«Новое мышление» и угроза внутреннего кризиса
«Новое мышление» и угроза внутреннего кризиса
Неудача в Рейкьявике не отбила у Горбачева вкус к «новому мышлению» в глобальном масштабе. Напротив, он пригласил в Москву участников Иссык-Кульского форума. На этот форум, который проводился в Киргизии на берегу прекрасного горного озера Иссык-Куль по инициативе писателя Чингиза Айтматова, приехали всемирно известные писатели, социологи, экономисты, экологи, футурологи. Они намеревались обменяться мнениями по вопросам, волновавшим международную общественность, в том числе о роли культуры в политике, экологических и ядерной угрозах, решении этих вопросов политическим путем. Горбачев, вдохновленный составом аудитории, впервые открыто заговорил о приоритете «общечеловеческих ценностей над классовыми интересами». Подобные теоретические новшества Горбачева привели Лигачева и партийных пропагандистов в замешательство. «Взорвалась бомба в стане сторонников ортодоксального мышления! — писал в своих мемуарах Горбачев. — Какие развернулись жаркие дискуссии, сколько недоуменных вопросов задавалось на последующих встречах со стороны прежде всего нашего партийного актива!» К весне 1987 г. Горбачев, чьи взгляды на марксизм-ленинизм начали претерпевать глубокие изменения, почувствовал, как он отдаляется от своих наиболее преданных и активных сторонников — Лигачева и Рыжкова. Между ними и Горбачевым уже не было единства по принципиальным вопросам{1106}. После Рейкьявика начался первый этап роста разногласий между Горбачевым и его коллегами из партийного руководства, которые до этого думали, что «новое мышление» генсека — пропагандистская риторика, облегчающая достижение прагматических государственных целей, получение исторической передышки для перегруппировки советских сил. И если до этого Горбачев менял людей на ключевых руководящих должностях, чтобы добиться «ускорения» в экономике, то теперь он взялся поменять ведущую идеологию Советского Союза.
Тем временем сторонники «крестового похода» против СССР из администрации Рейгана продолжали осложнять жизнь Горбачеву и мешать его реформистским планам. 1 декабря 1987 г. Белый дом объявил о том, что США не будут соблюдать условия договора ОСВ-2. Такое вызывающее поведение американского руководства уже второй раз после второго саммита поставило членов Политбюро перед выбором: либо махнуть рукой на Рейгана и ждать следующих выборов президента США, либо продолжить мирное наступление с большей энергией и силой. Еще раньше, на заседании Политбюро 30 октября, Громыко не мог сдержать скепсиса по поводу идеи Горбачева о полном ядерном разоружении и дальнейших односторонних уступок: «Все, что ослабляет нашу позицию — это сейчас не подходит… Они [американцы] увидели нашу слабинку и жмут по этой линии, вырывают из нас новые уступки. Вот уничтожим ядерное оружие, останемся без того, что создавали 25 лет, и что? Будем полагаться на порядочность американцев? Какая гарантия, что они нас не обгонят в гонке по космосу?.. Нет, Соединенные Штаты не пойдут на соглашения на равных». Защищая свою позицию, Горбачев заявил, что «время работает на нас». С помощью советского пакета предложений «мы… привлекаем на свою сторону Европу против СОИ»{1107}.
1 декабря к мнению Громыко присоединились Лигачев и председатель КГБ Чебриков, которые тоже выразили озабоченность в связи с «походом» администрации Рейгана против Советского Союза. Однако Горбачев уже настроился, несмотря ни на что, продолжать свою новую политику. Он сказал, что если СССР будет отвечать на действия рейгановской администрации такими же методами, то это будет «как раз подарок этой публике, которая срывает переговоры, плюет на общественное мнение». Политбюро решило оказывать давление на администрацию президента через умеренных членов конгресса США, союзников Вашингтона и американскую общественность{1108}.
