Беды и радости патронажа

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Беды и радости патронажа

Как уже отмечалось, советский патрон не получал от клиентов осязаемой выгоды. Срок пребывания советских официальных лиц в должности не зависел от популярности или победы на выборах. Клиенты славили великодушие своих благодетелей, но грубая лесть и пылкие изъявления восторга в адрес какого-нибудь местного руководителя могли спровоцировать обвинение в том, что он насаждает свой «культ личности». По сути, в проникнутом подозрительностью мире сталинской политики чрезмерно активное и ответственное отношение к роли патрона было связано с определенным риском. В годы Большого террора, когда местных руководителей разоблачали как «врагов народа», то и дело звучали презрительно-осуждающие словечки «хвосты» и «семейства». Пример потенциальной опасности патронажа можно найти в воспоминаниях редактора «Известий» И. М. Тройского, который в 1930-е гг. оказывал покровительство художникам старой реалистической школы. После того как группа «клиентов» проводила его домой в знак признательности за выступление в защиту реализма на одном собрании художников, Тройскому позвонил Сталин, резко и угрожающе спросивший: «Что вчера была за демонстрация?»{442},[154]

То, что патронирование интеллигенции могло встретить у Сталина негативное отношение, подтверждается замечанием Молотова по поводу Ворошилова, который «любил немножко, так сказать, мецената изображать, покровителя художников и прочее». В глазах Сталина это была слабость, «потому что художники — они-то ротозеи. Они сами невредные, но вокруг них всякой шантрапы полосатой полно. И используют эту связь — с подчиненными Ворошилова, с его домашними…»{443}

Архетипичный пример «хорошего» большевика, которого погубила страсть к патронажу, — Авель Енукидзе, секретарь ЦИК СССР. Его внезапная опала в 1935 г. стала одним из предвестий Большого террора. Енукидзе был известен и как покровитель деятелей искусств, особенно балерин, и как один из партийных лидеров, наиболее способных посочувствовать положению «бывших» — представителей дореволюционного дворянства и других привилегированных классов, которых при советской власти лишали прав и подвергали другим формам дискриминации{444}. Обвинения, выдвинутые против него на июньском пленуме ЦК 1935 г., в основном касались последнего: по словам Ежова, «своим непартийным поведением, своей небольшевистской работой Енукидзе создал такую обстановку, при которой любой белогвардеец легко мог проникнуть и проникал на работу в Кремль, часто пользуясь прямой поддержкой и высоким покровительством Енукидзе». Люди получали работу в аппарате ЦИК благодаря дружеским и семейным связям, и сам Енукидзе был «связан личными дружественными отношениями» со многими сотрудниками аппарата. Даже когда НКВД сообщал ему об их чуждом социальном происхождении и «антисоветских настроениях», он продолжал их защищать и отказывался увольнять, использовал для поддержки нуждающихся «государственные средства из секретного фонда», в том числе «[было выдано] одной из жен сосланного за пасквили против Советской власти писателя Эрдмана Степановой — 600 руб.». Все вышеперечисленное, заявил Ежов, сделало Енукидзе «наиболее типичным представителем разлагающихся и благодушествующих коммунистов, которые не только не видят классового врага, но фактически смыкаются с ним»{445}. Это также неизбежно привело его к моральной распущенности и нечистоплотности в финансовых делах[155].

Защищаясь на закрытом заседании ЦК, Енукидзе сожалел, что в некоторых случаях невольно помогал классовому врагу, но все еще пытался доказать, что патронаж с его стороны был необходим и по-человечески оправдан: «Но такую помощь, которая сейчас квалифицируется как высокое мое покровительство в отношении некоторых лиц, я оказал решительно очень многим… К сожалению, так сложились обстоятельства, что за всем обращались ко мне: нужна ли квартира, материальная помощь, вещи или посылка куда-нибудь в дома отдыха. И наши, и чужие получали через меня эту помощь, эта помощь распространялась на всех»{446}.

Что же лично Енукидзе выигрывал от своей деятельности в качестве патрона (пока не потерял из-за нее жизнь), неизвестно. Но вообще патроны получали от патронажа нематериальные, неосязаемые выгоды: престиж и статус, связанные со способностью к патронированию; сознание верности принципу noblesse oblige или удовлетворение желания играть роль большого человека в ее традиционном понимании, чувствовать себя добрым и великодушным; лесть и благодарность клиентов. «Тухачевский любил покровительствовать искусству, — писал его клиент и друг Шостакович. — Ему нравилось открывать “юные таланты” и помогать им. Возможно, потому что сам маршал был военным вундеркиндом, а может быть, потому что он любил демонстрировать свою огромную власть»{447}. Патронаж — традиционная прерогатива власти и видимый знак ее. Одна информантка в исследовании А. Леденевой о блате, писавшая о своем принципиальном нежелании вступать в патронажные связи, замечает: «Номенклатурщики, которых я встречала, не уважали меня за это. Они уважали тех, кто давал им почувствовать себя могущественными и полезными»{448}. По ее мнению, они думали бы о ней лучше, если бы она приходила к ним скромной клиенткой, которая просит об одолжении.

