Против «атомной дипломатии» США
Против «атомной дипломатии» США
Бомбардировка Хиросимы и Нагасаки нарушила расчеты Сталина. Стало ясно, что США могут достичь победы над Японией без полномасштабного вторжения на ее территорию. Опасаясь, что Япония может капитулировать до того, как СССР вступит в войну, Сталин отдал приказ советской армии вторгнуться в Маньчжурию на несколько дней раньше назначенного срока. Но именно это вторжение привело к тому, что война на Тихом океане закончилась еще скорее, чем хотелось бы кремлевскому вождю. Император Японии, опасаясь советского вторжения, поспешил принять американские условия капитуляции{130}. В большой спешке советские войска заняли всю Курильскую гряду, включая «спорные» и по сей день Кунашир и Итуруп. 19 августа, уже после объявления о японской капитуляции, Сталин еще планировал высадку советских войск на Хоккайдо. В письме к Трумэну он требовал согласия США на советскую оккупацию всей гряды Курильских островов. Более того, Сталин просил «включить в район сдачи японских вооруженных сил советским войскам северную половину острова Хоккайдо». Ссылаясь на историю японской оккупации Дальнего Востока в 1919-1921 гг., он писал Трумэну: «Русское общественное мнение было бы серьезно обижено, если бы русские войска не имели района оккупации в какой-либо части собственно японской территории». Трумэн признал за Советским Союзом право на Курилы, но решительно отказал Сталину в оккупации Японии. 22 августа Кремль отдал приказ отменить высадку на Хоккайдо. Американские войска оккупировали всю Японию, и генерал Дуглас Макартур фактически стал ее единоличным правителем. Принимать в расчет интересы советских союзников он не собирался{131}.
На Дальнем Востоке, как и в Европе, обнажились разногласия между СССР и США по поводу устройства послевоенного мира. Вслед за Трумэном и Макартуром американский Госдепартамент начал проявлять большую жесткость в отношении Москвы. Американские представители в Румынии и Болгарии получили указания от госсекретаря США Джеймса Бирнса, предписывающие им совместно с англичанами оказывать поддержку оппозиционным силам и протестовать против грубых нарушений «Декларации об освобожденной Европе» со стороны СССР. 20-21 августа американские и британские дипломаты поставили в известность короля Румынии, регента Болгарии и советских членов союзных контрольных комиссий в этих странах о том, что они не намерены признавать новые просоветские правительства в Бухаресте и Софии до тех пор, пока туда не войдут кандидаты от оппозиции. Это был первый случай, когда США и Великобритания выступили единым фронтом, настаивая на буквальном исполнении положений Декларации о совместных действиях трех союзных правительств в оккупированных странах. Получалось, что западные державы отнюдь не даровали в Потсдаме Советскому Союзу свободу действий на Балканском полуострове. На территориях, занятых советскими войсками, такое развитие событий возродило надежды на помощь Запада и усложнило реализацию советских планов в Восточной Европе и на Балканах. От Латвии до Болгарии поползли слухи о том, что неизбежна война между США и СССР, что американцы сбросят на Сталина атомную бомбу и заставят его убраться из оккупированных европейских стран. Министр иностранных дел Болгарии, к большому неудовольствию коммунистов, объявил о том, что выборы в этой стране будут отложены до тех пор, пока не будут созданы условия для наблюдения за ними Союзной контрольной комиссии, состоящей из представителей всех трех великих держав. «Возмутительно! Капитулянтское поведение», — записал в своем дневнике Георгий Димитров. Советские источники в Софии сообщали Москве о сильном и скоординированном давлении со стороны англичан и американцев{132}.
Озабоченность советских властей усиливало то обстоятельство, что Бирнс и британский министр иностранных дел Эрнст Бевин теперь действовали заодно, точно так же, как весной 1945 г. Трумэн и Черчилль выступили по польскому вопросу. Сталин немедленно дал указание генералу Сергею Бирюзову, начальнику советских вооруженных сил в Болгарии: «Никаких уступок [западному давлению]. Никаких изменений в составе правительства». Вызванным срочно в Москву Димитрову, Коларову и Трайчо Костову Сталин выговаривал: «Вы перетрусили… перепугались и смутились. Никто не требовал от вас изменения состава правительства. Отсрочили выборы, ну и поставьте точку на этом». Вождь требовал от болгар поддерживать «нормальные отношения с Англией и Америкой» и стараться организовать карманную оппозицию, чтобы не было придирок Запада. Сталин с презрением отзывался о правительстве лейбористов: «Бевин напоминает мне Носке, такой же мясник, грубый, самоуверенный, малокультурный. А Эттли не имеет никаких особых качеств вождя. Дураки получили власть в большой стране и не знают, что делать с ней. Они эмпирики… своего плана по внешней политике не имеют»{133}.