Примерно в это же время советским военным было приказано пересмотреть военную доктрину: вместо стремления к военному превосходству над противником, что долгое время являлось главной целью СССР, новая доктрина должна была обосновать глубокие односторонние сокращения стратегических арсеналов. Вскоре после Рейкьявика Сергей Ахромеев зачитал проект новой военной доктрины слушателям Военной академии Генерального штаба ВС СССР — заведения, где повышал квалификацию высший офицерский состав. В документе утверждалось, что победа в третьей мировой войне невозможна (так как она будет ядерной), и предполагалось, что вооруженные силы СССР больше не должны стремиться к паритету с американцами. Текст новой доктрины поверг сидящих в зале военнослужащих в состояние шока. В военных кругах стали поговаривать о государственной измене{1109}. Эти слухи дошли до Горбачева, и на заседании Политбюро 1 декабря произошел неприятный обмен мнениями между Горбачевым и маршалом Ахромеевым, который только что подал в отставку с поста начальника Генерального штаба, чтобы стать, по просьбе Горбачева, военным советником генерального секретаря.
«ГОРБАЧЕВ: На самом деле никаких уступок мы не сделали. Это генералы нас пугают, боятся, что им делать будет нечего. Еще на 4-5 поколений генералам работы найдется. Не сделали мы никаких уступок ни на шаг. Знаю, шипят в их среде: мол, что это за руководство такое пошло? Разоружает страну.
ВИТАЛИЙ ВОРОТНИКОВ: В народе так думают!
ГОРБАЧЕВ: Огарков очень недоволен. Ему все давай, давай побольше. Пушку подлиннее. 1200 рублей получает в месяц и все ворчит. А 25 млн. людей живут ниже уровня, который мы официально объявили прожиточным. И союзнички наши живут пожирнее. Самая крупная ошибка была бы, если бы мы ослабили оборону страны. Но и нельзя столько транжирить: 500 млрд. ведь!
АХРОМЕЕВ (с обидой): Генералы — люди хорошие. (Общий смех.) Да, да. Партийные и правильные. Есть генералы и генералы. Если генерал считает, что он больше Политбюро заботится о стране, то с таким генералом надо разбираться.
ГОРБАЧЕВ: Если мы за мир не будем бороться, народ нас не поймет. И если мы оборону ослабим, нас народ тоже не поймет. У него здоровый шовинизм. Тут лезвие, по которому мы идем. Ошибись, закуси удила — можно наворочать таких дел…»{1110}.
Горбачев пустил в ход все свое красноречие, чтобы преодолеть сопротивление военных и добиться своего. В канун Нового года он на правах верховного главнокомандующего и председателя Совета обороны утвердил новую военную доктрину. Это было важной мерой, однако это окончательно положило конец восторгам, которые вначале испытывали военные в отношении Горбачева и его реформаторского курса.
«Новое мышление» Горбачева продолжало эволюционировать даже в отсутствие малейших признаков снижения напряженности в отношениях с Соединенными Штатами. В этом было резкое отличие горбачевской политики от советского курса разрядки времен Брежнева. В Политбюро (в отличие от военных) по этому поводу царило удивительное единодушие, по крайней мере внешнее. Никто из идеологических консерваторов не решался публично бросить вызов генсеку. Даже высшие военные чины, при всем своем беспокойстве в связи с новыми предложениями о разоружении и военной доктриной, не осмеливались говорить об этом открыто. Кроме того, вопреки тому впечатлению, которое может возникнуть при чтении мемуаров Горбачева, не только приверженцы консервативной модернизации в партии, но и сторонники «нового мышления» не до конца понимали, в каком направлении движется Михаил Сергеевич. Генеральный секретарь был на редкость противоречив и непоследователен в своих высказываниях и особенно в поступках. Он словно купался в неопределенности и наслаждался ролью арбитра, с одинаковым вниманием выслушивая противоположные мнения, вступая в дискуссии с различными людьми, сглаживая противоречия между нами и пресекая в зародыше всякую конфронтацию. В КГБ, наиболее грозном оплоте консервативных сил, в начале 1987 г. многие все еще верили, что Горбачев осуществляет программу Андропова по проведению управляемой и устойчивой модернизации экономики и сокращению расходов на поддержание империи. Руководству КГБ и в голову не могло прийти, что Горбачев намеревается разрушить до основания режим полицейских репрессий, сохранившийся даже в годы хрущевской десталинизации и укрепившийся в период правления Брежнева и Андропова. По словам Владимира Крючкова, возглавлявшего тогда отдел внешней разведки КГБ, он в то время не сомневался в преданности Горбачева советской системе и «социализму» и пришел в ужас только гораздо позже, когда осознал масштабы «предательства» генсека{1111}.
