3. Семейная жизнь и «жилищная карьера»

3. Семейная жизнь и «жилищная карьера»

На темы, связанные с «культурностью», которые предлагались вниманию общественности и горячо обсуждались в середине 1930-х гг., в воспоминаниях инженеров почти ничего нельзя найти. Советские инженеры так много пишут о своей работе — и так мало об условиях своей частной жизни, личных проблемах, о том, чем они занимались вне стен завода^{1342}. Разве что вскользь упоминают, где жили, были ли женаты или замужем, когда родились их дети. Частной сфере не находится места в повествовании о жизни инженера, опыт, не имеющий отношения к работе, для него несуществен, малозначителен и недостаточно героичен. Селекцию достойных и недостойных отражения в биографии сведений ярко продемонстрировал Д.И. Малиованов. Во время интервью, когда речь заходила о его жене, он всегда требовал отключить диктофон: это, мол, не для записи. Подобное поведение согласуется с тезисом Светланы Бойм, что превозносимая на Западе «частная сфера» не имела в такой форме эквивалента в русском языке и вместо «приватности», «я», «менталитета» и «идентичности» здесь торжествовали «соборность», «сострадание», «тоска» и «подвиг». Человек в России и Советском Союзе переживал и воспринимал повседневность в рамках этих четырех категорий. В повествованиях о повседневной жизни определяющую роль играл подвиг, а не обыденные вещи, поскольку излишний интерес к быту считался явлением непатриотичным, вредным, нерусским и антисоветским^{1343}. Культурный образец, повелевающий ставить сообщество выше индивидуума, упрочил свои позиции благодаря лозунгам первой пятилетки. Призывы не обращать внимания на условия жизни, а целиком посвятить себя строительству упали на благодатную почву, как свидетельствует В.С. Емельянов. Они с женой до отъезда в заграничную командировку жили в бывшей бане с низким сводчатым потолком и сырыми стенами, как будто навечно пропитавшимися водой. Супруги завешивали стены тряпками, когда те промокали — выжимали их и вешали снова. Но если бы кто-нибудь, по словам Емельянова, предложил упростить проект роскошных, отделанных мрамором станций метро и пустить сэкономленные деньги на жилищное строительство, он выступил бы против, как и большинство других, живших в таких же стесненных условиях: «Да, мы были мечтателями и хотели осуществить свои мечты любой ценой»^{1344}.

Инженеры в особенности отличались нежеланием проронить хоть слово о личных и домашних делах, потому что идеал инженера, царивший до и после нескольких лет торжества частной жизни, изображал его немногословным и замкнутым человеком, который живет ради работы и терпеть не может отвечать на вопросы, не имеющие непосредственного отношения к его профессиональной деятельности. Биограф А.В. Винтера так представляет читателю начальника Днепростроя, который во время интервью «молчит и курит, курит и молчит»: «На Днепре знали — за внешней грубостью, невероятной требовательностью, за властностью начальника Днепростроя нет ничего личного»^{1345}. Точно таким же немногословным и замкнутым предстает в описании С.М. Франкфурта И.П. Бардин: «Молчаливый, угрюмый, хмурый человек — такое впечатление производит при первой встрече Иван Павлович Бардин»^{1346}. Он мало рассказывал о себе, практически ничего о своей личной жизни, и Франкфурт был очень удивлен, узнав от Бардина после двух лет совместной работы, что тот любит театр, обожает слушать классическую музыку и с удовольствием съездил бы в Москву дней на десять, чтобы приобщиться к культуре^{1347}. И в художественной литературе советский инженер — скупой на слова одиночка, который не обращает внимания на то, что ему срочно нужно к врачу, что нет воды для умывания, а в столовую огромная очередь, вынуждающая его пропустить и завтрак, и обед, ужин^{1348}. Менталитет рабочих и инженеров первых лет реконструкции народного хозяйства в нескольких строках выразил Я.С. Гугель: «Вот построим домну, тогда выведем клопов, тогда умоемся и побреемся… Сначала домна, а потом клопы»^{1349}. О том, что образ немногословного инженера продержался до конца 1930-х гг., свидетельствует «Вестник инженеров и техников», нарисовавший в 1938 г. такой портрет идеального инженера: «Стоман чрезвычайно скуп на слова. Он не любит говорить о себе, о своей жизни, о своих делах»^{1350}.