Тем не менее в глазах Сталина события на Балканах, а также в Японии могли, в случае советских уступок, стать началом политического контрнаступления Запада, особенно учитывая изменение мирового соотношения сил после Хиросимы. Многие из тех, кто входил в ближайшее окружение Сталина, а также представители военных и научных кругов думали примерно так же. Это ощущение сходно с теми выводами, к которым много лет спустя пришли американские историки, в том числе Гар Альперовиц: американская дипломатия после Хиросимы приняла характер «атомной дипломатии» — США использовали монополию на атомное оружие как веский аргумент давления на СССР{134}.
11 сентября в Лондоне открылась первая конференция министров иностранных дел держав-победительниц. Эта встреча стала, по выражению русского историка Владимира Печатнова, «первой серьезной пробой сил» в послевоенной дипломатической игре внутри Большой тройки. Сталин неотступно следил за ходом переговоров, находясь на отдыхе, на правительственной даче на Черном море. Он дал указание Молотову отстаивать Ялтинские соглашения, которые, по его мнению, закрепили принципы взаимного невмешательства великих держав в сферы влияния друг друга. Ожидая, что англо-американцы будут требовать уступок в отношении Румынии и Болгарии, Сталин писал Молотову шифротелеграммой: «Румыны чувствуют себя хорошо, будут держаться крепко и по всем данным махинации союзников будут разбиты. Необходимо, чтобы ты также держался крепко и никаких уступок союзникам насчет Румынии не делал». Вождь указывал Молотову на прецедент с оккупацией Италии, где западные союзники действовали без консультаций с Советским Союзом. Если западные державы будут упорствовать по Балканам, то Москва не подпишет мирный договор с Италией. Сталин рассуждал: «Может получиться то, что союзники могут заключить мирный договор с Италией и без нас. Ну, что же? Тогда у нас будет прецедент. Мы будем иметь возможность, в свою очередь, заключить мирный договор с нашими сателлитами без союзников. Если такой поворот дела приведет к тому, что данная сессия Совета министров окажется без совместных решений по главным вопросам, нам не следует опасаться и такого исхода»{135}.
В первые же дни конференции Бирнс предложил пригласить Францию и Китай для обсуждения мирных договоров со странами — сателлитами Германии — Финляндией, Венгрией, Румынией и Болгарией. Молотов дал на это свое согласие, не запросив мнения Сталина. Он не придал значения этому предложению, полагая, что американцы просто хотят повысить роль постоянных членов Совета Безопасности ООН в мирных переговорах. Однако Сталин рассматривал любое начинание западных политиков как часть их крупного замысла, направленного на подрыв концепции особых сфер влияния — концепции, которая была легализована, по его мнению, Ялтинскими и Потсдамскими соглашениями. Промашка Молотова привела его в ярость. Он приказал своему недальновидному наркому отозвать свое согласие на участие Китая и Франции в обсуждении договоров. Молотов признал, что совершил «крупное упущение», и немедленно выполнил сталинский приказ. Тем не менее, начиная с этого эпизода, Сталин утратил прежнее доверие к своему министру. Ему стало казаться, что Молотов расслабился, утратил прежнюю закалку. В результате конференция застряла на обсуждении процедурного вопроса{136}.
Бирнс, даже если у него и было намерение сыграть в Лондоне в «атомную дипломатию», вовсе не желал стать в глазах общественности виновником срыва совещания. Надежды на послевоенное сотрудничество великих держав были тогда велики и в США. 20 сентября американский госсекретарь предпринял попытку спасти конференцию, предложив Молотову заключить договор между США и СССР о демилитаризации Германии на срок от двадцати до двадцати пяти лет. В своем послании Сталину Молотов рекомендовал принять предложение Бирнса, «если американцы более или менее пойдут нам навстречу по балканским странам». Однако Сталин не собирался выводить советские войска из Германии и не верил в обещания американцев{137}. Кремлевский правитель объяснил Молотову, что предложение Бирнса преследует четыре цели: «Первое — отвлечь наше внимание от Дальнего Востока, где Америка ведет себя как завтрашний друг Японии, и тем самым создать впечатление, что на Дальнем Востоке все благополучно; второе — получить от СССР формальное согласие на то, чтобы США играли в делах Европы такую же роль, как СССР, с тем чтобы потом в блоке с Англией США взять в свои руки судьбу Европы; третье — обесценить пакты о союзе, которые уже заключены СССР с европейскими государствами; четвертое — сделать беспредметными всякие будущие пакты СССР о союзе с Румынией, Финляндией и т. д.»{138}.