Патронирование искусства давало дополнительные преимущества в виде доступа в мир знаменитостей — прославленных певцов, киноактеров, писателей и ученых с международным именем, — притягивавший членов сталинского Политбюро точно так же, как звезды Голливуда и спорта притягивают современных американских политиков. Подобно правителям многих стран, сталинские политики явно считали, что связи с учеными и деятелями искусства их украшают. До некоторой степени патронаж для советских лидеров служил показателем «культурности». Тройский в рассказе, приведенном выше, признается, что был смущен, но вместе с тем и польщен преувеличенным выражением восхищения со стороны художников — «старых прославленных мастеров живописи»{449}.

В риске, связанном с покровительством попавшему в немилость человеку, который имел громкое имя в мире деятелей культуры, было даже что-то заманчивое. Чаще всего это видно на примере патронов «среднего звена», например редакторов журналов, решавшихся напечатать опасные стихи или рассказ, дабы заслужить своей смелостью почет у интеллигенции. Но, возможно, те же мотивы действовали и на более высоком уровне, как показывает, например, патронаж Вышинского над бывшим эмигрантом Вертинским, чье полуопальное положение подчеркивалось запретом на рекламу концертов, которые ему время от времени позволяли давать после возвращения{450}.

* * *

Патронажные сети имеют большое значение для функционирования многих обществ, а патронирование искусств в той или иной форме существует практически во всех, но насколько важен патронаж в повседневном быту клиентов и патронов — зависит от того, насколько серьезно и часто клиенты нуждаются в защите. Сталинская Россия была опасным местом. Неуверенность, вечная угроза личной катастрофы была фактом жизни и низших социальных слоев, и элиты (может быть, еще в большей степени). Даже среди привилегированной интеллигенции человек не так уж редко мог внезапно оказаться в отчаянном положении в результате потери квартиры, права на льготное снабжение или после несчастного случая на работе, объявленного «вредительством». Арест или публичное очернение, с большой вероятностью влекущее за собой увольнение и арест, случались не менее часто. Наличие патрона, к которому можно «пойти», в таких условиях порой означало возможность выжить.

Это одна из черт советского патронажа, отличающая его от патронажа в России позднего имперского периода или в большинстве других современных обществ. Другая отличительная черта заключалась в том, что товаров и услуг в сталинский период хронически не хватало и партия-государство монопольно контролировало их распределение. И если кому-то не повезло иметь приличную квартиру в Москве, как мог он ее получить, не обращаясь к патрону? Если тяжело заболел ребенок, как иначе найти для него хорошего доктора и хорошую больницу? Если ты потерял работу или тебе по чьему-то произволу отказали в доступе в «закрытый» продовольственный магазин, как уладить дело без помощи патрона? Плохое функционирование советской правовой системы — еще одна черта сталинского общества, которая делала патронаж — так же как и его более скромный аналог, практику ходатайств — жизненной необходимостью.

Один из удивительных аспектов патронажа в сталинском обществе — его странные взаимоотношения с официальной идеологией. С одной стороны, патронско-клиентские отношения служили субъективным интересам бюрократического аппарата и потому, как правило, осуждались, а порой сурово карались как коррупция. С другой стороны, они же воплощали собой мотив человечности и семейственности, составлявший основу сталинского дискурса о правителях и народе{451}. Метафора семьи представляла весь Советский Союз одной семьей с отцом Сталиным, а от «семьи» до «семейства» (как неодобрительно назывались отношения политического патронажа) — всего лишь небольшой семантический шаг. Если Сталин был «отцом» и «благодетелем» своего народа, не становился ли он тем самым универсальным «патроном» советских граждан, связанным узами взаимной любви со своими клиентами? И разве все «вожди», местные и региональные, не выступали в роли благосклонных патронов населения, готовых откликаться на его нужды и спасать его от беды? Можно сказать, что патронско-клиентские отношения в повседневной действительности в глазах советских граждан как раз и претворяли эту риторику в жизнь, делали практику патронажа интуитивным доказательством идеологического постулата, что советский режим — благодетель народа.