Лозунги первой и третьей пятилеток обрамляли эпоху «культурности» и накладывались на идеалы «золотого времени». Результат том сплава всех пропагандируемых качеств стал инженер, который полностью отдавал себя работе, не беспокоился об условиях своей жизни, но втайне был почитателем высокого искусства и культуры Инженеры демонстрируют скрытность и сдержанность, когда речь заходит об их личной жизни, сортируют свои воспоминания по принципу «героическое-обыденное», «общественное-личное», «коллективное-индивидуальное» и вместе с тем мимоходом упоминают, что вовсе не были против культуры и комфорта. Некоторые из мужчин также недвусмысленно дают понять, что от своих жен они требовали беспрекословного подчинения. А.П. Федосеев и К.Д. Лаврененко — единственные инженеры, которые, вопреки обычаю, позволяют себе хоть иногда пожаловаться на условия своей жизни. Федосеев женился в 1936 г., и сначала супруги жили с родителями жены, всемером в трех комнатах. На завод Федосееву приходилось ехать трамваем через весь город. Его зарплаты едва хватало на жизнь, жене, Нине Федоровне Грудининой, работавшей техником в химическом институте, тоже платили «мизер». Из-за бедности и тесноты у нее то и дело происходили стычки с матерью, и в конце концов молодая семья переехала в коммуналку к родителям Федосеева, разделив перегородкой их комнату. Хотя вся их обстановка состояла из кровати, шкафа, стола и двух табуреток, в восьмиметровой каморке, где они ютились втроем с новорожденной дочкой, было не повернуться^{1351}. После возвращения из США летом 1940 г. Федосеевы сначала поселились в усадьбе под Ленинградом, а зимой им дали 18-метровую комнату в двухкомнатной квартире нового шестиэтажного дома на Малой Охте, в пригороде Ленинграда. За стенкой жила семья из четырех человек, которая везде разводила грязь, глава семейства пил и постоянно устраивал «скандалы». Тем не менее, по словам Федосеева, они жили лучше прежнего и лучше, чем 60% населения страны. Получить более приличную квартиру он имел бы шанс, только если бы принадлежал к «партийной и профсоюзной аристократии»^{1352}.

Для Лаврененко и его молодых коллег в Березниках «культурность» воплощали представления с участием 30 актрис из заключенных^{1353}, которые оказывали «неодолимое притягательное влияние на техническую молодежь»^{1354}. Он влюбился в молодую учительницу, сосланную в Пермскую область из-за дворянского происхождения. Но, когда Лаврененко в 1935 г. призвали в армию, ее выслали дальше на север, где она заболела и умерла: «Так и кончилась моя настоящая любовь! Если бы не ежедневная большая армейская нагрузка, не знаю, что бы со мной было…»^{1355} В 1938 г. Лаврененко женился на технике Серафиме Егоровне, которая напоминала ему умершую возлюбленную и ради мужа и родившегося у них в том же году сына, «как настоящая русская женщина», бросила работу^{1356}. С 1940 г. они проживали вместе с директором Кураховской ГЭС в бывшем помещичьем имении, в летние дни домочадцы Лаврененко купались в озере, и сам он по вечерам присоединялся к купающимся^{1357}. А.А. Гайлит, как и Лаврененко, начинал в очень скромных условиях, пока в конце 1930-х гг. не стал счастливым обладателем привилегированного жилья. В 1928 г. они с женой жили в Волхове в доме приезжих, где зимой стоял такой холод, что стены покрывались инеем. Гайлит отправил жену рожать в Ленинград и был вдвойне рад своему решению, когда вскоре после этого деревянный дом сгорел^{1358} Затем семья переезжала с места на место, потому что никак не могла найти подходящее помещение. Тем временем Гайлит неоднократно награждался премиями в размере нескольких месячных окладов за успешный пуск алюминиевых заводов^{1359}. Звание «лучшего работника» принесло ему назначение осенью 1939 г. главным инженером Главного управления алюминиевой промышленности (Главалюминий) и квартиру в новостройке. Прожив десять месяцев в Москве в гостинице, он получил одну из пяти квартир, которые были выделены для его наркомата в новых домах для специалистов^{1360}.

