«От плода чрева твоего посажду

на престоле твоем»

(Пс.131,11).

Как мы помним, князь-инок Вассиан возвратился в Москву не без заступничества великой княгини Соломонии. Род её (Сабуровы) был близок роду Патрикеевых. Государь, очевидно, любил супругу, во всяком случае, так принято считать, потому и внимал ей, и потакал Сабуровской родне. Когда же по прошествии 20 лет стало ясно, что уже навряд ли Соломония принесёт наследника, отношение к ней великого князя изменилось. Василий III откровенно досадовал и нередко срывал гнев на родственниках жены. Кое-кто из Сабуровых оказался в опале, а по Москве поползли разные слухи.

Василию Иоанновичу не исполнилось и 50 лет, он был полон сил, тем не менее, толки шли о том, кому царствовать после него. Вокруг его брата, Юрия Иоанновича, князя Дмитровского, стали собираться приверженцы. В их число вошли князья Курбские, Плещеевы, Тучковы и многочисленные сродники старого боярина Ивана Никитича Берсеня-Беклемишева. Сам Иван Берсень был отставлен от службы за спесь и грубость в отношении державного. Василий III прогнал его из думы со словами: «Поди прочь смерд, ты мне не надобен». И вот обиженный Берсень-Беклемишев, да дьяк-вольнодумец Феодор Жареный, да инок Троице-Сергиевой Лавры Селиван, с таким же, как он, «почитателем Нила Сорского» Исааком Собакой, и конечно, Вассиан, с ещё несколькими знатными единомышленниками зачастили в Чудов-Успенский монастырь, в келью прибывшего из Греции учёного монаха Максима. Здесь образованные московские бояре «сговаривали с Максимом книгами и спиралися меж себя о книжном». А заодно судили тайком о делах государственных. Максим Грек знакомил их с византийской мудростью, открывал горизонты западноевропейского мира. В ответ Вассиановы дружки толковали ему суть Российского бытия, но толковали так превратно, что пришельцу делалось не по себе.

Началось это после 1518 года, когда Максим Грек появился в Москве. Он приехал с Афона в сопровождении помощников (также греков), по приглашению великого князя, для перевода на русский (вернее, церковно-славянский) язык Толковой Псалтири и других греческих книг, имевшихся в кремлёвской библиотеке. Большинство этих роскошно переплетённых томов, как наследие дома Палеологов, привезла с собою мать Василия III, Софья Фоминична. Церковь давно нуждалась в переводе греческих книг, особенно Толковой Псалтири. Дело в том, что тогда в Новгороде и в Москве по рукам ходило множество ложных списков, подброшенных жидовствующими. Ещё при митрополите Филиппе (1464-1474 гг.) в Москву приезжал некий раввин, фальшиво крестившийся Феодором. Митрополит Филипп поручил сему «знатоку еврейского языка» перевести книгу псалмов Давида. Но иудей вместо Псалтири сделал перевод талмудического текста Махазор, где, по словам исследователей, в частности М.Н.Сперанского, «ни в одном из псалмов этого перевода нет пророчеств о Христе». Вместо песен Давидовых русским верующим подбросили молитвы, читавшиеся в синагогах. И сие произошло в канун приезда в Новгород раввина Схарии, основателя секты жидовствующих. Вряд ли между этими событиями не было никакой связи. Ложными списками «Псалтири» еретики наводнили тогдашний «книжный рынок», а настоящая, да ещё и Толковая (с объяснениями текстов) Псалтирь пылилась в библиотеке Кремля, ожидая перевода на русский язык.

Собственных дельных толмачей (переводчиков) с греческого в Москве тогда не было; требовались образованные иностранцы. Вассиан, увлечённый правкою «Номоканона», тоже нуждался и в толмаче, и главное, в одобрении со стороны зарубежных авторитетов. Учёный с Афона подошёл бы ему в самый раз. И Вассиан старался, уговаривал великого князя пригласить такового в Москву. Наконец, Василий III согласился, и греки были призваны.

