ГЛАВА 6. ДВА ЛИЦА АНАСТАСИИ[89]

ГЛАВА 6.

ДВА ЛИЦА АНАСТАСИИ[89]

Анастасия Плотникова была совершенно обычной женщиной. Ее жизнь не знала ни тайн, ни особых драм, во всяком случае если принять во внимание условия времени. Она родилась в деревне недалеко от Петербурга в 1893 г., в 1920 г. стала коммунисткой. К середине 1930-х гг. Плотникова уже лет десять занимала ответственные административные посты в Ленинграде. В 1936 г. она была председателем райсовета и членом горсовета. Ее муж, с которым они поженились накануне Первой мировой войны, вел партийную работу на заводе в Выборгском районе Ленинграда; два их сына, оба комсомольцы, старше двадцати лет, служили в Красной армии. Судя по тому немногому, что мы знаем о характере Плотниковой, она была практичной, здравомыслящей, находчивой, великодушной, не тратила время на долгие размышления; коллеги ее любили.

Откуда же у Анастасии Плотниковой взялись проблемы с идентичностью? Все получилось самым обычным для Советского Союза образом, благодаря доносу, где излагалась версия ее жизни, отличная от зафиксированной в официальной автобиографии. Это побудило НКВД начать расследование с целью выяснить, не исказила ли Плотникова сведения о себе. Следует подчеркнуть, что, хотя дело могло иметь для Плотниковой весьма серьезные последствия, речь шла не о большом обмане, скандальных открытиях или позорной двойной жизни, а о самых тривиальных обстоятельствах. Плотникова скрывала о себе не больше, чем любой другой советский гражданин, — но этого было достаточно, чтобы ей, как и многим другим, грозила опасность разоблачения.

Разоблачение происходило разными путями. Рассказ человека о себе мог быть подвергнут сомнению в письменном доносе, как в случае с Плотниковой; в ходе рутинной кадровой проверки, периодически проводившейся в государственных учреждениях и партийных организациях; при повышении по службе, выдвижении кандидатом в выборные органы, вступлении в профсоюз, партию, комсомол, даже в пионеры, а также при многих других обстоятельствах. Рассказчик, чья персональная идентичность вызвала подозрения, мог либо покаяться в грехах и заняться самокритикой в надежде на прощение, либо опровергнуть обвинения и перестроить изначальную саморепрезентацию. Иногда такое удавалось, иногда нет. В пору усиленной охоты на ведьм, например в годы Большого террора, спасти идентичность, подвергающуюся атаке, было труднее, чем в обычные времена. Но Анастасии Плотниковой повезло. Спор насчет ее идентичности (во всяком случае тот, о котором нам стало известно благодаря архивам) разгорелся весной 1936 г. — раньше, чем страну охватила истерия Большого террора.

Хотя разоблачение вошло в сталинской России в повседневную практику, подобные споры нельзя назвать тривиальным делом. Даже в обычное время они могли повлечь за собой исключение из партии или увольнение с работы, и эти темные пятна впоследствии тоже пришлось бы по возможности стирать с автобиографии. Советский ритуал «критики и самокритики» — в отличие, кажется, от его китайской коммунистической версии и тем более от аналогичных религиозных ритуалов в христианской традиции — не позволял кающемуся смыть свои «грехи». Темные пятна оставались в личном деле, даже если в виде исключения самокритику признавали удовлетворительной[90]. Именно потому, что в советской жизни в этом смысле не существовало второго шанса, так важно было, с одной стороны, скрывать определенные вещи, а с другой — заблаговременно предупреждать появление темного пятна, подчищая страницы биографии.

Коммунистический дискурс об идентичности в 1920-1930-е гг. носил манихейский характер — либо ты союзник советской власти, либо враг. Такая категоричность проявлялась с особой силой (и производила весьма причудливый эффект) в вопросе о классовой идентичности: или ты «пролетарий» и потому прирожденный союзник, или «буржуй» и, следовательно, прирожденный враг. Это категории якобы объективные и научные, а твое субъективное отношение к советской власти или твоя собственная классовая идентичность значения не имеют.