Такой же «путь наверх» описывает и Е.Ф. Чалых. В 1930 г. завод «Электроугли» сумел предоставить ему только койку в общежитие инженеров^{1361}. Но шаг за шагом Чалых поднимался в гору. В 1933 г. он приехал в Запорожье. Города там еще не было, однако жилищное строительство шло быстрыми темпами, имелись лавки, функционировало медицинское обслуживание. А главное — с продовольственным снабжением дело обстояло лучше, чем в Кудиново. На рынке продавались овощи, фрукты, мясо, птица, даже живая рыба, которую ловили с плотины в Днепре. Завод с успехом организовал собственный колхоз, снабжавший работников молоком и сметаной. Наконец, работала отличная столовая в просторном светлом здании, с большим выбором блюд и низкими ценами^{1362}. Когда Чалых перевели в Челябинск, ни ему, ни жене не хотелось переезжать: «Жаль было покидать Запорожье. Как говорила жена: "Запорожье — райский уголок, а нас черт несет в холодную голодную страну"»^{1363}. Однако Челябинск отнюдь не оказался для семьи Чалых шагом вниз — наоборот, тут у них началась жизнь как в сказке: они поселились в комфортабельном доме, с комнатами для домработницы и горячей водой. Хотя, как с сожалением замечает Чалых, на свою зарплату он не мог нанять домработницу, зато у него был личный кучер, возивший его летом в коляске, а зимой на санях. Коллеги шутили: «У нашего Чалыха личный транспорт отличается от фордовского Линкольна тем, что у Линкольна эмблема (собака) впереди, а у Чалыха — лошадь»^{1364}. Семья Чалых шесть лет прожила в Челябинске по-царски, посвящая досуг самым разнообразным занятиям и развлечениям, жена Чалых активно участвовала в движении общественниц. Они ходили в кино и театр, стали завсегдатаями клуба «Металлург», где общественницы обеспечивали культурную программу — устраивали выступления известных музыкантов и артистов, лекции о Пушкине и Толстом, а также вечера, на которых музицировали сами инженеры. К тому же у них сложился тесный дружеский круг из шести-семи семей, они вместе ходили в походы, вместе собирались по праздникам. На один импровизированный концерт даже пригласили секретаря обкома и всю городскую партийную верхушку: Чалых с коллегой дуэтом играли на скрипках, жена Чалых пела арии из «Фауста» и «Риголетто», механик А.Л. Гитгарх ей аккомпанировал, а начальник литейной организовал джаз-банд^{1365}. В 1940 г. семья переехала в Москву. В столице они поначалу мыкались без крова, однако после девяти месяцев ожидания получили очень хорошее, по московским меркам, жилье — две комнаты в коммунальной квартире, общей площадью 47 кв. м. Чалых прожил там 26 лет^{1366}.

^{Рис. 16. Н.З. Поздняк с женой Анной Исааковной, сер. 1930-х гг. Снимок из личного архива} 

Н.З. Поздняк, подобно Лаврененко, Гайлиту и Чалых, ожидал от жены, Анны Исааковны Липской, что та будет жить его делами и целями, а сама ограничится домашним очагом. Он познакомился с ней в редакции заводской газеты на оружейном заводе, где в 1933 г. проходил практику. Его мечты о личном счастье сводились к тому, чтобы уехать инженером на завод куда-нибудь в глубинку и там наслаждаться жизнью со своей женой^{1367}. Анна действительно последовала за ним на ртутный завод, печатала ему дипломную работу, подарила дочь и отказалась от собственной карьеры, хотя была уважаемым бригадиром и готовилась поступать в институт^{1368}. Супруги сначала занимали комнату в студенческом общежитии, но в 1936 г. им дали квартиру, когда Поздняк получил должность заместителя начальника свинцоволитейного цеха на заводе «Манометр»^{1369}.

