Брежневская проповедь 

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Брежневская проповедь 

В ходе всех международных событий, о которых шла речь выше, Брежнев присутствовал на заседаниях Политбюро, но, как правило, избегал высказывать свою точку зрения, особенно с тех случаях, когда мнения расходились. Новый руководитель КПСС понимал, что по части жизненного опыта, знаний, энергии и силы характера ему далеко до Сталина и даже до Хрущева. Брежнев был одним из тех многих партийных функционеров, которые стремительно выдвинулись на руководящие должности благодаря уничтожению «старых большевиков» и кадровой ротации в годы Великой Отечественной. Леонид Ильич был очень практичным и сметливым человеком, но образование имел скудное, а социальный кругозор — ограниченный. Как и многие молодые коммунисты 1930-х гг., он завел себе привычку вести дневник, чтобы повышать свой интеллектуальный уровень. Страницы этого дневника еще ждут своих комментаторов и представляют ценнейший исторический документ. Но отрывки из них, опубликованные российским историком Дмитрием Волкогоновым, указывают на отсутствие у его автора интеллектуальных и духовных запросов. Судя по этим фрагментам, Брежнев описывал главным образом повседневные и банальные события своей личной жизни{755}.

В своих работах Волкогонов представил Брежнева как самого серого и примитивного из всех советских руководителей. Он считал, что Брежнев — «сугубо одномерный человек с психологией партийного бюрократа средней руки, тщеславен, осторожен, консервативен»{756}. Люди, знавшие Брежнева по военной службе, невысоко его ставили и не видели в нем способностей к руководству. Один из армейских товарищей Брежнева сказал о нем: «Леня есть Леня, на какую должность его ни поставь»{757}.

Брежнев, вознесенный после падения Хрущева на пост первого человека в партии, многими считался временной фигурой и постоянно нуждался в психологической поддержке. Генсек жаловался своему помощнику по международным делам Андрею Михайловичу Александрову-Агентову на то, что международный кругозор у него так и остался на уровне какого-нибудь секретаря райкома. «Никогда я с этой чертовой внешней политикой дела не имел и совсем в ней не разбираюсь»{758}. Помощник Брежнева Георгий Аркадьевич Арбатов вспоминал, что Брежнев очень слабо разбирался в вопросах марксистско-ленинской теории и остро переживал по этому поводу. «Он думал, что не может себе позволить сделать что-то "немарксистское", ведь на него смотрит вся партия, весь мир»{759}. Можно было ожидать, что человек из такой социальной среды и с таким кругозором, как у Брежнева, присоединится к ортодоксам, сторонникам жесткого курса, не станет предпринимать ничего, что могло бы возбудить недовольство в рядах консервативной партийной номенклатуры. Поначалу казалось, что он так себя и вел. Поэтому большое удивление вызывает то, что впоследствии Брежнев стал главным проводником политики разрядки в советском руководстве. Этому способствовали некоторые аспекты его личных воззрений и склада характера.

Известный британский славист Исайя Берлин в своей работе о русских мыслителях предложил поделить их на «лис» и «ежей»: «лиса» знает много разных истин, а «еж» знает что-то одно, но самое важное. Брежнев мыслителем не был, но когда речь заходила о внешней политике, то тут он был безусловный «еж». Он был убежден в одной простой истине: нужно избежать войны во что бы то ни стало. Во время встреч с главами зарубежных государств Брежнев неоднократно делился с ними одним воспоминанием — о разговоре с отцом, рабочим сталелитейного завода, который состоялся в самом начале Второй мировой войны. Когда Гитлер захватил Чехословакию, Польшу и Францию, отец спросил его: «Какая гора самая высокая в мире?» «Эверест», — ответил Брежнев. Затем отец спросил его о высоте Эйфелевой башни. «Около трехсот метров», — ответил сын. Тогда отец сказал Брежневу, что нужно башню такой же высоты поставить на вершину Эвереста, а на ней, как на виселице, повесить Гитлера со своими дружками — пусть все видят. Брежнев решил, что отец бредит. Но затем Гитлер напал на Советский Союз. После окончания войны Нюрнбергский суд вынес свой приговор пленным нацистским вождям, и некоторые из них были повешены. Оказалось, что отец Брежнева предсказал их конец. Эта история поразила Леонида Ильича до глубины души и повлияла на его восприятие мира, политические установки, более того — на всю его международную деятельность. Переводчик Брежнева Виктор Суходрев слышал эту историю так часто, что стал называть ее Нагорной проповедью. Когда состоялась первая встреча Брежнева с президентом Ричардом Никсоном, советский генсек предложил ему заключить соглашение (своего рода мирный пакт), направленное против любой третьей стороны, предпринимающей агрессивные действия. Американцы расценили это предложение как неуклюжую попытку сговора между двумя сверхдержавами с целью подорвать НАТО и другие созданные США союзы. Они и представить себе не могли, что речь идет не о каких-то хитроумных происках Политбюро, а о личной мечте генерального секретаря{760}.

