыслу отравителей, за смертью Царицы Анастасии предполагалось удалить от двора её родственииков, и в их числе - родного брата Государыни Никиту Романовича, отца будущего патриарха Филарета и деда будущего Царя Михаила Феодоровича Романова. Однако произошло обратное: главари синклита сами удалились.

На карьеру Курбского падение сообщников повлияло не сразу. Он оставался командующим стотысячной армией в Ливонии и не имел от Царя никаких нареканий, пока в августе 1562 года не произошла злосчастная Невельская битва. Лично возглавив пятнадцатитысячный корпус, князь Андрей Курбский умудрился «потерпеть поражение» от 4000 ляхов. Если учесть, что Курбский был не самым худшим полководцем и командовал не турками, и не новобранцами из крестьян, а воинами, закалёнными в боях, от вывод напрашивается сам собой. Историк К.Валишевский говорит, что «неудача» под Невелем была «подготовлена какими-то подозрительными сношениями» Курбского с Польшей. Валишевский - поляк, ему виднее. И кстати, в связи с делом Адашева и Сильвестра, по коему прошло множество судебных разбирательств, Валишевский замечает, что «те достоверные памятники, которые относятся к ним, решительно не говорят ни о пытках, ни о казнях». Тогда как у Карамзина кровь пытаемых и казнимых льётся на протяжении всего повествования о Царе Иоанне, а слово «тиран» звучит рефреном, будто заклинание.

Но что же Курбский? За «поражение» под Невелем он был понижен в звании до наместника города Дерпта и сидел там, пока не началось новое расследование, вытекавшее из предыдущего. Заговор князя Владимира Старицкого оказался раскрытым. Тогда Курбский, в апреле 1564 года, бежал в Литву, оставив на произвол судьбы жену и девятилетнего сына. А «жестокий тиран» Иоанн Грозный отпустил семью предателя за ним вслед и даже какое-то время переписывался с Курбским. В частности, в одном из писем он говорил о Сильвестре: «Мы его отпустили... потому, что не хотели судить его здесь: хочу судиться с ним в будущем веке перед Агнцем Божиим». То же самое, примерно, Царь мог сказать и о самом Курбском, и о других изменниках, им прощённых и помилованных. Только немногие из них отплатили за то Государю добром. Некоторых, после повторных преступлений, Иоанн всё же был вынужден казнить, но тогда имя казнённого он обязательно заносил в свой синодик, чтобы поминать об упокоении души.

Курбский же от польского короля получил город Ковель и Ковельский замок с десятью сёлами (4 тысячи десятин земли), и к ним ещё 28 сёл на Волыни. Видно, не зря он проиграл битву под Невелем. Награду надо было отрабатывать. Потому-то, прежде чем засесть за клеветнические «мемуары», перебежчик пустился в политику и взялся за оружие.

Для начала Курбский стал советовать Сигизмунду, как лучше погубить Россию, сколько заплатить хану Крымскому за набег на Москву и прочее. При этом он мечтал вернуть себе вотчину предков - удельное княжество Ярославское. Ведь Курбский был Рюрикович, но на Русь он теперь возвращался с войском в 70000 ляхов. Он шёл, чтобы осадить город Полоцк, а хан Давлет-Гирей одновременно с 60000 крымцев вторгся в область Рязанскую.

Иоанн Грозный изумился вероломству хана, ибо совсем недавно, в январе 1564 года, устрашённые русской силою, татары крымские присягнули на верность Москве.

Побеждённые шведы вышли из Ливонской войны ещё в 1563-м. Дела поляков были плохи. Лишь в связи с изменой Курбского Сигизмунд II несколько ободрился. Он письменно уверил Давлет-Гирея, что Грозный распустил полки украинские и что Рязань оборонять теперь некому. Это-то и соблазнило хана совершить набег.

Крымцы осадили Рязань, однако защитники города под начальством двух героев, боярина Алексея Басманова и его сына Феодора, отразили все приступы татар. Воеводы царские, Феодоров и Яковлев, с войсками двинулись к Оке; на помощь им подошли полки из Михайлова и Дедилова, и басурманы побежали, преследуемые русской конницей. Поля покрылись вражескими трупами, тысячи крымцев попали в плен. И пока Государь Иоанн собирался выехать из Москвы к войску, Басмановы успели донести ему о полном разгроме неприятеля.