Конечно, это был абсурд и с теоретической, и с прагматической точки зрения. Ни один интеллектуал-марксист не стал бы всерьез утверждать, что классовая идентичность абсолютна, а тем более что она определяется «генеалогически». Старые большевики-интеллигенты периодически критиковали нелепую мысль (столь часто игравшую руководящую роль в советском быту) о наследственности классовой принадлежности («если твой отец был буржуем, значит, и сам ты буржуй»). Даже Сталин в конце концов осудил подобную позицию[91]. Абсолютистский подход к классовой идентичности особенно не годился для России первой трети XX в. с ее гигантской социальной неразберихой, текучестью и мобильностью, вызванными войной, революцией и сталинской «революцией сверху» в конце 1920-х годов.

Тем не менее в коммунистическом дискурсе мир по-прежнему делился на агнцев и козлищ, точнее — на агнцев, козлищ и злокозненных «волков в овечьей шкуре», которых каждому коммунисту надлежало выявлять и разоблачать[92]. Но сама жесткость и непрактичность этой схемы означала, что непременно должны найтись пути, чтобы обойти ее. Один из таких путей — семейственность, создание в среде коммунистической бюрократии «семейных кругов» взаимного покровительства, где разделение на «своих» и «чужих» проводилось по более персоналистскому принципу Членов собственного «семейства» не разоблачали, а если их пытался разоблачить кто-то со стороны — всеми силами старались ему помешать, хотя бы из чувства самосохранения. И подобного рода побуждения, и манихейское разоблачительное рвение, которому они отчасти преграждали путь, мы можем увидеть в истории о двух лицах Анастасии.

* * *

Как у всех советских граждан в 1930-е гг. (по крайней мере, у всех наемных работников и членов партии), у Плотниковой имелась автобиография, которую она периодически обновляла. Этот официальный документ хранился в ее личном деле вместе со стандартной анкетой из 30-40 вопросов, касавшихся социального происхождения, образования, службы в армии, членства в политических организациях и трудовой деятельности. По обыкновению автобиография отвечала на те же вопросы, но писалась в свободной форме, и в ней могли затрагиваться такие темы, как становление личности автора, его жизненная философия, семейная жизнь и т. п.

Автобиография Плотниковой, датированная 22 мая 1936 г., примечательна своей ясностью, точностью и отсутствием лично-исповедальных мотивов^{174}. Имена и место жительства родственников названы полностью, места работы аккуратно перечислены. Все концы тщательно увязаны, автор часто словно предвидит возможные вопросы читателей и дает на них ответы. С технической стороны это образцовая автобиография. И жизнь, рассказанная в ней, по советским понятиям, образцовая.

Вот что рассказывает о себе Плотникова. Ее девичья фамилия Хорева, родилась она в 1893 г. в деревне Понизовье Новгородской губернии, недалеко от Санкт-Петербурга, в бедной семье: «По деревне считались бобыли, т. к. земли не имели, отец имел одну избу на 2-х братьев. Иногда имел корову». Отец, Мирон Хорев, с двенадцати лет работал за плату, и Анастасия называет его «рабочим». Он плотничал, иногда в деревне, но чаще на различных промышленных предприятиях в окрестностях Петербурга. Его жена жила в деревне постоянно (как обычно в семьях крестьян-рабочих, подобных Хореву) и не сопровождала мужа, когда тот уезжал на работу в город. Иногда нанималась батрачкой, вероятно к зажиточным односельчанам.

В семье родилось пятеро детей. Два брата Анастасии пошли по стопам отца и стали плотниками, работали все время в Петербурге; один из них продемонстрировал пролетарско-революционный пыл, вступив в 1917 г. в Красную гвардию. Имелись еще два сводных брата, сыновья матери от другого брака, тоже плотники. Две сестры к моменту написания автобиографии были колхозницами, одна в родной деревне, другая, Матрена, в Сибири. Анастасия работала с одиннадцати лет, сначала нянькой в чужих семьях, живя дома только зимой, с тринадцати до девятнадцати лет — батрачкой.