Наверное, никто из инженеров не принял программу «культурности» так близко к сердцу, как Поздняк (см. выше). Еще во время учебы он съездил по профсоюзной путевке в дом отдыха Московского университета в Геленджик и, по его словам, сидя в поезде, еще раз возблагодарил судьбу за то, что живет при советской власти и может не только учиться, но и отдохнуть на море от этого тяжкого труда^{1370}. Л.И. Логинов тоже относился к заповеди о всестороннем развитии весьма серьезно. Орджоникидзе лично при встрече велел молодому инженеру больше читать, повышать профессиональную квалификацию и ходить в театр: «Прошло много лет, но я часто вспоминаю этот мудрый совет тов. Серго и ему следую. Действительно очень важно молодому инженеру систематически повышать свой технический и культурный уровень, чтобы, как говорится, не отставать от жизни»^{1371}. Кроме того, он считал, что как представитель новой элиты имеет право на определенный комфорт. В 1930 г., собираясь поступить на работу в трест «Гослаборснабжение», он поставил условием своего переселения в Москву получение от треста как минимум двухкомнатной квартиры. Хотя его будущий начальник Немов дал ему понять, что столь чрезмерные требования к лицу именитому профессору, а не молодому инженеру, Логинов стоял на своем и действительно получил квартиру, где поселился с женой-врачом и ребенком. В этой квартире он жил и в 1966 г., когда писал свои воспоминания^{1372}. Последняя деталь, которую поведал Логинов о своей жизни, позволяет нам бросить взгляд в мир изобилия: в 1938 г. он по поручению М.М. Кагановича организовывал прием для президента фирмы «Браун» в гостинице «Астория», самой шикарной в Ленинграде. Ему выделили 4 000 руб. на аренду пятикомнатного номера для мистера Брауна и устройство банкета, на котором присутствовали все ИТР Объединения точной индустрии с женами^{1373}.

Вкусить подобной роскоши довелось и А.С. Яковлеву. Он жил с родителями, пока в 1939 г. ему, как заместителю наркома, не дали квартиру со всеми удобствами в только что построенном солидном и импозантном доме для специалистов наркомата на Патриарших прудах, где жили Ильюшин, Поликарпов и вся элита советской авиации. В квартиру Яковлева по распоряжению Сталина провели не только обычный телефон, но и прямую связь с Кремлем^{1374}. За разработанную им модель самолета Яковлев в 1939 г. получил орден Ленина, легковой автомобиль московского завода «ЗИС» и 100 000 руб. премии^{1375}. К его услугам был дом отдыха работников авиационной промышленности, и все лето 1941 г. он провел в дачной местности Подлипки под Москвой, где авиаконструкторы после работы отдыхали в приятной обстановке. Инженерам даже не приходилось самим водить свои лимузины, на воскресные экскурсии их тоже возили шоферы^{1376}. Д.И. Малиованов отличается от всех вышеперечисленных тем, что признается в особой приверженности к материальному благополучию. Чуть виновато, но все же откровенно он замечает: «Молодым деньги нужны»^{1377}. Для него важное значение имела возможность хорошо одеваться и располагать средствами на подарки невесте. После свадьбы в 1934 г. они с женой жили в общежитии, там в 1936 г. родилась их дочь. В 1938 г. Малиованов стал заместителем главного инженера «Ростовугля», и ему дали трехкомнатную квартиру^{1378}. Малиованов не только сам любил жить хорошо, но и, как руководитель, чувствовал себя обязанным заботиться, чтобы другие тоже могли вести «культурную» жизнь. Когда его в 1940 г. послали на коксовый комбинат в Белокалитинский район, там не было ни медицинского обслуживания, ни современного жилья. Малиованов выписал к себе восьмерых знакомых инженеров и столько же врачей, построил восемь домиков, по две квартиры каждый, и открыл ДИТР, на дверях которого велел написать: «Сделаем из божьего рая рай для людей».^{1379} Свою жену, работавшую техником на шахте и страдавшую открытой формой туберкулеза, он отправил в санаторий в Сочи.