Наградив своих доблестных любимцев, Царь направил все силы на Полоцк. Он знал повадки изменника Курбского и предугадывал его действия. Курбский тоже кое-что знал, потому торопил события. Но в польском войске он не был главным. Командующий, гетман Радзивил, не доверял Курбскому и не спешил действовать по его советам. Он вёл переговоры с воеводой Петром Щенятевым, засевшем в Полоцке, однако безуспешно. Воевода искупал свою вину за отказ от присяги царевичу во время Иоанновой болезни и теперь держался героем. Ни запугать его, ни подкупить поляки не смогли, а на 17-й день их бесполезного стояния под Полоцком к ним в тыл стали заходить Государевы войска. Радзивил поспешно отступил на литовскую сторону. При этом воеводы московские, преследуя его, захватили ещё и крепость Езерище.

Осенью 1564 года князь Василий Прозоровский отразил поляков от Чернигова, взяв знамя у пана Сапеги. А неудачник Андрей Курбский, бежавший из-под Полоцка, попытал ещё счастья у Великих Лук с 15000 королевских всадников. «Подвиги» изменника, признаёт Карамзин, «состояли единственно в разорении сёл, даже монастырей». И на том карьера горе-полководца завершилась. Курбского отставили от войска, после чего его уделом стало сочинение клеветы на Царя Иоанна.

Король Сигизмунд ничего не добился. Потрясти Россию ему не удалось. Внешние фронты Московского Государства к концу 1564 года стабилизировались. Оставался напряжённым лишь внутренний фронт, но и в этом направлении Иоанн Грозный принял действенные меры.

31 декабря 1563 г. почил в Бозе Святитель Макарий. Он прожил 82 года, был сподвижником и вдохновителем всех начинаний юного Иоанна, благословил его и на дальнейшие дела. На ниве духовного просвещения Св. Макарий прославился переводом греческой «Четьи Минеи», к которой присовокупил «Жития Русских Святых»; Собором 1547 года он установил службы и праздники Александру Невскому, Зосиме и Савватию Соловецким, Иоанну, Святителю Новгородскому, и другим угодникам Божиим и чудотворцам. При Макарии составлялась «Степенная книга» (от Рюрика до лета 1559-го). А уже после его кончины, в 1564 году русские мастера-книгопечатники Иван Феодоров и Пётр Тимофеев Мстиславец издали Деяния и Послания Св. Апостолов. Эта первая в России титульная печатная книга отличалась особой красотою букв и качеством бумаги.

Провидя скорую кончину Святителя Макария, Царь Иоанн позаботился о выборе его преемника. Им стал постриженный в монахи Государев духовник Афанасий. Поставление Митрополита Афанасия состоялось 2 февраля 1564 года. Но ещё при жизни Макария Собор епископов закрепил за Московскими митрополитами важную привелегию внешнего отличия. Её имели прежде лишь архиепископы новгородские, два Московских Святителя - чудотворцы Пётр и Алексий, и сам митрополит Макарий, как бывший до того Новгородским владыкой. Государь же Иоанн, провидя скорое возведение кафедры всея Руси в степень патриархии, обратился к Собору архиереев, и те постановили: «Впредь Русскому митрополиту носить белый клобук [взамен чёрного] с ряснами и херувимами по примеру чудотворцев Петра и Алексия; равно печатать митрополиту грамоты благословенные... красным воском». А не чёрным, каким ставили печати прежние митрополиты.

И вот настал декабрь 1564 года. Третьего числа Москву внезапно облетела весть, что Царь собирается покинуть столицу и отбыть в неизвестном направлении. Вместе с ним к отъезду готовилась и новая Царица Мария Темгрюковна, бывшая прежде княжной Черкасской. Женившись на ней в 1561 году, Иоанн взял в подданство народы Северного Кавказа (черкесов и кабардинцев).

Новость об удалении Государя ошеломила всех. На Кремлёвской площади стояло множество саней, к которым из дворца сносили вещи, деньги, золотые и серебряные сосуды, иконы, кресты, - всё, что полагалось брать с собой при переезде на новое место. Приближённые собрались в Успенском храме Кремля, где митрополит Афанасий отслужил обедню. А затем Царь с Царицей и двумя царевичами (сыновьями Иоанна от покойной Анастасии Романовны) тронулись в путь.

В окружении верных бояр - Алексея Басманова, Михайлы Салтыкова, Афанасия Вяземского и других любимцев, сопровождаемый целым полком вооружённых всадников, Иоанн IV уехал в село Коломенское. Там он жил две недели из-за распутья дорог по причине оттепели; 17 декабря царский обоз передвинулся в село Тайнинское, оттуда в Троицкий монастырь. И, наконец, к Рождеству, Государь со своей свитой прибыл в Александровскую Слободу. С того дня началось время Опричнины Иоанна Грозного.