В двадцать лет она уехала из своей деревни в Петербург, там вышла замуж, работала в разных сапожных мастерских. Летом, когда в мастерской мало работы, нанималась на торфоразработки и лесозаготовки. Ее муж, Плотников, был сапожником, с семнадцати лет, «после смерти матери», жил самостоятельно. В 1915 г. его арестовали. Причины Анастасия не указывает (хотя, скорее всего, указала бы, если бы речь шла о политическом преступлении, т. е., по советским понятиям, выигрышном моменте биографии), однако в результате его отдали в солдаты и отправили на фронт. В 1916 г. Анастасии почти удалось получить работу на знаменитой фабрике «Треугольник» по квоте для солдаток. В последнюю минуту ей отказали на том основании, что она не настоящая солдатка, а жена отправленного на фронт преступника. С двумя маленькими сыновьями (родившимися в 1913 и 1915 гг.) Анастасия вернулась в деревню и до сентября 1917 г. работала в поле.

В сентябре мужа Плотниковой демобилизовали из армии по ранению и отправили в госпиталь, она вернулась в Петроград и снова занялась сапожным ремеслом. В начале 1918 г. мужа, который еще не мог ходить, выписали из госпиталя больного цингой в тяжелой форме, и в мае вся семья — Анастасия с мужем, двое детей, да еще сестра Анастасии Матрена, недавно потерявшая работу на «Треугольнике», — отправилась в Сибирь. Они поехали в село Катково Томской губернии, куда за несколько лет до войны перебрались несколько крестьян из их деревни.

Приезд в Сибирь — поворотный пункт в повествовании Плотниковой. До этого момента в истории ее жизни нет ни слова о политике — даже о Февральской и Октябрьской революциях не упоминается. Но после прибытия семейства в Сибирь внезапно возникает и политическая тема, хотя ничего не говорится о каком-либо событии или перемене убеждений, которые могли бы это объяснить. «Ввиду захвата власти Колчаком мы жили полулегально», — первая фраза, касающаяся сибирской жизни Плотниковых, как будто оба имели в том очевидную необходимость в силу революционного прошлого. Далее в автобиографии описывается деятельность Плотниковых в большевистском партизанском движении в Сибири. Трудясь в сельском хозяйстве и на железной дороге, Анастасия с мужем «одновременно завели связь с рабочими Кемеровского рудника тов. Корневым — чл. ВКП(б), Лоскутовым и др., по заданию коих работали среди бедноты, по мобилизации актива на свержение Колчака; выявляли и собирали оружие… Я и муж состояли членами партизанского отряда — Шевелева-Лубкова…»^{175} В 1920 г., после разгрома Колчака и установления в Сибири советской власти, Плотниковы официально вступили в большевистскую партию. На тот момент они уже занимали ответственные посты на местном уровне: она была женским организатором, ее муж — секретарем волостного комитета партии и председателем коммуны, которую они организовали в селе Катково, где проживали.

В 1923 г. Плотниковы вернулись в Ленинград (с разрешения сибирской партийной организации, как заботливо отмечено в автобиографии) и устроились там. Анастасия сначала работала токарем на заводе, но примерно через год перешла на организационную работу и стала секретарем заводской парторганизации. К концу 1928 г. она уже доросла до должности заведующей отделом в райсовете. В 1930-1935 гг. была парторгом на крупной ленинградской фабрике «Красное знамя». Муж ее занимал различные посты на заводах в Выборгском районе Ленинграда. В автобиографии Плотникова не уточняет свою должность на текущий момент. «С 1935 г., — скромно пишет она, — работаю в Совете Петроградского района»[93]. В действительности она была председателем райсовета, т. е. главным должностным лицом в одном из важных подразделений ленинградской городской администрации.