Женщины-инженеры еще менее склонны говорить о своей личной жизни, чем их коллеги-мужчины. Т.В. Федорова вышла замуж за инженера в 1940 г., родила двух дочерей[16], но в своих воспоминаниях ничего об этом не пишет^{1380}. Т.А. Иваненко вышла замуж в 1933 г., тоже за инженера, в 1939 г. родила дочь^{1381}. Муж Т.Б. Кожевниковой был военным, они поженились во время войны, и дети у них появились только в послевоенные годы^{1382}. О жилищных условиях ни одна из женщин не говорит ни слова, только Л.С. Ваньят упоминает, что к началу учебы, как дочь заслуженного специалиста, получила квартиру в Москве^{1383}.

Единственная, кто нарушает табу и подробно рассказывает о своем быте, это В.А. Богдан. Воспоминания, написанные ею в эмиграции, представляют собой некий гибрид: одна половина следует русскосоветской схеме, ставя во главу угла трудовую жизнь, в другой, по образцу западной автобиографии, главной становится личная тема. В отличие от Федосеева, Богдан не рисует негативную картину снабжения в Советском Союзе, она убедительно показывает, что в соответствии с новым сталинским лозунгом «Жить стало лучше, жить стало веселее» уровень жизни действительно намного повысился^{1384}. Богдан с мужем и дочерью в 1935 г. въехали в новый шестиэтажный дом для специалистов на 136 квартир^{1385}. В их просторной двухкомнатной квартире имелись прихожая, маленькая кухня и современные удобства — водопровод и душ. Поскольку мужу Богдан как ученому полагался кабинет, а трехкомнатных квартир не было, они получили особенно большую двухкомнатную^{1386}. Богданы сумели накопить денег на обстановку и теперь купили три кровати, шкаф, новую посуду, которая в Ростове выпускалась очень хорошего качества, и шторы из дорогого материала. Денег хватало и на няню, потому что Богдан не хотела отдавать свою дочку, родившуюся в 1934 г., в ясли. Она наняла некую Давыдовну, которая раньше жила у «богатых людей» и знала, «как ухаживать за ребенком». Давыдовна взяла на себя также работу по хозяйству и возню с печкой — для Богдан дело «слишком грязное»^{1387}. Муж принимал участие в домашних заботах, делая ежедневные покупки, а сама Богдан раз в неделю ходила на базар. Там продавались какие угодно продукты, «были бы деньги»^{1388}. У Богдан деньги были, и она покупала то ящик испанских апельсинов, то килограмм шоколада за 700 руб. Ее основной оклад составлял 500 руб., но за отдельные проектные работы платили особую премию, так что часто выходило и до 900 руб. в месяц, да плюс еще зарплата мужа^{1389}. Она много тратила на одежду: «Мне давно нужно было новое пальто, а купить пальто — очень трудное дело. В магазинах иногда появлялись теплые вещи, но больше грубошерстные, плохо сделанные, скучного цвета — черные или серые»^{1390}. В конце концов, она купила шубу — шубы стоили дорого, поэтому их не расхватывали сразу и за ними не стояли очереди^{1391}. Но, поскольку муж сказал, что в этой обновке она выглядит «беременной», Богдан ее кому-то подарила, приобрела у «спекулянта» английский материал, раздобыла к нему подходящий меховой воротник и сшила себе пальто у портнихи. Один материал обошелся в 1 200 рублей, но Богдан была «страшно довольна». И другие вещи, из тонких тканей, батиста, с ручной вышивкой, она покупала у спекулянтов. Всегда одетая безупречно и со вкусом, она выделялась на фоне людей, носивших советские фабричные изделия. Одна ткачиха-ударница с Трехгорки даже как-то спросила Богдан, откуда у той такое чудесное платье: она сама, дескать, обслуживает шесть станков, но такого качества у нее еще ни разу не получалось^{1392}.