Возглавлял прибывших монах Максим (Триволис). Увидев великокняжескую библиотеку, он застыл от изумления. Столько ценнейших книг, в столь дорогих и прекрасных переплётах он здесь увидеть не ожидал. В Греции, разорённой турками, такого уже не было. А Максим (до пострижения Михаил) Триволис, учившийся в университетах Милана, Падуи, Флоренции в самый разгар итальянского ренессанса, думал, что едет в Скифию, страну варваров (греки по-прежнему презирали славян). В молодости Михаил Триволис путешествовал по городам Италии, учился премудрости у схоластов-католиков, а во Флоренции постригся в монахи у самого Джироламо Савонаролы. В 90-х годах XV века Савонарола пламенно обличал пороки папства, призывал богатых к отказу от собственности и, по сути, готовил революцию. Католический «большевизм» Савонаролы мало походил на кроткое «нестяжательство» Нила Сорского. Возбуждённая толпа флорентийцев хотела грабить богачей. Семь лет неистовый Савонарола царил над городом, восставшим против папы. «Нестяжатели» создали там собственную «инквизицию». Но потом принуждение к всеобщей бедности надоело самим бедным, и тело повешенного Джироламо поглотил костёр (1498 г.).

Михаил Триволис глубоко переживал гибель своего учителя. В совершенно расстроенных чувствах он возвратился в родную Грецию и в 1505 году, приняв Православие, постригся снова, уже на Святой горе, с именем Максим.

Недоверие святогорцев к бывшему католику постепенно рассеялось. За 10 лет жительства на Афоне Максим приобрёл известность своими знаниями философии, истории, латинского языка. И как раз в это время из Москвы на Святую гору прибыло посольство Василия III. Афонская братия постановила отправить учёного инока в Россию.

Когда Максим Грек со товарищи прибыл в Москву, он русского языка не знал. Так что первые переводы (именно Толковой Псалтири) он делал с греческого на латынь. Далее, с латыни, переводили русские толмачи - Димитрий Герасимов (известный нам автор «Повести о белом клобуке») и некий Власий. Инок Селиван и Михаил Медоварцев, лучшие каллиграфы того времени, писали со слов толмачей.

Русской речи и славянской грамоте Максим обучался быстро, ибо имел соответствующий дар. Но ни самих отношений в русском обществе, ни глубины его духовно-нравственных проблем, ни, в том числе, значения монастырских имений он так и не постиг. Нестяжатель по складу ума, Максим легко поддался обаянию мощной личности Вассиана и, подружившись с князем-иноком, попал под его влияние. Келья Максима Грека в Чудовом монастыре очень скоро стала явочной квартирой Вассиановых клевретов, занявшихся очередной придворной интригой.

Как мы помним, Василий III охладел к Вассиану ещё при митрополите Варлааме. А когда последний был низложен (1521 г.), великий князь вовсе оставил земельный вопрос заодно с идеями Заволжских «нестяжателей». Новый первосвятитель, Даниил, был «осифлянином». Заняв кафедру всея Руси, он немедленно запретил князю-иноку портить «Кормчую книгу», но под суд его не отдал. Василий III не хотел пока судить своего родственника. Однако то, что до поры до времени сходило с рук Вассиану, Максиму Греку грозило большой бедой.

Увлёкшись писанием обличительных статей в духе Савонаролы, Максим не почувствовал приближение грозы. Из своей кельи в Чудовом он не видел всей России, а слушал лишь речи бояр-вольнодумцев, полагая, что так говорят все. Духовно подчинённый Константинопольскому патриарху, Максим Грек не признавал над собой власти Русского митрополита и позволял себе дерзкие выпады в его адрес. А князя-инока, наоборот, он всячески одобрял. В нарочитом своём «Сказании инока Максима ко старцу Вассиану» Грек хвалил «исправленную» (то есть испорченную) Вассианом «Кормчую книгу» и, кроме прочего, сам взялся преподать урок нравственности русскому монашеству. Написав «Повесть страшну и достопамятну и о совершенном иноческом жительстве», Максим осудил в ней «несносных», как он понимал с чужих слов, «русских любостяжателей». Однако в образец «нестяжательства» он привёл не афонцев (там тоже иноки владели землями, растили сады и огороды), а католический Орден Картезианцев, живших «нищенски» на щедрые подачки герцогов и баронов. Правда, в заключение Максим оговорился, что писал «повесть» не для того, чтоб перенять у латын их «нравственность», а чтобы не сказаться хуже них - «да не обрящемся их втории». Но этим последним он не мог уже смягчить впечатления, произведённого «Повестью страшной...» Поставить в пример Православным подвижникам тунеядцев Картезианского Ордена, когда на Святой Руси, как нигде, чернецы пеклись о спасении своём, «живущи не чрева ради», и упрекать труждающихся в возникновении достатка монастырского, было равносильно роптанию на Божий дар в урожайный год. Кроме того, святогорец открыто критиковал автокефальность (самостоятельность) Московской митрополии. «Не зная конкретных деталей прошлого, - пишет А.В.Карташев, - Максим рассуждал формально, что нет оснований для Русских не возносить имени патриарха вселенского и не получать его именем поставления митрополитов в Москве». Он считал, что как святыни Иерусалима не оскверняются присутствием мусульманских завоевателей, так и власть Константинопольского патриарха (под султаном), в отсутствие Империи Византийской, всё равно остаётся вселенской. Признать законным перенос Державы Православия из Второго Рима в Третий учёный грек никак не мог и не хотел. Поэтому он и примкнул не к «осифлянам», а к оппозиционной партии московских бояр.