Жизненный путь, изображенный в автобиографии Плотниковой, — типичная советская история успеха: женщина-пролетарий, при старом режиме обездоленная и эксплуатируемая, вступает в партию вскоре после революции, выдвинута на высокие посты, но не теряет при этом своих крестьянских и пролетарских корней. Конечно, в повествовании есть пункты, которые могут вызвать вопросы у внимательного читателя. Так ли беден был в действительности отец Анастасии, если работал плотником-сезонником? Не подретушировала ли она кое-что в биографии мужа, о происхождении которого весьма мало сказано кроме явно несущественного факта, что он ушел из дома после смерти матери? Какова подоплека внезапного появления Плотниковых в рядах большевиков в Сибири? Кто-то обратил бы особое внимание на то, что Плотникова ничего не говорит о своем образовании (не ходила ли она в школу больше, чем можно ожидать от дочери безземельного крестьянина?), кто-то придрался бы к отсутствию прямого заявления (довольно часто встречавшегося в автобиографиях того периода), что ее политическая репутация безупречна и она никогда не имела никаких связей с партийной оппозицией.

Однако возражения, на самом деле выдвинутые против саморепрезентации Плотниковой, носили фундаментальный характер. Они касались не второстепенных деталей, а самой сути ее социально-политической идентичности (классового лица). В соответствии с этой контррепрезентацией лицо у Плотниковой было не пролетарское, а капиталистическое (кулацкое).

Творцом противоположной версии жизненного пути Плотниковой выступил НКВД, первоначально представивший данную версию в справке, направленной 1 марта 1936 г. в Ленинградскую партийную организацию^{176}. Из архивных документов не совсем ясно, почему НКВД заинтересовался Плотниковой. Может быть, сыграл свою роль донос, написанный неизвестным лицом на ее двоюродную сестру, Липину-Казунину, содержавший выпады и в адрес Анастасии[94]. А может быть, толчок всему делу дал арест Ольги Дробецкой, коммунистки, коллеги и, по-видимому, подруги Плотниковой с фабрики «Красное знамя». Бывшую оппозиционерку Дробецкую, обвинявшуюся во «вредительстве», допрашивали в тюрьме насчет Плотниковой, и ее показания послужили НКВД одним из главных источников для контрверсии плотниковской биографии^{177}. Еще один немаловажный источник — показания Григория Щеникова, крестьянина из родной деревни Плотниковой, которого позже вызвали в милицию, дабы получить сведения о детстве и семье Анастасии^{178}.

Согласно контрверсии НКВД, Анастасия Плотникова была не дочерью бедного безземельного крестьянина, а приемной дочерью «крупного кулака». С семи лет она жила в доме своей тетки Липиной, жены преуспевающего предпринимателя, которому принадлежали полдюжины барж и «кулацкое хозяйство». Она стала приемной дочерью Липиных, т. е. членом семьи сельских капиталистов и эксплуататоров.

Как и положено кулацкой дочке, Анастасия в замужестве сделала выгодную партию. Плотниковы держали процветающую капиталистическую сапожную мастерскую, где заправляли свекор Анастасии с сыновьями, а потом и она сама. (Насчет последнего пункта мнения несколько расходились: по одним показаниям, Анастасия работала в семейной мастерской Плотниковых, по другим — являлась ее совладелицей, а деревенский свидетель Щеников утверждал, что Плотникова «как в Сибири, так и раньше [после замужества]… нигде не работала»^{179}.) Сапожная мастерская просуществовала до самого отъезда части семейства в Сибирь в 1918 г. Вопреки тому, что рассказывала Анастасия в автобиографии, в числе других туда отбыл и Плотников-старший, крупнейший капиталист. (Он вернулся вместе с ними из Сибири в 1923 г., но тактично переехал в Понизовье — по-видимому, это была его родная деревня, так же как Хоревых и Липиных, — и вскоре умер.)