Супруги Богдан не только откликнулись на призыв демонстрировать свое благосостояние, но и как нельзя лучше воспользовались новыми возможностями досуга. Муж Богдан, Сергей, брал уроки немецкого языка и играл в теннис, для чего обзавелся дорогими теннисными туфлями. Валентина, после того как фокстрот и танго получили право на существование, наконец смогла утолить свою страсть к танцам. Она посещала танцевальный кружок, который очень любили молодые научные сотрудники и профессорские дети^{1393}. По вечерам Богданы ходили в театр, открывшийся в Ростове в 1935 г. Ресторанов они избегали, потому что там спокойно не поговорить, но регулярно приглашали к себе друзей — супружескую пару: «Антон, так же как Сергей, занимался научной работой, и у них были общие интересы, а мы с Катей всегда охотно болтали о проделках наших дочек»^{1394}.

Кроме того, Богданы не раз пользовались путевками, которые иногда получали на заводе, а иногда покупали сами. В 1937 г. семья отдыхала на море, в 1938 г. они совершили круиз по Волге и побывали в Ленинграде. Валентина Богдан дважды ездила в санаторий и путешествовала из принципа только первым классом^{1395}.

Богдан единственная рассказывает о возвращении новогодней елки и о том, как внимательно власти следили за тем, чтобы елку действительно ставили только на Новый год, а не на православное Рождество 7 января^{1396}. В полной мере наслаждаясь плодами «культурности», она, однако, решительно отказалась участвовать в кампании общественниц и в акции под девизом «Украсим родной город цветами». Клумбы, по ее словам, разбили повсюду, даже в самых неподходящих местах, но, поскольку никто за ними не ухаживал, все цветы вскоре засохли, и городской пейзаж сделался еще более безотрадным, чем прежде^{1397}.

Богдан являет собой яркий пример того, в каких привилегированных условиях могли жить инженеры в середине 1930-х гг. Ее рассказ тем более убедителен, что ее нельзя заподозрить в желании приукрасить образ СССР. Воспоминания Богдан свидетельствуют, что инженеры, отнюдь не занимавшие руководящих постов, все равно обеспечивались лучше многих. Если в Москве, как говорят другие мемуаристы, стоило большого труда найти подходящее жилье, в менее крупных городах, по-видимому, даже беспартийному было гораздо легче получить квартиру в доме для специалистов, а то и в бывшем помещичьем особняке. На примере Богдан и Малиованова хорошо видно влияние материального обеспечения на лояльность инженеров. Оба дают понять, что привилегированное положение сыграло решающую роль в их готовности служить и повиноваться государству. «Большая сделка» принесла плоды. То же самое можно утверждать и в отношении Лаврененко: чем больше привилегий он получал, тем реже ему приходили в голову критические мысли о ситуации в стране.

В глазах других инженеров, таких, как Логинов, Чалых, Поздняк, Яковлев и Гайлит, готовность к трудовым свершениям и вознаграждение за них также были тесно взаимосвязаны. Они безусловно чувствовали себя представителями элиты и считали, что как таковые имеют право на хорошую жизнь, а их жены должны сидеть дома. Все они сделали «жилищную карьеру»: к концу 1930-х гг. все 14 представленных здесь инженеров, без исключения, жили в привилегированных условиях. Несмотря на то что тема жилья и досуга почти не затрагивается в их воспоминаниях, по немногим обмолвкам видно, что они имели большие притязания и глубоко усвоили принцип оплаты по труду. Вернувшись к аскетическому самоотречению времен первой пятилетки лишь внешне, они хранили в душе идеи кампании за «культурность» и в своих мемуарах еще раз отдали дань «культу избранных».