Несмотря на тезис об «общечеловеческих ценностях», Горбачев не оспаривал ленинских канонов официальной идеологии. Напротив, он относился к ним гораздо серьезнее, чем его предшественники. Он часто высказывал приверженность марксизму-ленинизму и публично призывал «раскрыть потенциал социализма». Эти заявления сбивали с толку даже искушенных представителей интеллектуальной элиты Москвы, которые уже давно считали коммунистическую идеологию разлагающимся трупом. Более того, многие люди как за пределами Советского Союза, так и внутри страны видели, что все экономические начинания Горбачева, в том числе антиалкогольная кампания, ставят целью придать «ускорение» старой, отжившей системе. Яковлев в частном порядке жаловался, что советский руководитель так и остался пленником идеологических мифов, основанных на теории классовой борьбы. «В течение первых трех лет перестройки, — признается Черняев, — руководитель СССР «мыслил улучшение общества в категориях марксизма-ленинизма, уверенный в том, что, если бы Ленин умер не в 1924 году, а хотя бы лет десять спустя, с социализмом в СССР было бы все в порядке». Генсек с громадным пиететом относился к основателю партии большевиков; он держал на своем рабочем столе тома с произведениями Ленина и перечитывал их в поисках ответов на многие вопросы, а также для политического вдохновения{1112}.
Время для отхода Горбачева от идеологии и политики ленинизма и открытых разногласий с консервативными коллегами придет намного позже. По ряду внешнеполитических вопросов разногласия внутри Политбюро касались не столько идеологических принципов, сколько выбора тактики сокращения советского присутствия и расходов за рубежом. Особенно резко это выявилось во время обсуждения на Политбюро безнадежного положения, сложившегося в Афганистане. Пакистанский режим генерала Зия уль-Хака при финансовой и военно-технической поддержке ЦРУ вооружал и оплачивал формирования исламских фундаменталистов, которые сражались против советских войск и просоветского афганского правительства. Советские войска не могли ликвидировать формирования моджахедов, базы которых находились в горных аулах и на пакистанской территории{1113}. Горбачев вместе с остальными членами Политбюро все еще возражал против вывода войск из Афганистана. Он доказывал, что прежде нужно организовать в этой стране жизнеспособное правительство, в котором бы участвовали умеренные исламисты и которое бы сохраняло дружественные отношения с Советским Союзом. Советский Союз не должен допустить, чтобы войска США или вооруженные отряды моджахедов контролировали Афганистан. К 1987 г. стало ясно, что это желание несбыточно главным образом из-за скоординированных действий США, Пакистана и моджахедов. Министр обороны Сергей Соколов, маршал Ахромеев и командующий советскими войсками в Афганистане генерал Валентин Варенников выступили за немедленный вывод вооруженных сил. Их поддержал замминистра иностранных дел Георгий Корниенко. Даже Громыко, последний из доживших до этих дней сторонник принятия решения о вторжении в Афганистан, выступил в поддержку немедленного вывода войск{1114}.