Сталинские разъяснения прекрасно отражают суть его мышления. Ощущение вечной угрозы и происков врагов соседствует здесь с расчетом на советскую гегемонию в Европе после ухода оттуда американских войск. В ответ на предложение Бирнса по Германии Сталин велел Молотову предложить американцам рассмотреть вопрос о создании Союзной контрольной комиссии по Японии, наподобие той, что была учреждена в Германии. Монопольная оккупация Японии американцами представляла в глазах Сталина не меньшую угрозу интересам СССР, чем американская атомная монополия. Бирнс, поддержанный Бевиным, отказался даже обсуждать встречное предложение СССР. Сталин был взбешен. В телеграмме Молотову он писал: «Я считаю верхом наглости англичан и американцев, считающих себя нашими союзниками, то, что они не захотели заслушать нас как следует по вопросу о Контрольном совете в Японии. Один из союзников — СССР заявляет, что он недоволен положением в Японии, а люди, называющие себя нашими союзниками, отказываются обсудить наше заявление. Это говорит о том, что у них отсутствует элементарное чувство уважения к своему союзнику»{139}.
Сталин был все еще заинтересован в сотрудничестве с США и старался избегать каких-либо знаков неуважения к Трумэну{140}. Эта сдержанность, однако, не распространялась на Бирнса, который и был, по мнению Сталина, творцом «атомной дипломатии». 27 сентября Сталин дал указание Молотову демонстрировать «полную непреклонность» и не думать ни о каких уступках Соединенным Штатам, пока американцы не согласятся вернуться к формату Большой тройки. Он писал Молотову: «Союзники нажимают на тебя для того, чтобы сломить у тебя волю и заставить пойти на уступки». Вождь резюмировал: «Возможно и то, что совещание Совета кончится ничем, короче говоря — провалом. Нам и здесь нечего горевать. Провал конференции будет означать провал Бирнса, по поводу чего нам горевать не приходится»{141}. Молотов все еще сохранял надежду, что после нескольких дней жесткого торга американцы предложат компромиссные решения, которые всех устроят{142}. Однако Сталин не хотел компромиссов. Его тактика заключалась в том, чтобы блокировать конференцию. В результате международный форум завершился 2 октября, так и не выйдя из тупика.
Первоначально тактика Сталина принесла ему желаемый результат. Бирнс был действительно огорчен тем, что его международный дебют закончился провалом и ему не удалось достичь соглашения с СССР. Его решимости противостоять советским проискам в Центральной Европе заметно поубавилось. Бирнс поручил американскому послу в Москве Авереллу Гарриману лично встретиться со Сталиным и найти выход из создавшегося тупика. Соратники Сталина в Кремле считали, что Гарриман должен подождать до возвращения вождя с отдыха, но сам Сталин понял, что американцы пошли на попятную. 24-25 октября вождь любезно принял Гарримана на своей черноморской даче в Гагре. Во время этой встречи Гарриман заметил, что Сталин «все еще раздражен тем, что мы отказались дать разрешение на высадку советских войск на Хоккайдо». Советский руководитель пожаловался на то, что генерал Дуглас Макартур самостоятельно принимает решения, не считая нужным оповещать о них Москву. Он заявил, что Советский Союз не согласен играть роль «американского сателлита на Тихом океане». Видимо, размышлял вслух Сталин, Советскому Союзу следует устраниться и предоставить возможность американцам делать то, что они хотят. Лично он, Сталин, никогда не одобрял политику изоляционизма, но, «видимо, теперь Советскому Союзу следует следовать этим курсом»{143}.
Вернувшись в Москву, Гарриман сообщал в Вашингтон, что Сталин «к любым нашим действиям относится с крайней подозрительностью». Вместе с тем американский посол еще не считал Восточную Европу потерянной для США. По его мнению, этот регион еще можно было сохранить открытым для американских торгово-экономических интересов и культурного влияния{144}. Гарриман не осознавал, что для Сталина этот вопрос был уже решен — англосаксам не место ни в Восточной Европе, ни на Балканах. 14 ноября, принимая польских коммунистов на той же даче в Гагре, Сталин сказал, что они должны «отвергнуть политику открытых дверей», которую навязывают им американцы. Он предупредил своих гостей о том, что англо-американцы стремятся «оторвать от СССР его союзников — Польшу, Румынию, Югославию и Болгарию»{145}.
