б) Борьба с природой
б) Борьба с природой
«Война» велась против всего на свете, и в частности против природы. Индустриализацию 1930-х гг. и энтузиазм строительства нового хозяйства трудно понять полностью, не учитывая «философию» военного положения и борьбы с природой. «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны», — сказал Ленин. Данная формула в несколько расширенном виде оставалась в употреблении и в 1930-е гг.: коммунизм преподносился людям как индустриализация и прогресс: «Техника — это искусство повелевать силами природы; уметь создать такое орудие труда, чтобы оно лучше служило человеку Мы стремимся к тому, чтобы хозяйство помогало людям устроить жизнь на новый лад»{836}. Люди должны были представлять себе социалистическое государство как страну, где больше нет неосвоенных территорий, где повсюду процветают социалистические города и заводы, никто не живет в убогих хижинах, у каждого есть электричество, центральное отопление и водопровод, где все улицы и дороги заасфальтированы и не превращаются весной и осенью в непролазную топь, где передвигаются не на лошадях, а на трамваях, автомобилях и самолетах. Такая концепция дихотомически противопоставляла природу культуре или технике. Техника означала прогресс, комфортабельную жизнь и социализм, природа — отсталость, убогое существование и царскую Россию. Природа объявлялась врагом, которого нужно одолеть, покорить и подчинить человеку{837}. Любитель красот природы отныне навлекал на себя подозрение в симпатии к старому миру. «Сентиментальными интеллигентами» презрительно называли тех, кто восхищался бурным течением Днепра на пороге Ненасытец, вместо того чтобы возмущаться столь бессмысленной тратой энергии и мешающими судоходству капризами реки{838}. Человек, поддавшийся чарам природы, неспособен посвящать свои мысли и силы строительству социализма, утверждает и Гладков в «Энергии». Даже природные запахи для людей опасны: «Пахло конопельной прелью крапивы и горячим зноем пережженной земли. Да, запахи древности, седые запахи стихий»{839}. Природа деструктивна, иррациональна и плохо влияет на человека: «И вот он, Кольча, первый увидел и почувствовал, что природа берет в плен слабых людей, привыкших к голому мускульному труду»{840}. С.М. Франкфурт был убежден, что у природы две стороны: внешняя, визуальная, романтическая, которая только и бросается в глаза «поверхностным наблюдателям», «людям отсталого мышления», и внутренняя, невидимая, полезная, которую сразу подмечает инженер, не обращая внимания ни на что другое. Свою задачу в Сибири Франкфурт видел в том, чтобы «в корне изменить облик этого огромного края»{841}.
Но просто так пользоваться и манипулировать природой нельзя, нужно бросить ей вызов, бороться с ней и победить. Таким образом, природа оказывается субъектом с собственной волей, строптивым, лукавым и коварным существом, которое человек должен одолеть в борьбе. Соответственно перед строителями плотины на Днепре ставится задача «преградить дорогу воде». В сообщении о пуске гидроэлектростанции объявляется: «Днепр работает на социализм»{842}. И завершение строительства канала Москва-Волга (1932-1937) празднуется как торжество человека над рекой: «Большевики… заставили воды могучей реки Волги переменить дорогу»{843}. Добыча железной руды в Магнитогорске превращается в драматичную картину поединка между человеком и горой: «…Порода тупо, дико, стихийно сопротивляется и противостоит человеку изо всех каменных сил. И у кого же теперь больше сил: у него, Гончаренко, начальника горных работ, у них, горняков, пробивающих у подножия горы Атач штольню, у буровщиков, у шахтеров, что с вершины горы прогрызаются вглубь пластов магнетита, — у кого больше сил, у них или у древней горы Атач, тысячелетия хранившей запасы мартита?»{844}
Заметка о геологической экспедиции в газете «За индустриализацию» носила заголовок: «Люди покоряют горы»{845}. Как победа техники над природой истолковывалось и успешное спасение пассажиров парохода «Челюскин», 13 февраля 1934 г. затертого льдами в Северном Ледовитом океане. В ходе смелой, продолжавшейся два месяца операции людей, которым удалось высадиться на льдину, вывезли оттуда самолетами. В Москве челюскинцев ждала торжественная встреча. Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев и Жданов послали пилотам телеграмму: «Гордимся вашей победой над силами стихии»{846}.
