Первая кровь

Первая кровь

Цареубийства в русской истории случались не раз, достаточно вспомнить судьбу Петра III или Павла I. Любопытно, однако, что и в том, и в другом случае тема цареубийства заговорщиками скорее подразумевалась, чем всерьез заранее обсуждалась. Цареубийство являлось не итогом хладнокровно спланированной операции, а результатом вспыхнувших в ходе самого переворота страстей. Петр III был убит в пьяной стычке с охранявшими свергнутого монарха офицерами. Павел то ли погиб от удара табакеркой в висок, то ли был задушен шарфом, то ли его просто затоптали не очень трезвые заговорщики.

Вопрос о злополучной табакерке убийцами Павла заранее, естественно, не дискутировался и на голосование не выносился. Они лишь знали, отправляясь на дело, что для них самих и для нового государя гораздо надежнее, если свергнутый монарх будет лежать в могиле.

Вся предыдущая русская история подарила потомкам лишь одну, но емкую фразу, касающуюся целесообразности устранения монарха. Один из убийц Павла I идею сформулировал предельно ясно: «Не разбив яиц, яичницы не сделаешь». Но и эти исторические слова, если верить мемуарам, были произнесены не накануне событий, а чуть ли не в спальне императора, то есть за несколько мгновений до убийства, чтобы подбодрить оробевших сообщников.

До декабристов никто всерьез тему целесообразности и моральности (аморальности) цареубийства в России не обсуждал. Сторонники жестких мер среди декабристов, оправдывая свою позицию, ссылались не на русский опыт, а на итальянский и испанский примеры.

Итальянский король, получив от революционеров разрешение выехать за границу, чтобы урегулировать отношения с австрийцами, тут же изменил данному слову и поддержал иностранную интервенцию.

Фердинанд VII при первой же возможности предал руководителя испанской революции Риего, хотя тот спас его от смерти в июне 1823 года. Как говорил декабрист Завалишин, «испанцы сделали глупо, что, понадеявшись на слова, выпустили из рук короля».

Все это подталкивало к вполне определенным и радикальным выводам. Более того, значительная часть руководителей заговора высказывалась не только в пользу устранения монарха, но и за уничтожение всей «царствующей фамилии».

Справедливо возмущаясь решением большевиков расстрелять Николая II вместе с женой и детьми, не стоит, однако, забывать, что задолго до них декабристы вынашивали абсолютно те же самые планы. Даже лидер «северян» поэт Рылеев, несравнимо более умеренный в своих взглядах, чем Пестель, говорил: «Я должен сознаться, что… мне самому приходило на ум, что для прочного введения нового порядка вещей необходимо истребление всей царствующей фамилии».

Намерениям мятежников лишить жизни государя комиссия в ходе следствия, естественно, отводила едва ли не главное место. Было доказано, например, что вопрос о цареубийстве неоднократно обсуждался во время того или иного военного смотра. Правда, ни один из этих замыслов так и не был до конца и в деталях разработан. И, видимо, не случайно. Читая материалы следствия, легко заметить, что тема цареубийства являлась для многих заговорщиков чем-то вроде пропасти, по краю которой даже приятно прогуляться, демонстрируя товарищам свою отчаянную решительность и смелость, но в которую – в отличие от будущих русских революционеров – на самом деле никто из них, кажется, не смог бы шагнуть. На эту мысль наводят многие показания.

Одной из таких «демонических» личностей, любивших покрасоваться перед друзьями, был, например, полковник Артамон Муравьев, принимавший активное участие в работе Южного общества и не раз публично предлагавший себя на роль цареубийцы. Николай I отозвался о нем однозначно: «Не что иное, как убийца, изверг без всяких других качеств». Сами декабристы на следствии называли его совершенно иначе: «фанфароном», «самохвалом, яростным более на словах, нежели в самом деле».

Когда речь зашла о реальном участии в бунте, Артамон Муравьев во всем слезно покаялся жене и по ее настоянию из дела вышел, чем крайне подвел Муравьева-Апостола, твердо рассчитывавшего на его полк.

На очной ставке Кюхельбекера и Пущина (оба хорошо известны как близкие друзья поэта Александра Пушкина) Кюхельбекер, хотя его никто за язык не тянул, заявляет следствию, что «14 декабря, когда его императорское высочество князь Михаил Павлович подъехал», Пущин спросил его, «может ли он ссадить князя из пистолета». На что «он мнимо и согласился, зная, что порох на полке смок». Как отмечают следователи, Пущин «показание сие решительно отверг». А Кюхельбекер упорно на своих показаниях зачем-то настаивал.

