ГДЕ РАНЬШЕ ЗВУЧАЛ ЧИСТЫЙ ГОЛОС

ГДЕ РАНЬШЕ ЗВУЧАЛ ЧИСТЫЙ ГОЛОС

Дом-музей Анны Франк в узеньком, типично амстердамском здании на улице Принсенграхт я впервые посетил весной 1965 года.

По винтообразной лестнице с этажа на этаж поднимались и спускались десятки посетителей. По их приглушенным репликам узнавалась молодежь самых различных национальностей. И вместе с тем здание казалось пустынным: настолько немногословными и сосредоточенными становились в этих стенах посетители, потрясенные ожившими страницами трагического дневника Анны Франк.

Пытливо всматриваясь в каждую мелочь, я вспоминал эту переведенную на десятки языков и впечатляющую своей искренностью и бесхитростностью книгу и убеждался, насколько верно подметил Илья Григорьевич Эренбург, что голос погибшей в гитлеровских застенках Анны — "это еще детский голос, но в нем большая сила — искренности, человечности да и таланта. Не каждый писатель сумел бы так описать и обитателей "убежища", и свои переживания, как это удалось Анне".

Помнится, мы с драматургом Самуилом Иосифовичем Алешиным осматривали дом на Принсенграхт в утренние часы, однако и вечером не в состоянии были в неполной мере воспринять чеховских "Трех сестер" в постановке Утрехтского театра — настолько потрясло и захватило нас все увиденное в этом антифашистском по своей сути Доме.

Прошло десять лет. Снова я в Доме Анны Франк. И с первых секунд мне начинает казаться: теперь все здесь не так, совершенно все иное. А ведь служительницы уверяют, что ничего не изменилось.

Верно, в экспозиции ничего не изменилось. Но разительно изменилась атмосфера.

Что такое? Какие-то развязные молодые люди осматривают не дом, а посетителей, не ходят, а снуют из комнаты в комнату, как бы разыскивая спешно понадобившихся им людей. Откуда такая суетливость? Почему эти молодые люди выступают здесь в роли "импресарио" и откровенно мешают грустноватым и подчеркнуто нешумливым гидам? Почему здесь запахло какой-то биржей?

Ведь как и десять лет тому назад, люди приезжают из дальних стран в эти маленькие комнаты, чтобы в благоговейном молчании рассмотреть каждую деталь мемориала вплоть до зарубок на дверном косяке, показывающих, на сколько сантиметров вырастала Анна за каждые три месяца. В этих чердачных комнатах люди, повинуясь нерегламентированным правилам, а своему сердцу, стараются и сейчас говорить поменьше и потише, словно вот-вот они услышат чистый голос Анны. Почему же в этих комнатах, знакомых по дневнику девочки миллионам людей на всех континентах, ныне запахло грязным политиканством?

Почему, наконец, здесь периодически устраиваются всяческие крикливые мероприятия, не имеющие никакого отношения ни к Анне, ни к тому, ради чего сохранен этот памятник человеческому достоинству? Назову, к примеру, устроенную по инициативе западногерманских сионистов и шумно разрекламированную голландскими выставку "Еврейская пресса в Голландии и Германии 1674–1940 годов". Буржуазные еврейские националисты поддержали эту выставку, ибо полнее всего на ней были экспонированы сионистские издания предвоенных лет.

На выставку привозили сотни шумливых экскурсантов. Они раздражали, они оттесняли на задний план всех приехавших туда ради того, чтобы увидеть чердак, где, по точному определению Эренбурга, "честные и смелые голландцы в течение двадцати пяти месяцев скрывали восемь обреченных, откуда на всю планету прозвенел "голос — не мудреца, не поэта — обыкновенной девочки", "чистый, детский голос". Он и поныне звучит, "он оказался сильнее смерти".

А тут устраиваются какие-то националистические сходки, тут молодые голландские сионисты бойко охотятся за иностранцами и приглашают их в кафе, где "на десерт" всучивают им сионистскую литературу самого шовинистического толка,

С одним из таких "охотников", Шмуэлем Ленцем, мне довелось поговорить. Он назойливо вмешался в мою беседу со служительницей мемориала. Она поинтересовалась, что появилось в советском искусстве нового, связанного с именем Анны Франк.

— Композитор Григорий Фрид написал оперу "Дневник Анны Франк", ответил я. — Москвичи уже слышали оперу в концертном исполнении.

— В Москве прославляют Анну Франк? — насмешливо загремел Ленц, до того сколачивавший группу посетителей, которых повезут для "беседы" в модное кафе. — И вы хотите, чтобы мы поверили вам?

— Вы-то никому, кроме себя, не верите, — грустно заметила служительница. И можно было почувствовать, как ей, мягко говоря, надоели назойливые "импресарио" по улавливанию в сионистские сети молодых иностранцев.

Все эти махинации глубоко противоречат тому, ради чего был создан мемориал. Неслыханно кощунственны сионистские попытки превратить Дом Анны Франк из интернационального символа антифашизма и борьбы с войной в опорный пункт националистической пропаганды!

В прогрессивных кругах нидерландской общественности такое надругательство над светлым именем Анны вызывает недовольство и даже публичные протесты.

— Чистое сердце девочки не было заражено семенами шовинизма и национализма, — услышал я в группе гаагских журналистов. — Она любила хороших людей независимо от их национальности. Она верила в них. Многие наизусть запомнили запись, сделанную в дневнике четырнадцатилетней Анны в четверг 25 мая 1944 года: "Сегодня утром арестовали нашего славного зеленщика — он прятал у себя в доме двух евреев". Нет, шовинизму не должно быть места в том доме, где писала Анна свой дневник.

— Почему же все-таки место нашлось?

— Паулина Визенталь — вам известно такое имя? — ответил мне журналист вопросом на вопрос. И многозначительно пояснил: — Дочь Симона Визенталя.