М. Мезерницкий [281] ТАК ПРОЛИЛАСЬ ПЕРВАЯ КРОВЬ [282]

М. Мезерницкий [281]

ТАК ПРОЛИЛАСЬ ПЕРВАЯ КРОВЬ [282]

Офицерство, юнкера и кадеты с каждым днем прибывали все больше и больше.

Но в то же время и местные большевики с прибывающими казаками–фронтовиками начали подымать все сильнее и сильнее голову. Старики просили Каледина и Богаевского о сформировании из них дружин для защиты Дона. Но правительство не соглашалось.

В общежитии становилось все теснее и теснее. Сюда прибывали главным образом рядовое офицерство и мальчуганы, гвардейцы же и кавалеристы являлись только регистрироваться, да и то не все, размещались же они по частным квартирам или знакомым. Генерал Алексеев жил в отдельном вагоне где?то на дальних путях станции.

На другой день [после] моего приезда, то есть 5 ноября, по городу стали циркулировать слухи, что прибывшие казаки–фронтовики хотят арестовать и убить Алексеева. Я с одним офицером поехал в «Европейскую» гостиницу к полковнику Веденяпину, которого знал еще по офицерскому союзу, рассказал ему про циркулирующие слухи и просил разрешения послать караул к вагону. Разрешение было получено, и я немедленно, собрав караул, поехал на вокзал. Мне хотелось познакомиться с генералом Алексеевым, которого я еще ни разу не видел. В вагон прибыли около 12 часов ночи. Алексеев уже спал, и нас встретил его адъютант ротмистр Шапрон дю Лярэ, предупредив, чтобы мы несли охрану незаметно для старика, так как он против всякой охраны и будет недоволен, увидя, что офицеры затрудняют себя ради него. Но нам не повезло. Ввиду порчи водопровода, Алексеев пошел утром умываться в общую уборную, а не в свою, и увидел нас. Вызвав меня, он пожурил и приказал впредь не выставлять к нему никаких караулов и пригласил всех к себе пить чай. За чаем зашел разговор о дальнейших видах нашей организации. Я высказал ему свой взгляд на офицерские части, а также заявил, что, несмотря на только что начавшуюся организацию, уже чувствуется сильный недостаток в деньгах, и предложил генералу раздобыть прекрасный станок для печатания керенок и бумагу, но Михаил Васильевич резко восстал, сказав, что у нас святая цель и он никогда не пойдет ни на какой подлог, он верит в русский народ и убежден, что имущие классы пойдут к нему на помощь и средства будут, а офицерство исполнит свой тяжелый долг. На большевиков он смотрел как на авантюру утопистов, за немецкие деньги разрушающих все для создания царства Божьего на земле. А народ… народ благодаря темноте упивался свободой и творил анархию и произвол в стране. В продолжительность и крепость [власти] большевиков он не верил. Пройдет год–два, и русский народ образумится и поймет, к чему привели его большевики, кто враг, кто друг. Это первый раз я видел генерала Алексеева. Но образ его и сейчас, когда я пишу эти строки, встает у меня перед глазами. Маленький старичок с курносым носиком и добрыми, умными и печальными глазами, в стареньком засаленном кителе, с «Георгием» на шее. Это был идеалист, принесший все на алтарь родины, ничего не требующий для себя и веривший, что и другие поступят так же, как и он.

Через несколько дней начали формироваться части. Был сформирован Юнкерский батальон, командиром роты которого был назначен я, и 1–й Георгиевский офицерский полк. С Барочной Юнкерский батальон перевели на Грушевскую улицу в помещение лазарета. И было пора. На Барочной началось пьянство и безобразия, развращающе действовавшие на юнкеров и кадет. Лично мне было так противно бывать там, что за полтора месяца пребывания в Новочеркасске я был [там] всего 2 раза, и то по делам службы. На Грушевской мы зажили своей маленькой жизнью. Получив винтовки, приступили немедленно к занятиям как строевого обучения, так и общего. Хотелось дать мальчуганам возможно больше взамен лишенного правильного школьного образования. Вначале это пошло довольно трудно, а когда начало налаживаться, пришлось бросить, так как бои и служба отнимали все время.