Однако два влиятельных члена Комиссии Политбюро по Афганистану — министр иностранных дел Шеварднадзе и председатель КГБ Крючков — настаивали на продолжении усилий по «спасению» Афганистана, опасаясь кровопролития в Кабуле и ущерба интересам безопасности СССР в случае победы исламских фундаменталистов. Еще в 1986 г. органы КГБ предложили кандидатуру Наджибуллы на смену Бабраку Кармалю. Ярый приверженец «нового мышления» Александр Яковлев в то время был солидарен с Крючковым и поддерживал «афганизацию» войны. Горбачев, как свидетельствуют записи заседаний Политбюро и воспоминания участников тех событий, склонялся к постепенной «афганизации» и игнорировал предостережения Ахромеева и Корниенко. Позже и Горбачев, и Яковлев будут утверждать, что война в Афганистане затянулась прежде всего из-за жесткой политики Соединенных Штатов{1115}.
Позиция Горбачева в отношении Афганистана не являлась единичным случаем. Он и Шеварднадзе продолжали в целом стоять за поддержку и сохранение связей с советскими союзниками, друзьями и сателлитами в странах третьего мира, в том числе с арабскими странами, Вьетнамом, диктатурой Менгисту Хайле Мариама в Эфиопии, Фиделем Кастро на Кубе и сандинистами в Никарагуа{1116}. Что побуждало советское руководство продолжать эту дорогостоящую политику, какие силы и причины им двигали? Может быть, Горбачев хотел провести реформы в стране, но при этом надеялся сохранить для СССР роль великой державы и не растерять союзников по всему миру? Или, может быть, Горбачев и Шеварднадзе по инерции оставались верными наследию революционно-имперской парадигмы в отношении стран третьего мира?
Приверженцы консервативной модернизации советской системы в Политбюро, равно как и сторонники жесткой антисоветской линии в администрации Рейгана, полагали, что так оно и есть. На самом деле на эти вопросы нет очевидного однозначного ответа. Генсек скорее всего просто мешкал, будучи еще не готовым начать односторонний демонтаж советской империи. Кроме того, складывается впечатление, что проблемы третьего мира никогда особенно не интересовали Горбачева: ведь идеология «нового мышления» подталкивала его все больше сосредоточиться на проблеме сотрудничества Советского Союза с развитыми капиталистическими странами «первого мира», а позднее поставить вопрос и об интеграции с этими странами. В 1987 г. Горбачев начал более отчетливо излагать собственные мысли о глобальной взаимозависимости между советским социализмом и западным капитализмом. Как и Хрущев в 1955-1957 гг., советский лидер пытался сочетать мирное наступление в международной политике с десталинизацией советского государства и общества, переговоры с Западом — с процессом либерализации у себя в стране. Однако, если Хрущев после венгерского и польского восстаний начал опять закручивать гайки, Горбачев был полон решимости пойти в своих реформах «очень далеко» и не сворачивать с пути. В ходе подготовки к встрече в Рейкьявике он добился пересмотра отношения советских властей к вопросам о правах человека, эмиграции и преследовании политических и религиозных инакомыслящих в Советском Союзе. «Надо открыть путь тысячам эмигрантов обратно в Советский Союз, двинуть этот поток обратно». После неудачи в Рейкьявике Горбачев доказывал, что для СССР жизненно важно вернуть к себе симпатии западноевропейских лидеров, интеллектуальной элиты и широкой общественности Запада. Без давления со стороны западноевропейцев невозможно рассчитывать на то, что администрация Рейгана займет более доброжелательную позицию. Горбачев продолжал резко высказываться в адрес идейных диссидентов, считая их врагами своего курса. Но 1 декабря 1986 г. он же внес на Политбюро предложение о том, чтобы самому известному диссиденту Советского Союза Андрею Сахарову было разрешено вернуться в Москву из Горького (ныне Нижний Новгород), где он находился в ссылке. В январе 1987 г. советские власти перестали глушить передачи радиостанций британской Би-би-си, «Голоса Америки» и западногерманской «Немецкой волны»{1117}.