Такой образ природы закреплялся благодаря литературе и кино. Погодин в пьесе «Темп» (1930) четко сформулировал мысль о функциональности природы: «Для тебя вода — влага, солнце — энергия, трава — корм для скота»{847}. Фильм «Три товарища» недвусмысленно дает понять, что бескрайние леса и бурная река, которые показаны там долгими кадрами, представляют ценность не сами по себе, а лишь как богатейшая кладовая стройматериалов для нового комбината, неограниченные запасы сырья для бумажной фабрики и оптимальный путь для транспортировки древесины{848}. Борьба с природой изображена и в художественно-документальной ленте 1929 г. «Турксиб», посвященной прокладке Туркестано-Сибирской железной дороги через пустыню Казахстана. О том, что человек объявил пустыне войну, прямо говорят не только кадры фильма, но и появляющиеся на экране надписи: «В атаку на упрямую землю»; «Природа упряма, но человек упрямее»; «И побежденная земля отдает свои богатства»{849}.
Природа — не только противник, но и благодатная среда для врага народа и шпиона. Так, в фильме «Комсомольск» тайга дает укрытие саботажникам и вредителям, в «Ошибке инженера Кочина» заговорщики в глухом месте на лоне природы убивают возлюбленную инженера{850}. Инженеры тоже видят в природе в равной мере и кладовую сырья, и врага. А.Е. Бочкин рассказывает о Карелии: «…удивительный край: корабельные сосны высотой в сорок метров, обнаженные гранитные скалы, озера чаще вверху, чем внизу (гидротехнику это бросалось в глаза прежде всего — запасы энергии!), болота, которые не менее опасны, чем враг…»{851} О своем поединке с водой на строительстве Кутулукской оросительной системы он пишет: «Подо мной по наклонному деревянному помосту мчалась вода. Кое-где она мчалась и над помостом, выбрасывалась из щелей сбоку, пыталась перевернуть помост, а с ним и меня на канатном мостке. Вода в остервенении выбрасывалась в воздух, как бы вскипала и клубилась вокруг облаком пара… Ясно было, что мы совладали с этим беснующимся потоком, но я уже знал — вода так коварна, так несжимаема и неуступчива, что еще всего можно ждать… Позже мне приходилось идти на схватку с реками, рядом с которыми безвестный Кутулук не больше ручья…»{852} Так же как Бочкин «шел на схватку» с реками, Франкфурт вел «соревнование с морозом»: «…он ли скует и заморозит землю, мы ли ее выкопаем. Тов. Орджоникидзе это очень понравилось. После он при мне рассказал в ВСНХ, как на Кузнецкстрое "перехитрили" сибирскую зиму»{853}. Биограф Винтера С.С. Виноградская приводит слова своего героя: «Враг всюду. Даже природа враждебна этому году: зной и засуха продолжались всю весну, все лето; начинаются пожары то здесь, то там. Солнце уже висит красным диском в небе, на него можно глядеть невооруженным глазом в любой час дня. Настала и наша "очередь" — злая воля, неосторожность, случайность? Пожар полыхал три-четыре дня, и весь годовой труд многих тысяч людей исчез без следа»{854}.