Великий князь, заключив мир с Литвою (1525 г.), позволил себе заняться личными делами. В лето 1523-е, собираясь в поход на казань, он написал завещание на случай своей гибели, только наследника в той грамоте не указал. Соломония оставалась бесплодной. Братья Василия III в преемники не годились. Младший из них, Андрей Старицкий, был человек никчёмный (ни плохой, ни хороший); другой брат, Семён Калужский, пробовал бежать в Литву. Василий простил его по заступничеству митрополита. Следующий, Дмитрий Иоаннович, осрамил себя на поле боя; а старший из них (первый претендент на престол), Юрий Дмитровский, тоже готов был уйти в Литву, лишь бы не подчиняться державному брату. Удельный дух растлевал их сознание, и ни один из ближайших сродников Василия III не подавал надежды стать достойным его преемником. Возвращения России ко временам междоусобий Государь допустить не мог, и потому перед ним очень остро стал вопрос «кому царствовать?» - в случае его кончины.

Годы уходили, детей великая княгиня не рожала. Соломония молилась, жертвовала на монастыри, освобождала преступников из тюрем, раздавала милостыню. Но более всего, тайком от мужа, она принимала у себя всяких бабок, гадалок, чародеев. «Кажется, - пишет В.А.Бубнова, - все ведуны обоего пола побывали в тереме княгини. Тесть Юрий Константинович [Сабуров] доставил знаменитую знахарку Степаниду Рязанку. После рассказывала сама Соломония: "Наговаривала мне оне мёд пресный, воду и смачиваться велела; а когда понесут великому князю сорочку... то из рукомойника тою водою... охватить сорочку... всё то делала черница, чтоб муж меня любил". Муж-то может, и любил, но детей не было».

За одно это колдовское действо, достойное отлучения от Церкви, Василий мог развестись с Соломонией, но он или не знал об её волхованиях, или просто прощал до времени. Только время плодов не принесло. Однажды в дороге, увидев птичье гнездо, Государь возрыдал, по словам летописца: «Горе мне! На кого я похож? и на птиц небесных не похож, потому что они плодовиты; и на зверей... и на воды не похож, потому что и воды плодовиты... и земля приносит плоды».

И тогда в боярской думе он возгласил: «Кому по мне царствовать на Русской земле?.. братьям отдать? Но они и своих уделов строить не умеют». Василий знал, что за развод его обвинят в грехе прелюбодейства, что патриархи Восточные (греки) уже отказали ему в благословении на второй брак, а свои «нестяжатели», во главе с Вассианом, готовят ему нравственный суд, выдвигая обвинителем учёного Максима. Но в то же время, отдай он Державу братьям на развал, не простит народ, а как Бог рассудит всех - неизвестно. Потому и обратился великий князь к митрополиту Даниилу, к боярской думе. Что решат они? И дума ответила: «Государь, князь великий! Неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда». Исключительно ради блага Отечества на развод с Соломонией державного благословил и митрополит.

У оппозиции весть о разводе вызвала бурное негодование, хотя забота о нравственности была для бояр лишь предлогом. Причина же крылась в ином. Сабуровы, Курбские, Беклемишевы, «князь-Васьян» (Патрикеев) открыто возмутились действиями Государя, ибо он нарушил их собственные династические планы. Примкнул к роптавшим и Максим Грек. Только он не учёл, что подобную дерзость могли позволить себе сродники Государевы, но никак не монах-иностранец. Тем паче, что на этот раз за возмущение поплатились даже знатнейшие вельможи. Дьяк Феодор Жареный за поношение державного лишился языка, старый Берсень-Беклемишев - головы, и многие из бывших собеседников Максима оказались в заточении. Лишь тайный глава заговорщиков, князь Юрий Иоаннович Дмитровский, да подстрекатель князь-инок избежали прямой опалы, хотя митрополит и требовал суда над Вассианом. Государь вновь отказал Даниилу, но не только потому, что Вассиан был его родственником, а по причине иного свойства, о которой мы скоро узнаем.