К этому времени большинство должностных лиц в советском партийно-государственном аппарате и даже в КГБ начали нехотя признавать, что одним из главных препятствий для налаживания отношений с Соединенными Штатами является преследования в СССР по политическим и религиозным мотивам. Некоторые вспомнили, как возмущался Рейган в 1983 г., когда советские власти отказали группе христиан-пятидесятников в разрешении на выезд в США и те попросили убежища в американском посольстве в Москве. На заседании Политбюро председатель КГБ Чебриков предложил освободить сначала одну треть политических заключенных, а затем довести это число до половины. Подобное предложение носило тот же характер, что и замысел Андропова воспользоваться «еврейским вопросом» и диссидентами в качестве разменной карты в переговорах периода разрядки в 1970-х гг. После 1986 г. органы КГБ стали сокращать число арестов за «политические преступления», усилив вместо этого так называемую профилактическую работу. Они запугивали и шантажировали советских граждан, попавших под подозрение{1118}.
Главным фактором, влиявшим в это время на Горбачева и членов Политбюро, был продолжающийся экономический спад и нависшая угроза бюджетного дефицита. Первоначальные программы по перестройке и улучшению состояния советской экономики явно провалились. СССР с 1985 г. тратил на валютном рынке больше, чем зарабатывал. Это привело к двойному бремени, состоящему из внешнеторгового дефицита и внешнего государственного долга{1119}. Складывалась опасная ситуация, которую испытали на себе экономики восточноевропейских стран еще в конце 1970-х гг. За первые два месяца 1987 г. вследствие неразберихи из-за частичной децентрализации экономики и других непродуманных перестроечных экспериментов на 6% упало промышленное производство, причем больше всего пострадали тяжелая и легкая отрасли промышленности. Разрыв между государственными доходами и расходами составлял 80 млрд. рублей. В своих воспоминаниях Горбачев не объясняет, почему экономическое и финансовое положение страны после его прихода к власти так резко ухудшилось{1120}.
До осени 1988 г. рядовых членов Политбюро не информировали о реальных масштабах военных расходов, иностранной помощи и других закрытых статьях бюджета. Эти данные были пугающими. В дополнение к расходам, связанным с обороной, поддержанием армии и работой ВПК, которые поглощали, по утверждениям самого генсека, до 40% бюджета страны, Советский Союз поддерживал своих союзников в Центрально-Восточной Европе и уже упоминавшихся клиентов в третьем мире. Члены Политбюро поразились, узнав, что Вьетнам «стоил» советскому бюджету 40 млрд. рублей в год. Другие «клиенты» обходились СССР немногим меньше: на Кубу уходило около 25 млрд. рублей, на Сирию — 6 млрд. Еще с 1950-х гг. Советский Союз регулярно отправлял в Ирак, Ливию и Сирию огромное количество военной техники, в том числе новейших танков, самолетов и ракет, как правило, в кредит и безо всякой отдачи{1121}.
Бюджет СССР все более чувствовал тяжесть 67,7 млрд. рублей прямых расходов на оборону (16,4% госбюджета). Однако бюджетные потери были еще болезненней из-за принятого в 1985 г. решения о дополнительном вложении около 200 млрд. рублей и твердой валюты в модернизацию машиностроительной промышленности: инвестиции в эту отрасль были необходимы, однако немедленно окупиться они не могли. При этом резко сократились доходы от продажи алкоголя, экспорт нефти приносил все меньше финансовых поступлений, так как цены на нефть, долгое время державшиеся на высоком уровне, в апреле 1986 г. упали до 12 долларов за баррель и продолжали движение вниз. К 1987 г. для того, чтобы пополнить бюджет, у советского государства не осталось никаких других средств, кроме поднятия налогов и повышения цен на товары широкого потребления. 30 октября 1986 г. Горбачев заявил, что финансовый кризис «схватил нас за горло». Но он не хотел пойти на повышение розничных цен и сокращение государственных субсидий на продовольствие — это были жесткие меры, которые могли бы остановить разбалансирование бюджета. Прошло еще шесть месяцев, и члены Политбюро узнали, что без реформирования ценовой политики к 1990 г. размер только одних субсидий на продовольствие достигнет 100 млрд. рублей. Тем не менее, несмотря на многочасовые дебаты, приготовления и составление проектов, реформа цен так и не была осуществлена. Принятые частичные меры только усугубили болезненное состояние финансов и экономики. Причин, по которым Горбачев медлил с реформой цен, было много. Ему, как и остальным членам Политбюро, не хватало знаний в области управления денежной массой и других вопросов макроэкономики. При этом Горбачев ясно понимал, что резкое повышение цен вызовет беспорядки в народе и похоронит его репутацию в стране, а значит, и курс на перестройку{1122}.