Главные уроки жизни Брежнев получал в годы Великой Отечественной войны, когда ему было уже далеко за тридцать. В качестве армейского политработника (сначала бригадного комиссара, затем — начальника политотдела 18-й армии) Леонид Ильич принимал непосредственное участие в жестоких сражениях: с 1942 по 1945 г. он прошел с войсками от вершин Кавказа до Карпатских гор. Тем не менее Брежнев твердо верил, что для победы слишком высокой цены не бывает. В июне 1945 г. он участвовал в Параде Победы на Красной площади и присутствовал на сталинском банкете в честь победителей. Он не переставал восхищаться Сталиным как великим полководцем. К 1964 г. Брежнев уже являлся членом Секретариата ЦК и в этом качестве курировал советскую космическую программу и многочисленные проекты военно-промышленного комплекса, в том числе производство ядерного оружия и создание ракетных пусковых столов и стартовых шахт{761}. Книги-воспоминания («Малая Земля», «Возрождение» и «Целина»), написанные за Брежнева профессиональными литераторами, дают лишь беглое представление об этих важнейших страницах его жизни.

У многих советских высокопоставленных руководителей того времени, в том числе у друзей Брежнева — Дмитрия Устинова и Андрея Гречко, имелся схожий жизненный опыт, сделавший их горячими сторонниками военной силы и укрепления боевой готовности. Брежнев тоже верил в боеготовность, но при этом ему не давала покоя мысль о возможной войне, поэтому он хотел договориться о мире с западными державами. Брежнев, как позже и президент США Рональд Рейган, полагал, что наращивание вооружений важно не само по себе, а в качестве прелюдии к международным соглашениям. Его убежденность в том, что мир должен быть подкреплен силой, в дальнейшем создаст много проблем. Именно непрерывное наращивание советских стратегических вооружений позволит критикам разрядки в США и экспертам из Пентагона утверждать, что Кремль стремится к военному превосходству. В конце концов возрождение в США страхов перед «военной угрозой со стороны СССР» стало одним из решающих факторов, подорвавших советско-американскую разрядку. Но в начале 1970-х гг. цельные, хотя и одномерные взгляды Брежнева позволили ему понять, что сотрудничать с США необходимо.

Брежнев питал глубокое отвращение к методам ядерного шантажа и балансирования на грани войны, с которыми была неразрывно связана внешняя политика Хрущева после 1956 г. Даже спустя 20 лет после кубинского ракетного кризиса он не мог спокойно вспоминать о действиях Хрущева: «Помню, на Президиуме ЦК кричал: "Мы в муху попадем ракетой в Вашингтоне!" А что получилось? Позор! И чуть в ядерной войне не оказались. Сколько пришлось потом вытягивать, сколько трудов положить, чтобы поверили, что мы действительно хотим мира»{762}. В 1971 г. столь же резко критикуя Берлинский кризис, он говорил своим советникам: «Вместо дипломатических успехов построили китайскую стену, грубо говоря, и хотели так решить проблему»{763}. Желание Брежнева преодолеть наследие хрущевской политики ядерного шантажа и создать прочный фундамент для мирного существования станет главной движущей силой его деятельности в области международных отношений в начале 1970-х гг.