Согласно преданию «нестяжателей», Василий III будто бы просил у Вассиана, как у старца, благословения, на что тот гневно изрёк: «Вторым браком причтешся к варварам и назовешся прелюбодеем, и страну свою грехом ввергнешь в ужас». За сие великий князь будто бы заточил Вассиана в Чудов монастырь. Исторически это не подтверждается. Суд над князем-иноком совершился через 7 лет (в 1531 году), а вот Максим Грек, действительно, пострадал сразу же после развода и второго брака Государева. Максим, как говорили, обвинил Василия III в «похотливом варварстве».

О судьбе Соломонии Сабуровой сведения разноречивы. Целый ряд авторов, начиная с Н.М.Карамзина, представляет её страдалицей-женой, без вины отвергнутой супругом и, несмотря на её сопротивление, насильно постриженой в монахини. Мифотворцы добавляют к тому, что якобы, будучи в монастыре, Соломония (в иночестве София) вскоре после пострижения родила сына, только скрыла это, а ребёнок умер в младенчестве. В то же время А.Д.Нечволодов ссылается на известия о добровольном пострижении Соломонии, которое «последовало по желанию и даже по просьбе и настоянию самой великой княгини». Так было, или иначе, но развод состоялся. И 28 ноября 1525 г. Соломонию постригли в Рождественском девичьем монастыре, а затем перевели в Суздальский Покровский.

В январе 1526 года Василий III сочетался браком с дочерью усопшего князя Василия Львовича, Еленой Глинской, дядя которой, Михаил Глинский, продолжал отбывать наказание за измену великому князю. О том, как отпущенный ради племянницы Михаил Львович искупил свою вину в битве с Казанскими татарами (в 1530 г.), мы уже говорили.

Новая супруга Государева, Елена Васильевна, славилась не только красотою, но была к тому же достаточно умна и высоко образованна. Причём светское европейское образование не помешало ей остаться кроткой и благочестивой Православной Христианкой. Когда в первые годы замужества своего она не стяжала благодати чадородия, то не бросилась, подобно суеверной Соломонии, за помощью к ворожеям, и не звала к себе учёных лекарей-иноземцев, а продолжала усердно молиться, уповая на милость Божию.

Между тем в Москве, ещё до свадьбы Государевой, начался розыск. На Никольскую седмицу, в декабре (1525 г.), «Федко Жареный угонил» Берсеня и «учал сказывати», что «Максима уже изымали». Потом «изымали» и его, Феодора Жареного, и Берсеня, и грека Савву, Новоспасского архимандрита, пришедшего с Афона вместе с Максимом. Савву и Максима, как иностранцев, судили отдельно от остальных. Их обвиняли в сношениях с султанской портой через посредство турецкого посла Скиндера. «Пошли [де] есте от Святой Горы ис Турскаго державы к благочестивому и христолюбивому царю», а потом «злая умыслили, и совещались, и посылали грамоты к Турским пашам и к самому Турецкому царю, поднимая его на благочестивого государя и всю его благочестивую державу». Максим действительно посылал письма через Скиндера, а тот был султанским шпионом, однако содержание писем считается неизвестным. Максим незадолго до того просил отпустить его на Афон, писал патриарху, чтобы тот помог ему выбраться из России, но Василий III отказал и патриарху, и всем остальным ходатаям. Ведь почти 10 лет Максим Грек провёл в непосредственной близости к Московскому двору и знал множество государственных секретов. Он «увидел наша добрая и лихая», говорил великий князь. Так, чтобы сего он не вынес за границу, его оставили. Тем паче, Максиму было что переводить. Окончив перевод Толковой Псалтири и заметно обучившись русскому языку, Максим Грек (очевидно, по совету Вассиана) занялся исправлением наших богослужебных книг. Но поскольку церковно-славянским языком он овладел ещё не в совершенстве, то при правке текстов не избежал грамматических ошибок. За это он впоследствии был обвинён в сознательной порче текстов и даже в ереси, хотя вина его заключалась скорее в непослушании. Митрополит Даниил запрещал Максиму «править» русские книги, он требовал перевода греческих (за этим Максима и приглашали), в первую очередь - перевода «Истории» блаженного Феодорита. Максим уклонялся. Он говорил, что читать Феодорита не полезно, во избежание соблазнов (там приводились речи древних еретиков) и, стало быть, не надо, чтобы русские люди знали историю Церкви в подробностях. До событий, связанных с разводом и вторым браком Государя, Максим оставался вне досягаемости власти митрополита. Но когда он прогневал дерзостью Василия III и оказался под судом светским, тогда не избежал и церковного суда. Из 38 лет, прожитых в России, 26 лет Максим провёл в монастырском заточении. Сначала (6 лет) - в Волоцком монастыре. Потом его судили ещё раз, уже вместе с Вассианом (1531 г.), и перевели в Тверской Отрочь монастырь, где режим содержания его был ослаблен (он обедал за одним столом с епископом). А последние пять лет, от Стоглавого Собора (1551 г.) до своей кончины (в 1556 г.) Максим Грек провёл как инок на покое в Троице-Сергиевой лавре.