При таком безрадостном экономическом и финансовом положении в стране даже самым ортодоксальным членам Политбюро было ясно, что международная разрядка, сокращение внешних обязательств и уменьшение расходов на оборону являются насущной необходимостью. Советский Союз просто не имел возможности вести бесконечный дипломатический торг с Западом. Даже Громыко, по крайней мере на словах, выступал за безотлагательное улучшение отношений с западными странами. В феврале 1987 г. Громыко и Лигачев высказались за соглашение с американцами о ликвидации всех ракет средней дальности на основе предлагаемого Рейганом «нулевого варианта»{1123}.
* * *
В феврале 1987 г. Горбачев был готов начать третий раунд мирного наступления на Рональда Рейгана. В преддверии предстоящего летом саммита в Вашингтоне он пошел на дальнейшие асимметричные сокращения советского военного арсенала. Премьер-министр Италии Джулио Андреотти, встретившийся с Горбачевым в конце февраля, похвалил советского лидера за «смелое» решение пойти на демонтаж ракет средней дальности, нацеленных на Европу. После чего Андреотти попросил Горбачева «сделать еще один небольшой шаг» и в одностороннем порядке убрать ракеты меньшего радиуса действия. По его мнению, этот «отважный шаг» поможет сорвать планы США по размещению ракет малой дальности в Западной Европе{1124}. В апреле состоялась встреча Горбачева и Шеварднадзе с госсекретарем Джорджем Шульцем, во время которой советская сторона, в соответствии с решением Политбюро, согласилась на «нулевой вариант» Рейгана по ракетам средней дальности. К всеобщему удивлению, Горбачев и Шеварднадзе сообщили Шульцу, что Советский Союз готов включить в список систем, подлежащих уничтожению, и новые оперативно-тактические ракеты СС-23 («Ока»). Это обещание означало, что СССР должен будет ликвидировать большое количество ракет, специально нацеленных на западноевропейские территории. То, что Горбачев и Шеварднадзе считали незначащей уступкой, выходило за рамки согласованного на Политбюро решения{1125}. Военные были потрясены. Они негодовали, не понимая, к чему эта спешка и транжирство в отношении советских стратегических арсеналов. Дело усугубилось тем, что Шульц, по его обыкновению, «положил в карман» советскую дополнительную уступку и отправился восвояси, не предложив ничего взамен. Ахромеев, связанный личной преданностью Горбачеву, всю вину за эпизод с «Окой» возложил на министра иностранных дел. В дальнейшем он, как и остальные высшие военные, обвинял Шеварднадзе в том, что тот продался американцам{1126}.
Вскоре у Горбачева появился шанс избавиться от потенциальных противников его политики среди военного начальства. В мае 1987 г. молодой пилот, гражданин ФРГ Матиас Руст, прилетел на спортивном самолете из Финляндии в СССР и приземлился на Красной площади. Маленькая «сессна» пролетела над всеми советскими системами ПВО. Военные не решились сбить цель без приказа из Кремля, памятуя о скандале с корейским авиалайнером. Скандал вокруг этого гротескного происшествия позволил Горбачеву сместить значительную часть высокопоставленных военных, начиная с министра обороны маршала Соколова. Матиас Руст провел в следственном изоляторе КГБ и Лефортовской тюрьме в общей сложности чуть больше года и был амнистирован без излишнего шума. Генсек подобрал, отчасти по совету Раисы Максимовны, нового министра обороны: им стал Дмитрий Язов, ветеран Великой Отечественной войны и Карибского кризиса, бывший командующий войсками Дальневосточного военного округа. Новый министр не являлся выдающейся личностью и не пользовался авторитетом у генералитета и в Генеральном штабе.