Контрверсия НКВД вытряхнула из шкафов семей Плотниковых и Хоревых кое-какие скелеты. Плотников-старший, мало того что капиталист, оказывается, еще и убил в 1909 г. свою жену и ее любовника. Его судили за убийство, и год он отсидел в тюрьме. Все это люди, конечно, вспомнили и рассказали, когда сотрудники НКВД начали задавать вопросы (Щеников даже припомнил, как хорошо играл на гармони любовник, работавший по найму в плотниковской мастерской), и оброненное Анастасией в автобиографии замечание, что ее муж не жил дома после смерти матери, предстало в новом свете. Следователи выяснили также, что одного из братьев Анастасии в 1929 г. судили за попытку ограбления почты. (К сожалению, непонятно, тот ли это брат, о котором говорится в автобиографии и который в 1917 г. был красногвардейцем.)

Дискредитирующая Анастасию связь с Липиными, увы, не прервалась после ее замужества и отъезда из деревни. Она стала еще более опасной, поскольку Липиных в 1930 г. раскулачили. Дядя Липин примерно в то время умер, но тетка с дочерью нашли убежище у Плотниковой в Ленинграде. Та, вместо того чтобы сдать их в милицию как нелегальных мигрантов, дала им кров и помогла получить необходимые документы и работу. Двоюродная сестра Анастасии, Липина-Казунина, даже вступила с ее помощью в комсомол, и, таким образом, Анастасия сделалась соучастницей последней в сокрытии сведений о кулацком происхождении и раскулачивании.

Это не единственный раз, когда Плотникова поставила семейные интересы выше партийных. И до, и после коллективизации она проявляла исключительное великодушие по отношению к своим деревенским родственникам — Хоревым, Плотниковым, Липиным, — решавшимся переехать в город: «Проживая в г. Ленинграде, Плотникова Анастасия Мироновна свою квартиру превращает в своеобразный “дом крестьянина”, куда приезжают начиная примерно с 25-26 гг. ее родичи и живут то время, которое необходимо для подыскания сначала работы, а впоследствии жилплощади»^{180}. По словам свидетелей, через плотниковскую квартиру прошли таким образом от 15 до 20 человек^{181}.

Как и следует ожидать от человека, имеющего капиталистическое происхождение и скрывающего от партии свое подлинное классовое лицо, за Плотниковой также водились политические грешки. Она была идейно нестойкой, может быть, даже оппозиционеркой, во всяком случае имела «связи» с членом разгромленной зиновьевской оппозиции и пыталась заступаться за какого-то арестованного «вредителя». (Вероятно, речь идет о ее подруге Дробецкой, чьи показания на допросе в тюрьме вошли в дело Плотниковой.) После XVII съезда партии, на котором Плотникова присутствовала в качестве делегата, она распространяла слухи, будто «во время выборов ЦК Сталин и Киров не прошли единогласно». Она также якобы выражала сочувствие опальному Зиновьеву; навестив его в Кисловодском санатории в 1933 г., рассказывала, что он выглядит «затравленным» и «загнанным»[95].

Так каково же было ее подлинное лицо — кулацкое или пролетарское? НКВД собрал против нее материал, но это отнюдь не предрешило однозначно исход дела. Годом позже все сложилось бы иначе, однако в июле 1936-го окончательный вердикт зависел от Ленинградского горкома партии, в частности от начальника его отдела кадров С. И. Лукьянова, — а Лукьянов явно симпатизировал Плотниковой, которую, скорее всего, знал лично в силу ее должности. Его заключение — яркий пример того, как ленинградский «семейный круг» защищал своих, в том числе и в деле Плотниковой^{182}.