Конечно, помимо подобных заявлений, где немало инфантилизма, были и серьезные, политически аргументированные планы, ставившие своей целью ликвидацию императора. Однако характерно, что лидеры декабристов, признавая умысел, все без исключения категорически отрицали свою причастность к каким-либо конкретным шагам в этом направлении. Руководитель Южного общества, признав множество обвинений, и без того гарантировавших ему смертную казнь, тем не менее решительно опровергал факт создания некоего особого специального отряда из двенадцати цареубийц, хотя упоминания о планах Пестеля сформировать группу идейных «киллеров» содержатся в ряде показаний.

Сергей Муравьев-Апостол, декабрист, проявивший на допросах немалое мужество, беря на себя чужие грехи, так же категорически отказался от сомнительной чести быть убийцей. Каховский – единственный мятежник, осмелившийся 14 декабря пустить в дело свой пистолет и убивший столичного военного губернатора графа Милорадовича (тот подъехал к бунтовщикам, чтобы их урезонить), на следствии взять на себя ответственность даже за это преступление отказался, утверждая, что стрелял не он один. С еще большей решительностью он опровергал показания других заговорщиков, будто вызвался убить царя накануне событий на Сенатской площади.

У прежних участников дворцовых переворотов не было заранее продуманных планов убивать монарха, зато с избытком хватало убийц. У декабристов был замысел, но не нашлось ни одного человека, пожелавшего подобную идею реализовать.

Четырнадцатого декабря в создавшейся всеобщей суматохе восставшим представилось немало возможностей устранить Николая Павловича, но они этим шансом не воспользовались. Большинство декабристов так и не смогли решить для себя мучительный вопрос о допустимых средствах борьбы. Многие из них мечтали пожертвовать собой, но продолжали сомневаться в том, что имеют моральное право жертвовать другими.

Позже, возмущаясь суровостью приговора, вынесенного декабристам, многие критики Николая I обращали внимание на то, что большинство подсудимых виновно лишь в замыслах, а не в действиях. Это верно, но, как показали события, и замысел иногда стреляет. Четырнадцатое декабря 1825 года предопределило судьбу России надолго вперед. В этот трагический день и оппозиция, и власть переступили через запретную черту. Каховский, не осмелившись поднять руку на царя, убил Милорадовича. Власть на выстрел Каховского ответила картечью, сначала в воздух, а затем уже по восставшим.

Сам выстрел Каховского, кстати, был совершенно бессмысленным и нелепым. Он прогремел не для того, чтобы заставить оратора замолчать, а в тот момент, когда граф Милорадович, уже произнеся свою речь и не сумев переубедить декабристов, повернул лошадь, чтобы уехать с площади. Каховский выстрелил, как стреляет порой висящее на стене ружье. Просто потому, что оно было заряжено. Виноват замысел. Вышли стрелять, вот Каховский и выстрелил.

Одним словом, поговорка «Благими намерениями путь в ад выстлан» родилась не случайно. Данные о жертвах 14 декабря на Сенатской площади по разным источникам, как обычно, отличаются, но в любом случае эта цифра превышает тысячу, причем едва ли не большая их часть – мирные граждане (зевак там собралось немало). В том числе среди жертв – десятки детей. Тем, кто привычно героизирует и романтизирует декабристов, забывать об этом не стоит.

Самой власти решение стрелять также далось далеко не просто. Не только декабристам, но и Николаю пришлось мучительно решать вопрос о «средствах». Конечно, царскому правительству и прежде приходилось применять против бунтовщиков жесткие меры, но впервые власти противостояли столь необычные мятежники. Люди, вышедшие на Сенатскую площадь, не походили ни на убийц Павла I, ни на участников пугачевского бунта.

На Сенатскую площадь впервые в русской истории вышла вполне европейская по своей идеологии политическая оппозиция. По своему происхождению и образованию эта оппозиция, как близнец, напоминала саму власть. Различие заключалось лишь в образе мыслей. Впервые в русской истории власти приходилось силой подавлять не чернь, что было делом привычным, а бить из пушек по своим, только инакомыслящим.

Прежде чем отдать приказ стрелять, Николай I, не имевший ни малейшего желания начинать свое царствование с кровопролития, несколько раз пытался уговорить восставших сложить оружие. Декабристов не смогли, однако, убедить ни он, ни великий князь Михаил Павлович, ни изгнанный с площади митрополит, ни граф Милорадович, которому попытка урезонить мятежников стоила жизни. Царь дважды давал команду артиллерии готовиться к стрельбе и дважды, обуреваемый сомнениями, отменял свое распоряжение. Лишь с третьей попытки Николай I решился наконец скомандовать: «Пли!»

Первая кровь, как известно, самая страшная и трудная. Пройдет не так уж много времени, и русские революционеры хладнокровно возьмутся за пистолеты и бомбы, сочтя террор вполне приемлемым оружием в политической борьбе.

А власть без особых колебаний начнет стрелять по манифестантам из пулеметов.