К границе Донской области стали подходить части красных. Донской есаул Чернецов с разрешения атамана в несколько дней сформировал партизанский отряд из зеленой молодежи для борьбы с красными. Студенты начали формировать боевые и санитарные отряды. Сами казаки шевелились мало. Приходившие фронтовики были распропагандированы. У стариков, видимо, порыв остыл, и к Чернецову не шли.

Офицерство прибывало все больше и больше. Интеллигенция и старые казаки относились к нам очень хорошо, остальное население с каждым днем смотрело на нас все мрачнее и мрачнее. Мы уже были не просто беженцы, а являлись организованной силой — врагом большевиков, и скорый их приход начинал чувствоваться все больше и больше. С другой стороны, и мы сами подливали масло в огонь. Дикие попойки в различных вертепах не могли способствовать усилению симпатий к нам. Устраиваемые собеседования с офицерами результатов не давали. Начались одиночные убийства офицеров на глухих улицах. Лично в меня стреляли два раза, причем во второй раз из ворот соседнего дома, где мы стояли. Это уже верх нахальства. Приходилось быть все время настороже, а по вечерам ходить и ездить с револьвером наготове. В конце ноября в Ростове образовался штаб красной армии, который захватил город в свои руки. Какие переговоры шли между Калединым и Ростовом, я не знаю. Но 26/XI Юнкерский батальон получил приказ идти на Ростов. Великая радость охватила всех нас. «Ура! Мы признаны как сила, нам и никому больше поручено взять Ростов! О, мы покажем, что мы не мальчики! Умрем, но оправдаем надежды «дедушки» (Алексеева)!» Бедные, милые и чистые мальчики, много ли вас вернется?! Вы первые идете умирать за Русь, за русский народ. Ваша кровь явится искупительницей за все зло, содеянное в былые времена. Не мы, офицеры, а вы — дети. А мы? (Большая половина нас.) Мы, которые должны идти впереди, мы остаемся здесь со своими женами ожидать, когда вы сокрушите Ростов. Не нужно забывать, что только одних зарегистрированных [офицеров] было около 1000 человек, а сколько еще проживающих так, без регистрации. Штыков же было 300. С тяжелым чувством я отдал приказ перейти батальону в училище одеваться и снаряжаться, так как большинство мальчишек было в одних летних гимнастерках. Как скоро в городе узнали, что мы идем на Ростов, ко мне толпами повалили добровольцы. Но кто? Опять дети — кадеты и гимназисты (студенты шли в студенческие дружины). Большинство отправлялось обратно домой, у меня и своих ребят довольно, делу не помогут, а сами погибнут. Несмотря на это, когда мы выгрузились у Нахичевани, у меня в роте было не 70 человек, с которыми я выступил, а около 140. Где и как они раздобыли винтовки и как попали в вагон, не знаю, так как офицерам было строго запрещено их брать. К вечеру кое?как обмундировались и выступили на погрузку. Отряд состоял из юнкерского батальона [в] 150 человек, Георгиевского офицерского полка [в] 120 человек, взвода юнкеров Донского училища, 4 пулеметов и 1 броневика. Командовал отрядом полковник Хованский. [283]

В полночь эшелон отошел от Новочеркасска. Начальствующие лица собрались у Хованского за получением задач. План был такой. В темноте подойти возможно ближе к Нахичевани, захватить станцию, пустить конную разведку вдоль железной дороги на Ростов, пешую разведку с броневиком через Нахичевань, а самим ждать подхода юнкерских батарей, студенческих и казачьих дружин, которые должны были идти вслед за нами. Мне было приказано взять станцию. К 5 часам поезд подошел на расстояние полутора верст к Нахичевани. Я выгрузился, объяснил задачу и, взяв человек 10 кадет, отправился. Уже светало. Мы бегом пошли к станции, рота шагом двигалась за нами. Застава, охранявшая станцию, без выстрела сдалась, была арестована и обезоружена. Не успела еще подойти рота, как к станции подъехали четыре красноармейца. Увидя нас, один крикнул: «Золотопогонная сволочь уже здесь! Бей их и айда к нашим!» Но было уже поздно. На выстрелы вбежали юнкера, и через секунду двое из красных валялись с пробитыми лбами, а другие двое бились в руках державших их юнкеров. Так пролилась первая кровь.