Лукьянов счел убедительными доказательства, что Плотникова исказила некоторые факты, касающиеся ее социального происхождения и окружения. Во-первых, она скрыла сведения о собственном классовом положении, умолчав в автобиографии о связях с Липиными и представив свою жизнь в их доме так, будто работала у них батрачкой. Во-вторых, не слишком честно рассказала и о классовом происхождении мужа, о себе писала как о «наемной работнице» в годы войны, хотя в действительности до самого отъезда в Сибирь в 1918 г. трудилась на семейном предприятии Плотниковых (а может, и входила в число владельцев?). Кроме того, заключал Лукьянов, она воспользовалась своим положением парторга фабрики, чтобы устроить на работу дочь Липиных и помочь ей вступить в комсомол (утаив, что та — дочь лишенцев).

Со стороны Плотниковой, по мнению Лукьянова, также было неразумно рассказывать о голосовании на XVII съезде и выражать личное сочувствие Зиновьеву. Но он счел эти прегрешения не слишком значительными, а другие обвинения (видимо, намеки на принадлежность к зиновьевцам) не подтвердились. Лукьянов предложил снять Плотникову с поста председателя Петроградского райсовета и перевести на более низкую (не административную) должность.

По тем временам это было весьма мягкое наказание. Поразительно к тому же, как легко Лукьянов отмахнулся от истории насчет XVII съезда. Ведь Плотникова повторяла слух, который, как часто считается, крайне болезненно задевал Сталина. Правда, ее версию (что Сталин и Киров оба получили меньше голосов, чем объявлялось официально) следует признать все же не столь потенциально опасной для Сталина, как та, что появилась в хрущевскую эпоху[96]. Трудно, однако, поверить, что, если бы дело Плотниковой рассматривала Комиссия партийного контроля в Москве, этот орган отнесся бы к ее политическим промахам с такой же терпимостью.

Очередное свидетельство того, что на Плотникову работала «семейная солидарность» Ленинградской партийной организации, появилось в конце лета. Тогда шел обмен партбилетов (т. е. чистка партийных рядов), и Петроградский райком медлил выдавать новый — билет Плотниковой. Колебания райкома вполне понятны и даже естественны, поскольку речь шла о человеке, ставшем объектом расследования НКВД и в результате пониженном в должности. Но тут вмешался Лукьянов, приказав немедленно выдать Плотниковой новый партбилет, ибо «Петроградский районный комитет не имеет оснований затягивать ее дело»^{183}.

В архивном деле есть еще один документ, свидетельствующий о находчивости Плотниковой и о потенциальной бесконечности спора по поводу социальной идентичности. 24 августа 1936 г. Понизовский сельсовет выписал ей новую справку, судя по всему, составленную самой же Плотниковой с целью разрешить вопрос о Липиных и кулацком происхождении и восстановить «хорошую» классовую идентичность. Справка удостоверяет, что гражданка Анастасия Мироновна Плотникова происходит «из бедняцкой семьи», а ее отец «безземельный бобыль, занимался отхожим промыслом». Сама Плотникова «с малых лет жила в людях. С ноября 1906 г. по февраль 1913 г. жила в качестве наемного лица (нянька и работница у дяди Липина)». Однако, прямо говорится в справке, она «ничего общего с хозяйством Липиных не имела»^{184}. Анастасия уже не приемная дочь Липиных; она снова их батрачка. По крайней мере до поры до времени ее пролетарское лицо к ней вернулось.

* * *

Так что же, НКВД выяснил «правду» об Анастасии Плотниковой? С одной стороны, его контрверсия предлагает биографическую информацию, которую Плотникова в своей автобиографии опустила, хотя кое-что отдает явной тенденциозностью. (Например, нарисованный Щениковым образ тунеядки, никогда в жизни не работавшей, гораздо менее достоверен, чем рассказ Плотниковой о женщине, что с малых лет тяжко трудилась, берясь за любую работу.) С другой стороны, общая идея контрверсии — что Плотникова, по сути, есть классовый враг советской власти, а не союзник, чья преданность зиждется на полученном с детства опыте нищеты и работы на чужих людей, как подразумевает ее собственное повествование, — кажется весьма неубедительной. Здравый смысл подсказывает вывод, сделанный Лукьяновым (какими бы мотивами он ни руководствовался), новые сведения о Плотниковой не имели большого значения и не меняли ее основного статуса союзника советской власти. У той Плотниковой, о которой мы узнаем из обеих версий, революция ничего не отняла. Она одна из тех, кто от революции выиграл.

