в) Старый инженер в литературе и кино

в) Старый инженер в литературе и кино

«Характерно… что шахтинцы сели на скамью подсудимых советской литературы и театра задолго до того, когда карающей рукой Верховного суда они были посажены на настоящую скамью подсудимых в Колонном зале Дома Союзов»^{347}, — констатировал в феврале 1929 г. «Инженерный труд». Действительно, писатели еще до 1928 г. в своих произведениях изображали инженера врагом рабочих, закоренелым аристократом и, наконец, саботажником. В литературе доминировал тип специалиста, который живет вчерашним днем, не готов следовать за большевиками и терпит крах при столкновении с новой действительностью. Инженер, отказывающийся от сотрудничества с советской властью, появлялся в ней столь часто, что, по мнению «Инженерного труда», писатели перегибали палку, совсем не показывая инженера в положительном свете. Благодаря распространению образа «инженера-врага» представление о том, что специалист — это «вредитель», стало своего рода нормой, поэтому почва для нападок на него была подготовлена задолго до Шахтинского процесса. Партийные активисты обращались к литературным персонажам, желая проиллюстрировать, с какими инженерами они сталкиваются на работе. Редактор «Инженерного труда» М.Н. Бочачер объявил инженера Габруха из романа Сергея Александровича Семенова (1893— 1942) «Наталья Тарпова» (1925-1927) типичным техником, которого можно встретить где угодно: «Живет он в Ленинграде. Вы его часто можете видеть в мягком вагоне скорого поезда "Москва-Ленинград": он часто посещает столицу Вы его таже встретите на заседаниях хозяйственных главков, Госплана, ВСНХ, где он с серьезной деловитостью защищает "смету своей фабрики" от поползновений столичных "сокращателей" Где находится его фабрика — указать не можем, т. к. автор "Натальи Тарповой" С. Семенов адреса не указывает»^{348}.

«Наталья Тарпова» — своего рода роман нравов, показывающий различие принципов, мировоззрений и привычек нового советского поколения в лице работницы Натальи Ипатьевны Тарповой, с одной стороны, и инженера Виктора Сергеевича Габруха — с другой. Габрух в изображении Семенова — человек, растративший силы, лишенный перспектив и погрязший в бюрократических интригах. Он чувствует привязанность к излучающей силу и энергию молодой работнице-активистке Тарповой^{349}. Как подчеркивает Бочачер, на первый взгляд Габрух кажется энтузиастом социалистического строительства, он не последовал за своими родителями и коллегами в эмиграцию и понимает, что таким людям место на «свалке истории». Но если приглядеться, он оказывается сменовеховцем, который хочет строить Россию независимо от большевиков и тем самым ориентируется не на социализм, а на капиталистическое государство. Большевиков он терпит лишь постольку, поскольку они не мешают его работе. Габрух, убеждает Бочачер, типичный классовый враг, неспособный измениться или быть перевоспитанным партией: «Подтверждаем: Габрух не "переменится" Горбатого исправит лишь могила. Мы не делаем ставку на Габрухов. С ними нам не по пути»^{350}.

Не менее Габруха «прославился» инженер Герман Германович Клейст из романа Федора Васильевича Гладкова (1883-1958) «Цемент» (1925)^{351}. Подобно Семенову, Гладков рисует непримиримое противостояние старого инженера, чей мир ушел в прошлое, и рабочего Глеба Чумалова, находящегося лишь в начале своего пути. После Гражданской войны Чумалов возвращается в родной город, где простаивает цементный завод — некогда местная гордость. Он-то, рабочий, и отдает все силы восстановлению предприятия, тогда как инженер Клейст, подрядчик, давно махнул рукой на завод, на себя и на Россию. Этот ожесточенный, состарившийся и сутулый господин, «подпольный эмигрант», прячется среди пыли и паутины в затхлом мирке воспоминаний о дореволюционном прошлом^{352}. В конце концов он заражается энтузиазмом Чумалова и безропотно работает на большевиков. Одиночество Клейста напоминает одиночество инженера Мэнни, который, завершив дело своей жизни, умирает и уносит с собой в могилу целую эпоху. Гладков, когда писал «Цемент», намеревался показать, как большевики побуждают старых инженеров к сотрудничеству, но во времена культурной революции Клейст стал служить отрицательным примером старого инженера — индивидуалиста, который в собственных глазах является творцом завода и не способен почувствовать себя частью масс, строящих социализм.^{353}

Третий персонаж в этом ряду — Филипп Александрович Ренне со страниц одного из первых, а также наиболее известных произведений о первой пятилетке, романа Леонида Максимовича Леонова (1899-1994) «Соть» (1928-1929), рассказывающего о строительстве бумажной фабрики в лесных дебрях на реке Соть^{354}. Еще ярче, чем Гладков и Семенов, Леонов демонстрирует, что старый инженер не понимает нового мира и обречен в нем на гибель. Для него после революции погас «свет мира», его жена ослепла, а сам он едва не попал под трамвай, символ прогресса^{355}. Ренне обладает всеми чертами отсталого инженера: он полагает, что быстрый темп строительства не подходит России, высказывается против импорта машин из США и пребывает в плену «старых российских масштабов». Как знак своей отсталости, Ренне носит инженерскую фуражку, отказываясь ее сдать. После того как рабочие унизили старого инженера, прокатив его на тачке по деревне, он стреляется^{356}.