Хоть Сталин и решил закрыть Восточную Европу для западного влияния, это вовсе не означало, что он отказался от дипломатической игры с западными державами, в особенности с США. Бирнс вдруг стал для него излюбленным партнером. Решающим фактором в смене сталинского отношения к Бирнсу было то, что госсекретарь уступил требованию Советского Союза исключить Францию и Китай из процесса обсуждения условий мирных договоров в Европе. В своей телеграмме от 9 декабря, отправленной с Черноморского побережья в Кремль «квартету» из членов Политбюро, отвечающих за внешнюю политику (Молотов, Берия, Маленков и Микоян), Сталин писал: «Мы выиграли борьбу по вопросам, обсуждавшимся в Лондоне, благодаря нашей стойкости», заставив Соединенные Штаты и Великобританию отступить по вопросу об ООН и на Балканах. На этот раз он лишь пожурил Молотова за то, что тот поддался давлению и угрозам со стороны Соединенных Штатов. «Очевидно, что, имея дело с такими партнерами, как США и Англия, мы не можем добиться чего-либо серьезного, если начнем поддаваться запугиваниям, если проявим колебания. Чтобы добиться чего-либо от таких партнеров, нужно вооружиться политикой стойкости и выдержки»{146}. Вождь продемонстрировал своему ближнему окружению, что и после войны оно нуждается в его повседневном контроле и жестком руководстве.
В декабре Бирнс приехал на встречу министров иностранных дел Большой тройки в Москву, и Сталин принял его как почетного гостя. Правда, американцы так и не пошли навстречу советским требованиям о создании Союзной контрольной комиссии в Японии, однако Сталин, видимо, надеялся, что в сотрудничестве с Бирнсом советская дипломатия сможет добиться благоприятных результатов в вопросе о германских репарациях, а также в обсуждении мирных договоров с Германией и ее бывшими сателлитами. Бирнс не пытался разыгрывать атомную карту, не действовал в тандеме с англичанами и даже не поднял скользкую тему о советских действиях по расколу Ирана, которые уже тогда была предметом озабоченности в Лондоне и Вашингтоне. В общем, обе стороны вели переговоры в духе взаимных уступок и компромиссов, где Сталин был часто в выигрыше, и еще раз закрепили договоренности о разделении сфер влияния в мире{147}.
Кроме того, Бирнс согласился признать правительства Болгарии и Румынии, образованные под сильным советским давлением. Советская сторона лишь должна была внести косметические изменения в составе этих правительств и заверить, что будет уважать политические свободы и права оппозиции. Сталин тут же вызвал к себе из Софии Георгия Димитрова, направленного туда в качестве «руки Москвы», и велел ему подобрать «пару представителей из оппозиции» и дать им «незначительные портфели» в правительстве Болгарии. Болгарские оппозиционеры пришли в отчаяние. Но Бирнс был доволен, а Гарриман отмечал, что с преодолением балканского кризиса «русских как будто подменили и в дальнейшем не составляло труда работать с ними по многим другим мировым проблемам»{148}.
Сталинская политика «увязки» между вопросом о Балканах и остальными договоренностями великих держав сработала вполне успешно. 7 января 1946 г. Сталин поделился своим победным настроением с руководителями болгарской компартии: «Ваша оппозиция может убираться к черту. Она бойкотировала эти выборы. Три великие державы признали эти выборы. Разве это не ясно из решений Московского совещания о Болгарии?» «Наглеца» Николу Петкова, лидера болгарской оппозиции, как считал Сталин, «надо поставить на место так, как поставили румынского короля». И пусть ответственность за это падает на СССР. «Вас могут обвинить в срыве Московских решений, а нас не могут, не посмеют. Главное в том, чтобы разложить оппозицию»{149}. Сталинские методы ведения дел на Балканах не изменились и после того, как 5 марта 1946 г. Черчилль произнес свою знаменитую речь в Фултоне, штат Миссури, в которой он предостерег Соединенные Штаты о том, что вся Восточная Европа теперь оказалась за железным занавесом и под усиливающимся господством Москвы. Призыв Черчилля создать американо-британский союз для сдерживания СССР вселил нерешительность в руководителей компартий восточноевропейских стран, в том числе болгарских коммунистов. Сталин, зная об их сомнениях, продолжал оказывать на них давление. Он упрекнул Димитрова в излишней осторожности и приказал ему немедленно покончить с болгарской оппозицией{150}.