Но в социальной истории Плотниковой (и не только ее одной) много неоднозначных моментов, а следовательно, даже наименее тенденциозное ее изложение может грешить чрезмерным упрощением. Ряд вопросов вызывало положение крестьянина-рабочего, такого, как плотник Мирон Хорев, безземельный, но владеющий ремеслом, которое пользуется рыночным спросом. С одной стороны, Хорев был бедняком и предположительно находился внизу деревенской пирамиды, с другой же — благодаря своему ремеслу мог неплохо зарабатывать отхожим промыслом или даже (подобно своему односельчанину, сапожнику Плотникову) завести небольшое собственное дело в городе. Хорев — представитель целой категории грамотных, искусных, работающих за плату бедняков, чье существование сводило на нет попытки марксистских социологов 1920-х гг. анализировать российскую деревню с точки зрения классовой эксплуатации.

^{Рис. 4. «Рычи, не рычи, а пока не представишь справку, что ты лев, не поверю!» Карикатура Л. Бродаты «Бюрократ в пустыне» (журнал «Крокодил», 1933 г.).}

 ^{Из кн.: Стыкалин С., Кременская И. Советская сатирическая печать. 1917-1963. М., 1963}

Столь же неоднозначен статус деревенского ребенка, взятого в дом зажиточных родственников, — ситуация достаточно частая в России начала XX в. Такие дети обязательно работали с малых лет, как делали бы и в родительском доме, но работа на приютивших их крестьян обычно бывала тяжелее и больше походила на эксплуатацию. Несомненно, Плотникова нарисовала одностороннюю картину своих отношений с Липиными, называя себя их батрачкой. Однако мысль, будто эти отношения основывались исключительно на родственной любви и труд Анастасии для них не имел никакого значения, шла бы вразрез со всем, что мы знаем о жизни российской деревни. Поскольку Плотникова позже помогла Липиным в час нужды, мы, вероятно, могли бы прийти к выводу, что она чувствовала к ним особую привязанность и благодарность. Но она помогала всем родственникам, следовательно, такой вывод не слишком обоснован.

Возможно, ближе всего мы подойдем к «правде» об Анастасии Плотниковой, если скажем, что, как и у большинства людей, жизнь ее могла пойти разными путями и соответственно изменялось бы ее «лицо» — т. е. социальное положение, представление ее самой и окружающих о том, кто она такая. Если бы не случилось революции, после войны дело Плотниковых могло пойти в гору, и Анастасия стала бы солидной горожанкой, представительницей среднего класса. Но в военные годы ей до этой солидности было далеко, напротив, она рисковала потерять всякую надежду на лучшую жизнь и остаться в деревне безземельной вдовой с двумя малыми детьми.

В конце концов, как оказалось, Плотникову вывел наверх не буржуазный, а большевистский путь, однако он таил свои опасности. В 1936 г. она чуть не лишилась статуса представительницы «советской буржуазии». Грядущий террор должен был серьезно угрожать ей, не только из-за расследования и понижения в должности, но и потому, что она, по всей видимости, принадлежала к местному партийному «семейному кругу», который в 1937 г. стал особенно уязвимым. Так что в конечном счете она, вполне возможно, приобрела третье лицо — «врага народа» и, если пережила столь резкую перемену в своей судьбе, — новую социальную идентичность заключенной или сосланной в места, весьма отдаленные от Понизовья и Ленинграда. Но хранящиеся в архиве рассказы о жизни Плотниковой не дают нам заглянуть дальше 1936 г. Читателю предоставляется самому домыслить ее историю.