Природа изображалась как субъект, имеющий собственную волю, непредсказуемый и представляющий постоянную опасность для человека. Официальная риторика благодаря этому отвлекала внимание от недостатков планирования, ошибок в расчетах и плохой подготовки строительных площадок, возлагая на природу вину за аварии или неудачи. Обвалы, прорывы воды, наводнения и пожары, которые, возможно, удалось бы предотвратить или, по крайней мере, встретить во всеоружии, объяснялись ее «коварством». Критика, сомнения и обвинения, минуя правительство, переадресовывались природе. Признание вмешательства третьей, высшей силы делало бессмысленными дискуссии о том, можно ли было избежать аварии, поставив дело иначе. Апелляция к природе, с одной стороны, помогала мобилизовать еще больше сил на борьбу за индустриализацию, а с другой — давала возможность уклониться от ответственности за провалы.
Тем больше ликования вызывали победа над природой и утверждение цивилизации. Газетные репортажи очень часто начинались со слов «Раньше здесь был(а)…» и затем с гордостью сообщали, что там, где сейчас стоит мощная плотина, гигантский комбинат или новый социалистический город, еще недавно простиралась тайга или степь{855}. Инженер Джапаридзе пишет о Магнитке: «Приехали на место будущего гиганта в тридцатом году и встали, пораженные. Степь от неба до неба! Нехоженая, нетронутая… Ни жилья, ни дорог. И ни капли сомнения в том, что будут здесь и жилье, и дорога, и комбинат, и металл — металл, который затаился пока вот в этой самой горе. Мы ехали строить новый мир»{856}. Гладков нарисовал картину преображения Днепра: «Раньше здесь дремала лысая степь, пахло травами, пели суховеи и жаворонки. Теперь на многие квадратные километры разбросаны корпуса, строительные материалы, стройные белые ряды казарм, домов, особнячков, с широкими прямыми улицами, со скверами на площадях, с вокзалом, врастающим в поселки, который всегда цветет облаками пара, гремит вагонами и криками грузчиков»{857}. В таких монографиях, как повествование Франкфурта о Днепрострое, печатались впечатляющие иллюстрации на тему «раньше и теперь». В книге Франкфурта на весь разворот помещены панорамные фотографии Кузнецка перед началом строительства и после возведения завода и города: там нетронутый степной ландшафт, здесь — гигантский промышленный комплекс{858}. Триумф техники был также триумфом нового человека. Рабочий в романе И. Эренбурга «День второй» говорит: «Я видал в управлении плакат: Кузнецк три года тому назад и Кузнецк теперь. Красота! Сначала — голое поле. Потом все эти кауперы[12], батареи, мартены. Вот если бы нарисовать такой плакат: Колька Ржанов три года тому назад и теперь. Я ведь тогда ничего не понимал»{859}. «Ничего не понимающий» Колька, глупый, необразованный мужик, был под стать дикой природе, а металлургический завод олицетворял собой сознательность, силу воли, стойкость, самообладание, образованность, смелость и мужество. С этой точки зрения, бегство из деревни в большой город или на крупную стройку означало также бегство от невежества, необразованности и слабоволия{860}. Неразвитая сельская местность противопоставлялась промышленным районам. Фильмы вроде «Вратаря» (1936) показывали, что деревенская глубинка — кладезь невостребованных талантов, которые могут получить развитие только в центре{861}.