Горбачев стал выступать за «прозрачность и честность» в вопросах обычных вооружений в Европе, признав, что у Советского Союза имеется огромное преимущество перед НАТО — 27 тыс. танков и почти 3,5 млн. военнослужащих. Одновременно с этим советские вооруженные силы приступили к осуществлению новой военной доктрины. В июле 1987 г. была принята новая доктрина Организации Варшавского договора — абсолютная копия советской доктрины. Американский специалист по разведке и кадровый военный Уильям Одом, автор книги о гибели советской армии, считает, что с этого момента старый советский курс на подготовку к войне в Европе окончательно ушел в прошлое, сменился новой политикой, подчиненной целям разоружения{1127}. Неизбежным следствием этого был подрыв идеологических и психологических оснований для советского военного присутствия в Центрально-Восточной Европе.
Тем временем с молчаливого одобрения Александра Яковлева, который курировал средства массовой информации, а также с согласия Михаила и Раисы Горбачевых, в стране росло влияние тех, кто считал себя «поколением шестидесятников». Это были «просвещенные» аппаратчики и партийные интеллектуалы, которые еще 20 лет назад, молодыми людьми, ратовали за десталинизацию общества и демократические реформы, а теперь, уже в ином возрасте, получили второй исторический шанс изменить общественный климат в стране. Начиная с 1986 г. эти люди начали занимать руководящие должности в ряде журналов и газет, на некоторых телепрограммах, все еще подконтрольных государству. По рекомендации Яковлева главными редакторами ведущих литературных и публицистических изданий стали такие деятели, как Сергей Залыгин в «Новом мире», Виталий Коротич в «Огоньке» и Егор Яковлев в «Московских новостях». Сторонники «нового мышления» стали печатать на страницах своих изданий запрещенные рукописи, публиковать статьи, в которых высоко оценивались произведения кинематографа и литературы, обличающие сталинизм, а также выходили публикации с критикой брежневской эпохи застоя. После Чернобыля началась гласность на телевидении, где творческие, либерально настроенные люди получили возможность создавать новые программы.
Летом 1987 г. Горбачев, работая над книгой о перестройке и «новом мышлении», поделился своими намерениями с очень узким кругом лиц, куда входили Яковлев и Черняев: состояние бюрократии, партии, экономики и общества приводили его в ужас, но он был полон решимости сдвинуть эту гигантскую махину с места. Он пришел к мысли о необходимости полностью реформировать всю систему от экономики до образа мыслей. Черняев, ликуя, записал слова Горбачева: «Я пойду далеко, очень далеко»{1128}. К этому времени Горбачеву уже можно было не опасаться судьбы Хрущева — переворота, организованного консерваторами, в том числе из Политбюро и партийно-государственной номенклатуры. Напротив, среди новой когорты партийных руководителей находились такие, которые уже начали роптать по поводу медленных темпов горбачевских реформ в стране: одним из них был Борис Ельцин, партработник из Свердловской области, назначенный при Горбачеве первым секретарем Московского горкома КПСС. В ноябре 1987 г. в своей речи, посвященной 70-й годовщине Октябрьской революции, Горбачев впервые после Хрущева осудил сталинский режим и сказал, что в советской истории имеются «белые пятна». Тем самым генсек дал зеленый свет общественным дискуссиям о преступлениях сталинизма, по сути, обсуждению всей советской истории{1129}. Это был поворотный пункт во взаимодействии между новациями в международной политике и динамикой внутренних перемен. Если на начальном этапе правления Горбачева особое значение придавалось контролю над вооружениями и разрядке напряженности, то теперь Горбачев перешел к следующему этапу, когда мирное наступление он сочетал с незавершенной задачей Хрущева по освобождению общества от сталинского наследия. Черняев это объясняет так: «Для того чтобы иметь успех в новой внешней политике, приходилось рушить мифы и догмы конфронтационной идеологии и "теории", а это тут же отражалось — через "мышление" самого генерального секретаря и через перестроечную печать — на всем интеллектуальном состоянии общества»{1130}.