В руководящем стиле и характере Брежнева были и другие стороны, которые способствовали его превращению в архитектора разрядки. Генри Киссинджер писал в своих мемуарах о том, что Брежнев был «грубым» (в отличие от «утонченных» Мао Цзэдуна и Чжоу Энь-лая). На самом деле Брежнев был добродушен, а не зол, в нем было больше тщеславия, чем преднамеренной жестокости. Он был также чрезвычайно чувствителен. Когда на одном из заседаний Президиума и Секретариата ЦК в июне 1957 г. в решающий момент схватки за власть между членами послесталинского руководства Каганович грубо одернул выступавшего Брежнева, будущий генсек упал в обморок. Даже обдумывая отстранение Хрущева от власти в 1964 г., Брежнев больше всего опасался того, что ему придется лично иметь дело с разъяренным Никитой Сергеевичем{764}. Как человек и как политик он не любил конфронтации и крайностей. Родственники вспоминали, что в молодости он был «красивым и обаятельным, следил за собой и был дамским угодником». На протяжении всей своей карьеры при Сталине и Хрущеве Брежнев учился нравиться людям. По воспоминаниям кремлевского врача Евгения Чазова, в зрелом возрасте это был «статный, подтянутый мужчина с военной выправкой, приятная улыбка, располагающая к откровенности манера вести беседу, юмор, плавная речь (он тогда еще не шепелявил). Когда Брежнев хотел, он мог расположить к себе любого собеседника». Однажды Брежнев признался Александрову-Агентову: «Знаешь, Андрей, обаяние — это очень важный фактор в политике». Одна пожилая школьная учительница, увидев его в 1963 г. на спектакле в Большом театре, записала в своем дневнике: «Брежнев, несомненно, привлекателен: голубые глаза, чернобровый, с ямочками на щеках. Теперь я понимаю, почему он всегда мне нравился»{765}. Для Брежнева сердечно улыбаться было так же естественно, как для Хрущева вспылить и грозить кулаком.

Брежнев по своей природе был центристом и противником радикальных политических изменений — в ту или иную сторону. Когда после 1964 г. помощники и закадычные друзья генсека стали сворачивать «оттепельный» процесс в области культуры, пропаганды и идеологии, он не слишком возражал. В мае 1965 г. он с большим удовольствием, под овации военной элиты объявил о восстановлении празднования Дня Победы и упомянул о больших заслугах Сталина в ее достижении. Вместе с тем Брежневу не хотелось восстанавливать против себя значительную часть интеллектуальной элиты страны — деятелей науки, литературы и искусства, — которая опасалась возврата к сталинизму. Кроме того, он скептически относился к возможности примирения с КНР. Ему было известно, что «советские китайцы», т. е. наиболее ярые сторонники идеологического подхода к политике, группировались вокруг Александра Шелепина и почти в открытую говорили о нем, Брежневе, как о проходной фигуре и третьесортном политике, у которого на уме лишь выпивка и женщины{766}.

Большинство коллег Брежнева были сторонниками безудержного наращивания военной силы, ненавидели Запад и стремились «насолить» ему, где только можно. Начинать миротворческую деятельность в подобном окружении было чрезвычайно трудно, это могло стоить карьеры кому угодно. Брежнев, однако, преуспел сверх ожиданий. Отсутствие образования он компенсировал развитым политическим инстинктом, тактом и незаурядным талантом общения с партийными кадрами. Его советники вспоминают, что в тонких материях власти «Брежнев был великим реалистом» и, когда было надо, умел заручиться поддержкой косного, консервативного, антизападного большинства{767}. После снятия Хрущева он сосредоточился на важнейших задачах: работе с кадрами и налаживании связи с партийными организациями на местах. Он лично и его соратники в Политбюро ЦК, в том числе Михаил Суслов и Андрей Кириленко, без конца обзванивали региональных секретарей партии, расспрашивали их о проблемах и нуждах и даже просили совета. В 1967 г. Брежнев стал постепенно и крайне осторожно смещать своих соперников, начиная с Шелепина, с руководящих постов. К 1968 г. генсек уже стал безусловным хозяином в аппарате ЦК КПСС: ключи от власти в стране находились в его руках{768}.

Примерно в это же время Брежнев начал проявлять интерес к внешней политике. Его раздражала международная известность Косыгина. Леониду Ильичу хватило ума не соперничать с премьером по экономическим вопросам, в которых Косыгин разбирался очень хорошо. Но внешняя политика открывала Брежневу большие возможности для проявления его скромных талантов. Пост генерального секретаря давал ему решающее преимущество: по сложившейся при Сталине традиции он являлся также Верховным главнокомандующим и возглавлял Совет обороны. Таким образом, Брежнев и формально, и фактически отвечал за безопасность страны и военную политику. К тому же в его руках находился механизм расстановки кадров — ключевой рычаг влияния на содержание и направление политики{769}.