За Клейстом, Габрухом и Ренне последовали многие другие представители их типа. Это, к примеру, инженер Звягинцев из комедии в стихах Александра Ильича Безыменского (1898-1973) «Выстрел» (1929), в уста которому поэт вложил слова:

Здесь нас немало гнусной дряни,

Но лучших отберите вы,

Чтоб нам работать в общем плане^{357}.

Это также инженер Гончаров из пьесы Николая Федоровича Погодина (1900-1962) «Темп» (1930), который, будучи дворянином, учился за границей, а теперь занимается саботажем^{358}, или инженер Налбандов из повести Валентина Петровича Катаева (1897-1986) «Время, вперед!» (1932), объявляющий энтузиазм «ненаучным»^{359}. Литературный портрет инженера полностью соответствовал образу реакционера, нарисованному в средствах массовой информации. Инженеры царского времени — старые, тяжелые на подъем, оторванные от жизни люди, хоть они и утверждают, что лояльны и им по пути с большевиками, но в действительности не понимают социалистического строительства и в сомнительных ситуациях оказываются «вредителями». Все они, выражая свою консервативно-реакционную позицию, носят инженерскую фуражку или значок инженера. Даже веселые комедии, подшучивая над старыми инженерами, способствовали формированию сплошь отрицательного их образа. Инженер-«вредитель» фигурировал повсюду на страницах романов и на театральной сцене.

В придачу образ инженера-саботажника тиражировали художественные фильмы. В апреле 1928 г. (как раз к Шахтинскому делу) в кинотеатрах демонстрировалась экранизация «Цемента», причем в основу ее сценария была положена борьба Чумалова против «коварных интриг замаскированных врагов из рядов технических специалистов»^{360}. Также в 1928 г. на экраны московских кинотеатров вышел фильм «Инженер Елагин», где действуют сразу три инженера, умышленно подстраивающие взрыв на паровозостроительном заводе^{361}. Примечательно, что в то же время шли два фильма о дореволюционной поре, изображавшие в полном смысле слова дореволюционного инженера, который эксплуатирует рабочих и издевается над ними. В январе 1928 г. зрители могли посмотреть фильм «Взрыв», снятый еще в 1926 г. и посвященный угольным шахтам Донбасса до 1917 г. Показанный в нем инженер Климович не только крайне жестоко обращается со своими рабочими, но и насилует работницу, разрезает трос лифта, из-за чего гибнет рабочий-активист, устраивает взрыв и замуровывает активистов в штольне^{362}.

Действие фильма «Златые горы», вышедшего в 1931 г., происходит в 1914 г. Здесь, как и во «Взрыве», инженер является жестоким и циничным угнетателем рабочих. К тому же он не столько техник, сколько надменный аристократ. Одетый по последней моде, в лайковых перчатках и с ухоженными закрученными усами, он предстает типичным петербургским денди. Ему место не на фабрике (там он производит скорее впечатление инородного тела), а в салоне, где он музицирует на концертном рояле. Чтобы не допустить забастовки на своей петербургской фабрике «Крылов и сын», он подрывает рабочую солидарность, даря рабочему Петру серебряные карманные часы. Толстый мастер и инженер от души веселятся по поводу этой проделки, которая не остается безрезультатной — Петр предает своих товарищей. В последнюю секунду он, однако, замечает, в какую ловушку угодил, бьет мастера и вовремя подает сигнал к началу забастовки^{363}. Оба фильма обращаются к дореволюционной эпохе, дабы еще убедительнее представить инженера непримиримым врагом рабочих. С одной стороны, десять лет сближения инженеров с большевиками перечеркиваются, как будто их и не было. Авторы фильмов словно говорят: вот каковы инженеры, с которыми приходится иметь дело и сегодня, — капиталисты, кровопийцы и убийцы. С другой — воскрешаются в памяти воспоминания о революции и дается понять, что вооруженное восстание — средство, вполне пригодное и для борьбы против инженеров. В ситуации времен культурной революции эти кинокартины действовали подобно призыву продолжить начатое в 1917 г. и во второй раз пойти в атаку на специалистов.