С другими европейскими странами в советской зоне влияния Сталин вел себя деликатнее. Финляндии, несмотря на опасное соседство и общие границы с СССР, удалось избежать советизации. На встрече с финской делегацией в октябре 1945 г. Сталин назвал политику СССР по отношению к Финляндии «великодушием по расчету». Он сказал: «Если мы будем обращаться с соседями хорошо, они ответят нам тем же». Расчетливое «великодушие» в отношении финнов, однако, имело четкие пределы: сталинский подручный Андрей Жданов, назначенный главой Союзной контрольной комиссии по Финляндии, следил, чтобы эта страна заплатила СССР наложенные на нее военные репарации, в основном лесом и другим сырьем, до последней тонны{151}. С тем же «расчетом» Сталин делал вид, что Советский Союз учитывает обеспокоенность Великобритании и США ростом давления на оппозиционные группы в Польше. В мае 1946 г. Сталин советовал польским коммунистам и представителям других просоветских партий, приехавшим на консультацию в Москву, действовать аккуратнее, не нарушая Ялтинских и Потсдамских соглашений. Он велел им не трогать лидера польской Крестьянской партии Станислава Миколайчика, хоть сам и считал, что тот делает «то, что ему прикажет английское правительство, волю которого он выполняет». Но когда поляки упомянули о том, что фултонская речь Черчилля вдохновила оппозицию, которая теперь ждет, что западные державы придут их «освобождать», Сталин заявил, что Соединенные Штаты и Великобритания не готовы к разрыву с СССР. «Они пугают и будут пугать, но если не дать запугать себя, то пошумят, пошумят и успокоятся». В заключение он заверил польских лидеров, опасавшихся, что Запад не признает новых границ Польши с Германией: «Англичане и американцы не смогут нарушить решение о западных землях Польши, поскольку с этим не согласится Советский Союз. Должно быть единство трех великих держав»{152}.
Сталинское противостояние американской «атомной дипломатии» не ограничивалось Центральной Европой — оно распространилось и на Дальний Восток. В октябре Кремль повел жесткую линию в отношениях с Гоминьданом и начал посылать обнадеживающие сигналы китайским коммунистам в Янани и Маньчжурии, готовым к борьбе против «буржуазного» национального правительства. Китайские историки связывают эту перемену в поведении кремлевского руководства с отказом Соединенных Штатов признать роль Советского Союза в делах Японии во время конференции министров иностранных дел в Лондоне{153}. Однако не только «атомная дипломатия» Бирнса подвигла Сталина на подобные шаги. В конце сентября Сталину доложили о том, что в Маньчжурии для оказания помощи Гоминьдану высаживаются американские морские пехотинцы{154}. По всей видимости, вождь увидел в этом угрозу изменения баланса сил в Восточной Азии в пользу американцев, что в дальнейшем грозило советским планам в Маньчжурии. Советские власти усилили помощь КПК в формировании и вооружении Народно-освободительной армии Китая (НОАК) в Маньчжурии. Сталин рассчитывал, что усиление китайских коммунистов в Маньчжурии станет хорошим противовесом американскому влиянию на Гоминьдан. В то же время советский вождь знал, что согласно международным договоренностям советским войскам вскоре придется оставить Маньчжурию. По этой причине советские войска ускоренными темпами демонтировали и увозили из этого региона большое количество построенных здесь Японией промышленных предприятий.
В конце ноября Трумэн направил прославленного военачальника, генерала Джорджа Маршалла, с дипломатической миссией в Китай, чтобы разведать обстановку. Прибытие американского генерала в Китай совпало по времени с отказом Сталина от «политики непреклонности». Советские представители в Маньчжурии возобновили сотрудничество с местным руководством Гоминьдана и запретили китайским коммунистам захватывать крупные города. На Дальнем Востоке, как и в Европе, Сталин давал понять американцам, что он готов, как и прежде, сотрудничать в духе Ялты.