Устранение из Политбюро соперников Брежнева вовсе не означало, что в высшем партийном органе на смену «ястребам» пришли «голуби», сторонники мира и разрядки, как писали в то время некоторые западные кремленологи. На самом деле «голубей» в окружении Брежнева не было вовсе. Большинство членов Политбюро даже во времена разрядки оставались идеологическими ортодоксами и сторонниками политики с позиции силы. Когда в начале 1968 г. создавалась комиссия Политбюро по контролю над вооружениями, в ней абсолютно преобладали сторонники жесткой линии, и среди них Устинов (в качестве председателя) и Гречко{770}. Дмитрия Устинова в свое время выдвинул сам Сталин. В годы Великой Отечественной войны, когда Устинову было едва за тридцать, «красный инженер» из рабочих проявил блестящие организаторские способности: в 1941 г. он осуществлял эвакуацию советской промышленности прямо перед носом у наступавшего вермахта, а позже играл важнейшую роль в организации производства ракетной техники. В течение двух десятилетий он бессменно руководил советским военно-промышленным комплексом. Опасаясь внезапного американского удара, Устинов настаивал на том, что только наращивание военной мощи СССР может сдержать потенциального агрессора. Андрей Гречко начинал свою военную карьеру в годы Гражданской войны. Шестнадцатилетним юношей сражался в рядах Красной конницы. Во время Великой Отечественной войны он уже командовал 18-й армией, и полковник Брежнев был в его подчинении. В 1967 г., после смерти Малиновского, маршал Гречко возглавил Министерство обороны СССР. Гречко ни на секунду не сомневался в том, что третью мировую войну, если она произойдет, выиграет Советский Союз. Его ненависть и презрение к США и НАТО граничили с опасной бравадой{771}. При этом и Устинов, и Гречко считали, что СССР еще не сравнялся с американцами во всех областях военной силы; по этой причине они энергично противились любым соглашениям с западными державами, которые могли бы ограничить гонку вооружений{772}. В годы холодной войны эти деятели были зеркальным отражением, если не двойниками, американских «ястребов».

В промежуток между 1965 и 1968 гг. Брежнев оказывал Устинову полную поддержку в расширении и реорганизации и без того колоссального военно-промышленного комплекса. Генсек также оказывал своему другу всестороннюю поддержку в вопросах, касавшихся создания и развертывания стратегической триады, состоящей из межконтинентальных баллистических ракет (МБР) в защищенных шахтах, атомных подводных лодок с баллистическими ракетами и стратегических бомбардировщиков. Особенно впечатляющими были масштабы программы строительства МБР в шахтах: американская спутниковая разведка обнаружила, что всего за два года, 1965-й и 1966-й, СССР удвоил свой арсенал этих ракет и стремительно догоняет стратегические силы США. В это время ракетные силы в СССР росли с рекордной скоростью примерно 300 пусковых шахт в год. Эта грандиозная программа вооружений, по словам одного американского эксперта, «стала крупнейшей и самой дорогостоящей программой вооружений в советской истории, по размаху значительно превзойдя ядерную программу конца сороковых годов». К 1968 г. на стратегические ракетные силы, по западным оценкам, уходило около 18% советского оборонного бюджета. Но когда речь шла о производстве и развертывании вооружений, Брежнев не мог отказать военным ни в чем{773}.