К подходу отряда мои заставы уже вели редкую перестрелку с частями красных. Едва подошел эшелон, юнкера–казаки быстро вывели лошадей и рысью пошли вдоль полотна. Между тем с броневиком что?то приключилось, и его нельзя было довести, оттого [и] высылка пешей разведки несколько задержалась, когда же ее собрались выслать уже без броневика, было поздно: красные выходили из города, приходилось принимать бой. Юнкера заняли левую сторону от дороги, офицеры правую. Я принял весь участок юнкеров. Мои заставы быстро отходили под напором красных, которых вываливалась целая туча из города. Но сразу было видно, что это не организованная часть, а масса, валящая вперед густой толпой. Я приказал всем залечь и на огонь противника не отвечать. Уже появились раненые. Противник все ближе и ближе. Наконец остается не более 100—150 шагов. «Встать. Огонь». Секунда… и все поле бежит, преследуемое нашим пулеметным и ружейным огнем. Я двинул батальон вслед бегущим, но пришлось остановиться, так как противник обошел наш правый фланг и стал сильно теснить его. Решено было ждать подхода остальных частей. Это было 9 часов утра. Пошел дождь и снег. Я хотел покормить юнкеров. Но оказалось, что машинист, испугавшись обстрела, ушел назад и увез с собой наши кухни. Резервные дружины не подходили. Противник снова повел наступление и снова с тем же результатом. В общем, красные за день пытались наступать четыре раза — и безрезультатно. Мы удержали станцию, но с какими потерями! У меня в роте из 140 осталось 65, то же было и в других ротах. Да, мальчуганы показали, что умеют воевать. Но к вечеру стало ясно, что дальше они выдержать не смогут. Со вчерашнего дня они не ели и не спали, промокли насквозь и заледенели. Некоторых без сознания выносили из окопов. Часов в 5 пришел паровоз с 2 вагонами за ранеными и убитыми, и доктор передал, что главное командование решило повести наступление завтра с утра и нашему отряду приказано с наступлением вечера отойти на станцию N. Едва стало темнеть, полковник Хованский отдал приказ отходить. Мне с моей ротой малышей приказано прикрывать отход. Я приказал офицерам выделить наиболее слабых и отправить их теперь же, а сам с остальными предполагал остаться еще часа на два. Но мальчуганы взбунтовались и ни за что не хотели уходить, пока рота остается на позиции.

Ни приказания, ни уговоры не помогли. Ввиду того, что противник перестал проявлять всякую активность, а также большинство из моих слабых еле держались на ногах, я ушел раньше предполагаемого времени. Едва мы вышли в сравнительно безопасное место, как силы начали многим изменять, и в конце концов картина получилась такая, что мне пришлось нести на руках одного кадета 4–го класса, а другой опирался мне на руку. То же было и у большинства юнкеров.

Несмотря на такую усталость, ни один не бросил ружья, а многие тянули и по два, как трофеи, взятые в первом бою. Придя на станцию N, где собрался весь наш отряд и где помещался штаб других отрядов, я поинтересовался узнать, почему они так опоздали. Оказалось, что они пришли на станцию только в 9 часов утра; идти днем в эшелоне к Нахичевани боялись, а пешком далеко и пришли бы поздно, а потому решено начать наступление снова с рассветом. Невольно взяла злость. За что же сегодня погибли эти малыши? Для чего пускали, когда не все было готово?

Вскоре юнкеров приказано было отправить обратно в Новочеркасск, ввиду того, что с уходом частей в городе замечалось какое?то волнение. Большевики не дремали.

В Новочеркасск вернулись изодранные, усталые и грязные, но гордые чувством исполненного долга. Количество убитых товарищей в соборе и раненых в госпиталях доказывало серьезность боя. Дамы забросали нас цветами. Мы были героями дня. Через день пришло известие, что Ростов пал.