Глава Китайской Республики Чан Кайши отлично понимал, что в руках Сталина остаются большие рычаги в борьбе за Северный Китай, включая Монголию, сепаратистов в Синцзяне и, главное, китайских коммунистов. В декабре 1945 — январе 1946 г. Чан Кайши вновь попытался найти взаимопонимание с кремлевским правителем. На этот раз он послал на переговоры в Москву не проамерикански настроенного Сун Цзывэня, а своего собственного сына, Цзян Цзинго, который провел юность в Советском Союзе и даже вступил в свое время в ВКП(б){155}. Несмотря на эти биографические детали, Москва встретила Цзяна с недоверием. Заместитель наркома иностранных дел Соломон Лозовский в своей докладной записке руководству писал, что Чан Кайши «пытается маневрировать между США и СССР». Это противоречило советским замыслам не допустить американского экономического и политического присутствия в Маньчжурии, вблизи советских границ. Лозовский резюмировал: «Если до войны хозяевами Китая были англичане и частично японцы, то сейчас хозяином в Китае будут Соединенные Штаты Америки. Соединенные Штаты претендуют на проникновение в Северный Китай и в Маньчжурию… Мы избавились от японского соседа на нашей границе, и мы не должны допустить, чтобы Маньчжурия стала ареной экономического и политического влияния другой великой державы». Сам Сталин не смог бы выразиться яснее. Лозовский предлагал решительные меры для сохранения советского экономического контроля над Маньчжурией{156}.
15 декабря Трумэн, посоветовавшись с Маршаллом, объявил, что Соединенные Штаты воздержатся от вмешательства в ход гражданской войны в Китае. Известие об этом было на руку Кремлю, так как ослабило позиции Чан Кайши как раз накануне переговоров в Москве. Цзян Цзинго конфиденциально сообщил Сталину о том, что национальное правительство Китая готово пойти на «очень тесное» сотрудничество с СССР в обмен на помощь Кремля в восстановлении власти Гоминьдана на территории Маньчжурии и Синьцзяна. Кроме того, Чан Кайши соглашался на демилитаризацию советско-китайской границы и гарантировал СССР «ведущую роль в экономике Маньчжурии». Однако при этом Чан Кайши настаивал на том, что «политика открытых дверей», т. е. присутствие американцев в Северном Китае, должна продолжаться, и дал понять Сталину, что не готов ориентироваться исключительно на Советский Союз{157}.
Сталин предложил заключить соглашение об экономическом сотрудничестве на северо-востоке Китая, которое бы исключало американское присутствие. Но вождь вряд ли верил в то, что Гоминьдан пойдет на это. Целью Сталина был полный контроль над Маньчжурией. После неизбежного вывода советских войск легче всего его можно было установить, поддерживая вооруженные силы КПК в качестве противовеса национальному правительству Гоминьдана и американцам. По этой причине Сталин решительно отклонил просьбу Чан Кайши воздействовать на Мао Цзэдуна, заявив, что не может давать советов китайским коммунистам. Одновременно он рекомендовал китайским коммунистам до поры до времени вести себя сдержаннее и дислоцировать свои силы лишь в сельской местности и небольших городках Маньчжурии{158}.
Сведения о возможном советско-китайском сближении, направленном против интересов США, дошли до Вашингтона, и американцы отреагировали жестко. В феврале 1946 г. правительство США вынудило Чан Кайши прервать двусторонние экономические переговоры с Москвой. Кроме того, они предприняли попытку дискредитировать китайскосоветский Договор о дружбе и союзе, опубликовав секретные договоренности по Китаю, достигнутые Рузвельтом и Сталиным накануне Ялты. В ответ на это советские представители демонстративно отвергли «политику открытых дверей» на северо-востоке Китая. И хотя Москва объявила о полном выводе советских войск из Маньчжурии, Народно-освободительной армии Китая был дан сигнал занять основные города этого региона своими силами{159}.
Борьба за Северный Китай после окончания Второй мировой войны, казалось бы, началась для Сталина успешно. Но попытка закрепить достигнутое обернулась для Москвы непоправимым сбоем в сотрудничестве между великими державами на Дальнем Востоке. Сталин стремился затянуть сроки вывода войск из Маньчжурии, вынудить Гоминьдан к экономическим уступкам СССР, а также препятствовать «политике открытых дверей» в этом регионе. Частично это ему удалось, но ценой передачи инициативы китайским коммунистам{160}. Несмотря на все интриги, Сталин так и не смог превратить Маньчжурию исключительно в зону советского влияния. В конце концов ему пришлось уступить эту территорию НОАК в обмен на обещания Мао Цзэдуна начать стратегическое партнерство с Советским Союзом.