Прогресс и светлое будущее воплощались также в автомобилях и самолетах, которые в 1930-е гг. пользовались большой популярностью{862}. Они в особенности служили символами покорения природы: автомобиль и трактор избавляли человека от телеги и ручного плуга; самолет давал ему возможность совсем оторваться от земли и взлететь в небо. В 1930 г. советская общественность праздновала прибытие в Москву «цеппелина» и постройку собственного дирижабля{863}. Каждый новый дальний перелет встречали бурной овацией, летчиков чествовали как народных героев{864} Прыжки с парашютом превратились в массовый вид спорта — даже в московском Парке культуры и отдыха им. Горького стояла парашютная вышка. Замечательным авиаконструкторам, превзошедшим заграницу, посвящены сразу три фильма тех лет{865}. Пресса восторженно писала по поводу начала строительства автомобильного завода «Автострой» в Нижнем Новгороде: «Посадим СССР в автомобиль, а крестьянина на трактор»{866}. Вымышленный руководитель этого строительства Дынников в романе А. Патреева «Инженеры» убеждал рабочих не покупать на зарплату лошадь, чтобы пахать свой клочок земли в деревне, а приобретать автомобиль, становиться инженерами и ездить по новым городам{867}. Автомобиль как символ новой жизни показан в фильмах «Светлый путь» и «Шуми, городок»: инженеры там разъезжают на автомобиле, в «Светлом пути» молодая женщина-инженер в воображении даже поднимается в своей новой машине в воздух и летит над крышами Москвы{868}. Подобный восторг знали многие молодые инженеры; как пишет Владимир Михайлович Шестовал (1907-1981), он и его коллеги на «Автострое» были «страстными автомобилистами»: «…наиболее привлекательным местом пребывания была для меня автомашина форд модель Т, крокодил 20-х годов, неизвестно как попавшая в механические мастерские института и требовавшая постоянного ремонта, в котором я обязательно участвовал»{869}. В воспоминаниях Шестовала уже можно заметить, что промышленность превратилась в предмет восхищения, тогда как природа стала утрачивать свою роль источника вдохновения и места отдыха. Природа уступила технике многие из своих вторичных значений, переняв ее «одномерность». На смену романтике солнечных восходов и закатов пришла «инженерная романтика»: человек теперь любовался огнями стройки. «Смотри, металлист, какая дивная ночь! Скажешь — не красота?»{870} — спрашивает в романе Патреева инженер Кузнинский своего коллегу Авдентова, глядя на сияющие в ночи огоньки портовых и железнодорожных сооружений. Даже производство бетона оказалось романтичным делом: «На операцию изготовления бетона можно было смотреть часами. Фокин и приходил сюда смотреть — из чистого удовольствия, как любят иные "сумасшедшие" люди смотреть на закат солнца»{871}. Инженеру М.С. Смирнову новенькие машины, стоящие в заводском цеху, казались «невестами перед свадьбой»{872}. Инженер Б.О. Лошак при виде строящейся электростанции проникся торжественным настроением: «Панорама строительства произвела на меня большое впечатление. Главный корпус на три турбогенератоора с фундаментами под оборудование, в основном, построен, начат монтаж первой турбины и первых котлов, сооружена плотина на р. Крынке и создано нижнее, основное водохранилище, строится вторая плотина на р. Ольховке для образования верхнего водохранилища, из которого предусмотрены пропуски воды в нижнее при засушливых сезонах. Работы ведутся с большим подъемом в три смены. Ночью главный корпус станции ярко освещен, и на всех отметках вспыхивают огоньки электро- и газосварочных аппаратов»{873}.
Наконец, машины и их слаженный хор постоянно уподоблялись симфоническому оркестру, музыке. Само название фильма «Симфония Донбасса» говорит о том, что индустриализация Донбасса представлялась как великое музыкальное произведение. Машины в гармоническом ансамбле под руководством виртуозного дирижера-инженера наконец исторгли из природного ландшафта мелодию прогресса и социализма. Николай Александрович Филимонов (р. 1894) в своих воспоминаниях уподобляет подъемные краны гигантским контрабасам со смычками-стрелами, паровые краны — кларнетам, отбойные молотки — современным кастаньетам, железную дорогу — клавиатуре огромного инструмента. Первым дирижером этого оркестра он называет А.В. Винтера, вторым — Б.Е. Веденеева{874}. Гладков даже объявил устами одного из своих героев «традиционную» музыку бесплодным и вредным занятием: то ли дело «музыка взрывов, музыка машин и электричества»{875}.