Впоследствии (в XIX в.) Троицкие монахи стали молитья Максиму, как местночтимому Преподобному, и так он попал в русские святцы. Большое литературное наследие и страдальческая судьба Максима Грека примирили его в конце концов и с «осифлянами», а его «Канон Святому Духу», написанный углём на стене монастырской кельи в годы заточения, вошёл в Богослужебную Минею.

В 1531 году, как уже говорилось, после второго суда над Максимом Греком, его келью-камеру в Волоцком монастыре занял князь-инок Вассиан (Патрикеев). До того времени великий князь терпел выходки своего родственника. Церковный суд над ним за порчу «Кормчей книги» откладывался год за годом. Митрополиту Даниилу приходилось ждать. Ведь он (Даниил) благословил державного на второй брак с Еленой Глинской, а у той опять-таки не было детей. По Москве ползли слухи, общество волновалось. Вассиан ходил с видом торжествующего пророка, предрекшего кару «нечестивому прелюбодею». Сомнения грызли и самого Василия Иоанновича. Что, если Бог, действительно, не благословил его брак с Еленой, наказав их бесчадием? Что тогда скажет народ, боярство, духовенство? Суд над Вассианом в такое время был невозможен. Патрикеев оставался безнаказанным, несмотря на то, что перекроил «Номоканон» на свой лад, святые правила называл «кривилами», святых чудотворцев - «смутотворцами» и заявлял, что на Руси «здешние книги все лживые, а до Максима есмя по тем книгам Бога хулили», и Государя, не стесняясь, поносил, обвиняя в «прелюбодеянии». Казалось, этому позору не будет конца.

Но вот, когда Михаил Глинский с Иваном Бельским разгромили и привели к покорности Казанских татар, когда в июле месяце (1530 г.) умер султанский посол (шпион) Скиндер, и в бумагах его обнаружились многие улики, в конце августа Москва огласилась радостными звонами.

«В сие время, - пишет Н.М.Карамзин, - Василий, благоразумием заслуживая счастье в деяниях государственных, сделался и счастливым отцом семейства... некоторые, осуждая брак Василиев как беззаконный, с тайным удовольствием предсказывали, что Бог никогда не благословит онаго плодом вожделенным. Наконец, Елена оказалась беременною». Говорили, что какой-то юродивый предрёк будущей матери рождение сына, по уму и талантам подобного Титу (Римскому императору, разрушившему Иерусалимский храм). «И - в 1530 году, августа 25 в 7 часу ночи, - продолжает Карамзин, - [у Елены] действительно родился сын Иоанн, столь славный добром и злом в нашей истории».

В первом нельзя не согласиться с «Русским Тацитом», как в прошлом иногда величали Карамзина, но относительно второго - «злой славы» Иоанна Грозного - следует заметить, что именно он, Николай Михайлович Карамзин, как никто иной, приложил руку к созданию этой злой славы. Даже воинствующий демократ В.Г.Белинский удивлялся в своё время явной предвзятости Карамзина к Грозному, не говоря о более резких отзывах русских историков и писателей-патриотов. Что же касается массы читателей, обычно склонных доверять печатному слову, то в этой среде отрицательное мнение о Грозном упорно формировалось в течение двух столетий силами сознательных мифотворцев и переписчиков чужих вымыслов, не желавших искать правды; силами учёных-борзописцев и школьных педагогов, изображавших Царя Иоанна IV стереотипным «безумным тираном», «развратником» и даже «чернокнижником». И это при том, что благоверный Царь Иоанн оставил память о себе как ревностный поборник Православной веры, благочестивый Христианин, и политик, на редкость мудрый и великодушный. Наконец, как местночтимый Московский Святой.

Борьба за правду об Иоанне Грозном началась давно и отразилась во многих научных статьях и монографиях (мало кем читаемых); а в массовом сознании положительный перелом наметился лишь в последние годы XX века. Многие, прежде тщательно скрывавшиеся факты стали достоянием гласности, и свет, закономерно потеснив тьму, озарил сокровища, лежавшие под спудом. Опираясь на эти положительные пласты правдивых сведений об Иоанне IV, мы попытаемся теперь воссоздать его нравственный образ, если и не точно, то во всяком случае, не в духе баснословий, сочинённых очернителями его памяти.