По сути, первоначально генсек отличался от своих соратников лишь одним — он мечтал стать миротворцем. Но, кроме того, как отметил Анатолий Черняев, близко наблюдавший генсека в эти годы, бремя огромной власти заставляло Брежнева задумываться о государственных интересах страны, а эти интересы не укладывались в жесткие рамки марксистско-ленинской идеологии. По мере того, как Брежнев погружался в вопросы международных отношений, логика событий подсказывала ему, что слишком опасно следовать за консервативным и невежественным в международных делах большинством, за бряцающими оружием товарищами по партии. Генсек начал прислушиваться к другой группе людей — «просвещенных» экспертов-международников, работавших в аппарате ЦК{774}. В эту группу входили Анатолий Блатов, Евгений Самотейкин, Георгий Арбатов, Александр Бовин, Николай Иноземцев, Вадим Загладин, Николай Шишлин, Рафаил Федоров и Анатолий Черняев. Эти специалисты в области международных отношений, пришедшие на работу в аппарат ЦК КПСС из университетов и научно-исследовательских институтов, отличались от средних номенклатурных работников широтой взглядов и, главное, отсутствием милитаризма и ненависти ко всему западному. Это были люди, чье мировоззрение формировалось под влиянием процессов, происходивших в стране в 1956-1964 гг. — во времена культурной оттепели, развенчания культа личности Сталина, либерализации общественной жизни. Считая себя советскими патриотами, но при этом прагматичными вольнодумцами, они убеждались в том, что замшелая, окостеневшая идеология серьезно мешает государственным интересам. На работу в аппарат ЦК КПСС многих из них пригласил Юрий Андропов, до 1967 г. руководитель отдела социалистических стран, а также Борис Пономарев, глава международного отдела. Андропов не боялся окружать себя интеллектуалами и оказывал им поддержку в аппарате. Он призывал их писать раскованно, без идеологических шор. «Думайте, пишите по максимуму, а что сказать в Политбюро, я и сам соображу». В аппарате ЦК шла непрерывная борьба «просвещенных» специалистов с поклонниками Сталина, среди которых было много друзей Брежнева. Главным преимуществом «просвещенных» аппаратчиков было умение писать и формулировать мысли. За три года, с 1965-го по 1968-й, многие из них вошли в команду спичрайтеров Брежнева. Помогая писать речи и выступления генсека, они таким образом вошли в круг его ближайших собеседников и советников{775}.

В группу референтов Брежнева входил также и его помощник Андрей Александров-Агентов, филолог и опытный дипломат-европеист. Свою карьеру он начал помощником знаменитого полпреда в Швеции Александры Коллонтай, а затем работал в аппарате Громыко. Александров-Агентов являлся убежденным последователем марксистско-ленинской теории и веровал в международное коммунистическое движение, но в вопросах международной политики он не ориентировался на идеологические штампы. Как заметил работавший с ним Черняев, он «считал, что realpolitik работает на наше коммунистическое будущее»{776}.

Ранним наставником Брежнева в международных делах был министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко — дипломат высокого класса. К сожалению, Громыко, работавший многие годы под Сталиным, Молотовым и Вышинским, отличался почти раболепной исполнительностью: «всякий раз он добросовестно выражал и осуществлял идеи и установки руководителя, которому служил в данный момент»{777}. В то же время он не терпел, когда во внешнюю политику подмешивалась идеология. Его идеалом была сталинская дипломатия Большой тройки, переговорный стиль Сталина и Молотова на встречах в верхах в Тегеране, Ялте и Потсдаме. Основной целью Громыко было добиться от западных держав признания новых границ СССР и его сателлитов в Европе, прежде всего границ ГДР с Западной Германией и Польшей. Следующей по важности целью он считал жесткий торг и достижение политических договоренностей с Соединенными Штатами. В докладной записке о международном положении, составленной в январе 1967 г. для Политбюро ЦК КПСС, Громыко утверждал: «В целом состояние международной напряженности не отвечает государственным интересам СССР и дружественных ему стран. Строительство социализма и развитие экономики требуют поддержания мира. В обстановке разрядки легче добиваться укрепления и расширения позиций СССР в мире»{778}.

В этом же документе подчеркивалось, что в капиталистических странах происходят многообещающие события. Особенно обнадеживало Громыко то, что правительства западных государств повернулись лицом к разрядке. И хотя шла война во Вьетнаме, Громыко и другие советские дипломаты, в том числе посол СССР в Вашингтоне Анатолий Добрынин и руководитель отдела США в Министерстве иностранных дел Георгий Корниенко, поддерживали идею переговоров с администрацией Джонсона{779}. Постепенно и сам Брежнев стал понимать, что политика разрядки и переговоры с капиталистическими державами — это кратчайший путь к тому, чтобы стать успешным государственным деятелем и получить международное признание. Однако понадобилось несколько лет, отмеченных рядом кризисов и потрясений в Европе и Азии, чтобы советско-американские переговоры начали давать ощутимые результаты.