Преклонение перед новым, перед техникой и объявление войны природе ярче всего отражены у Т.В. Федоровой. Она единственная из всех инженеров, о которых здесь рассказывается, действительно винит природу в авариях и несчастьях: «Первопроходцам пришлось вести тяжелую и упорную борьбу с силами природы… Как только проходчики вскрыли московский грунт, плотно осевший под тяжестью огромного города, — земля ожила в полном смысле этого слова. Всколыхнулись загнанные в трубы реки, зашевелились плывуны»{876}. Федорова восхищалась строительством, страстно увлекалась планеризмом и парашютным спортом и чувствовала романтику строек пятилетки: «Представьте себе проспект Калинина 30-х годов. Темная морозная ночь. Кругом полыхают костры — так мы отогревали мерзлый грунт»{877}. Особенное удовольствие ей доставляло сносить собственными руками ветхие домишки старой Москвы, среди которых был и ее родной дом{878}. А.С. Яковлев вторит Федоровой: его объединяют с ней любовь к полетам и радость при виде того, как старая Москва (в описании Яковлева — смрадная, шумная и отсталая) уступает место новой, порождающей и нового человека: «Теперь Москва иная. И внешний облик ее изменился неузнаваемо, и духовная жизнь москвичей не та»{879}. Т.Б. Кожевникову тоже манила к себе авиация, обещавшая открыть человеку новый мир: «Авиация… Полеты к звездам… Новый мир, неизведанный и загадочный… Что там, в этой туманной бесконечности вселенной?»{880}
Восторг перед техникой охватывал и других инженеров, не входивших в число заядлых авиалюбителей. На Н.З. Поздняка большое впечатление произвел огромный комплекс суперсовременного завода цветных металлов в Кольчугино, где он в 1930 г. проходил практику{881}. К.Д. Лаврененко как будто сидит на двух стульях: он все-таки признается в любви к природе и с уважением отзывается о ее первобытной стихии, с которой борется человек. Лаврененко пишет, что его «всегда поражали необъятные просторы и красота природы»{882}. Но, когда он в 1929 г. практикантом пришел на Днепрострой, его покорили гигантская стройка и развернувшаяся здесь битва со стихией: «Через створ плотины ежесекундно стремилось почти 30 тысяч кубометров воды. Впервые мы видели такое… много бед натворила водная стихия. Нам довелось участвовать в борьбе с грозной водой, рвущейся в Черное море. Люди победили стихию, а впечатление от ревущего потока и борьбы с ним осталось в памяти на всю жизнь»{883}.
* * *
Изображение природы как врага заключало в себе определенное преимущество для правительства и официальных учреждений, позволяя им уйти от ответственности. Ведь именно они требовали от инженеров, чтобы те не обращали внимания на природные условия — зимние морозы, весеннее половодье, летнюю жару. Отрицалась как возможность что-либо рассчитать и предсказать, имея дело с природой, так и способность человека приноровиться к ее капризам, принять превентивные меры и противостоять засухе, ледоходу или наводнению. Вместе со старыми аксиомами, техническими правилами и нормами отбрасывался и прежний взгляд на природу. Политическое значение имела не только техника: любое высказывание о природе отныне было сродни заявлению политической позиции. Отказ от накопленного опыта взаимодействия с природой кажется регрессом, однако преподносился как прогресс: советские люди не желали приспосабливаться к природе, они объявляли ей войну. Каждая домна, задутая в ледяном холоде, каждый залитый в мороз фундамент, каждый мост, поставленный под напором бушующего потока, заносились в число побед в этой войне. А провалы и неудачи объявлялись поражениями в битве со стихией.
Инженеры, о которых здесь идет речь, усвоили дискурс о смертельной вражде с природой лишь отчасти, однако восторг перед техникой захватил их полностью. Их отношение к машинам носило почти чувственный характер; они безоглядно отдавались этой страсти телом и душой. Большинство из них, плененные мечтами, которые связывались у них с индустриализацией, ради участия в этом проекте с готовностью переносили лишения и закрывали глаза на недостатки: «Гидростанция в воображении… вставала желанным и завлекательным чем-то, вроде как для иного провинциала Париж или Лондон»{884}