Стремительная радикализация «нового мышления» с его социалистическим по духу идеализмом и нацеленностью на реформы не положила конец вопиющим противоречиям в риторике и поведении Горбачева. 27 июня 1987 г. в беседе с премьер-министром Зимбабве Робертом Мугабе Горбачев описал принципы советской внешней политики в тех же терминах, что использовал в своих речах Хрущев 30 лет тому назад. В заключение он сказал, что «необходимо наращивать давление» на западные страны. 23 октября 1987 г. Горбачев заявил Шульцу, что не приедет в Вашингтон на саммит до тех пор, пока Рейган не откажется от программы СОИ, и что одного лишь подписания договора о сокращении ядерных ракет средней и меньшей дальности (РСМД) будет недостаточно для оправдания встречи в верхах. Генсек собрал совещание, в котором участвовали Шеварднадзе, Яковлев, Ахромеев, Черняев и замминистра иностранных дел Александр Бессмертных. Кто-то говорил, что нужно подождать, пока в Вашингтоне не сменится администрация, а затем уже поднимать тему СОИ. Черняев, однако, убедил Горбачева не отказываться от встречи с Рейганом{1131}.
Непостоянство генсека и его навязчивая идея по поводу программы СОИ лишь подогревали крайний скептицизм, который Горбачев вызывал среди крайне правых членов администрации Рейгана и «реалистов» разных мастей в Вашингтоне, которые продолжали считать генсека искусным политическим иллюзионистом. Однако феномен «нового мышления» вовсе не являлся неким фокусом, рассчитанным на обман общественного мнения. Горбачев продвигался вперед к идее радикального преобразования советской идеологии, политической и экономической систем с тем, чтобы Советский Союз стал по-настоящему открыт миру. Реализация этой идеи требовала крайней осмотрительности, дальновидности, взвешенной стратегии, но Горбачев был по-революционному нетерпелив. Его стремление к радикальным изменениям подстегивалось быстрым ухудшением советской экономики и финансовым кризисом. Еще больше подстегивал Горбачева его мессианский, утопически романтический подход к международным отношениям и завышенная оценка собственных способностей изменить всю систему этих отношений.
Лишь немногие люди в советском руководстве и партии, одержимые реформистским рвением, готовы были, вслед за Горбачевым, кинуться в неизвестность. Основная масса партаппарата со сдержанным одобрением наблюдала за тем, как новый внешнеполитический курс Горбачева поднимает международный престиж СССР на небывалую высоту и позволяет ему добиться существенных результатов в деле ослабления напряжения холодной войны. Но это одобрение быстро сменилось озабоченностью и даже смятением. Все — и консервативные сторонники модернизации, и военные, и даже ортодоксы — признавали, что Советскому Союзу трудно продолжать выполнять свои обязательства в Восточной Европе, Афганистане и во всем мире{1132}. Они поддерживали курс на постепенное сокращение имперских обязательств, чтобы предотвратить будущий крах. К их удивлению, Горбачев и его приверженцы стали вкладывать в «новое мышление» все более радикальный смысл и следовали курсу на полное невмешательство СССР в дела стран Восточной Европы. Вскоре Горбачев и его соратники бросили коммунистических союзников в этом регионе на произвол судьбы. Но в 1987-1988 гг. ни члены Политбюро, ни подавляющая масса офицеров КГБ, ни военные не могли себе даже представить, что Горбачев будет согласен покончить с холодной войной ценой разрушения советской империи и фатальной дестабилизации советского государства.