Шатания после Хрущева

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Шатания после Хрущева

После того как в октябре 1964 г. Никита Сергеевич Хрущев был освобожден от всех занимаемых постов, вопросы международной политики СССР попали в ведение членов коллективного руководства Президиума ЦК КПСС — руководящего органа партии, состав которого поменялся дважды после смерти Сталина. Большинство членов Президиума резко критиковали Хрущева за безответственный блеф и авантюры на международной арене, приведшие к серьезным последствиям во время Суэцкого кризиса 1956 г., Берлинского кризиса 1958-1961 гг. и особенно в период Кубинского кризиса 1962 г. Один из секретарей ЦК, Дмитрий Полянский, подготовил специальный доклад об ошибках первого секретаря. В разделе о внешней политике заключался следующий пункт: «Товарищ Хрущев самодовольно заявлял, что Сталину не удалось проникнуть в Латинскую Америку, а ему удалось. Но, во-первых, политика "проникновения" — это не наша политика. А во-вторых, только авантюрист может утверждать, будто в современных условиях наше государство может оказать реальную военную помощь странам этого континента. Как туда переправить войска, как снабжать их? Ракеты в этом случае не годятся: они сожгут страну, которой надо помочь, — только и всего. Спросите любого нашего маршала, генерала, и они скажут, что планы военного "проникновения" в Южную Америку — это бред, чреватый громадной опасностью войны. А если бы мы ради помощи одной из латиноамериканских стран нанесли ядерный удар по США первыми, то мало того, что поставили бы под удар и себя, — от нас тогда все бы отшатнулись». Из содержания доклада следовал вывод о том, что Карибский ракетный кризис позволил Соединенным Штатам укрепить свое положение на международной арене и нанес ущерб престижу СССР и его вооруженных сил. В докладе упоминалось, что «в отношениях кубинцев к нам, к нашей стране появились серьезные трещины, которые и до сих пор дают о себе знать»{727}.

Некоторые пункты доклада Полянского повторяли отдельные положения речи Молотова, которую тот произнес в 1955 г., возражая против хрущевской внешней политики. Полянский опровергал заявление Хрущева о том, что «если СССР и США договорятся, то войны в мире не будет». Этот тезис, продолжал он, был неправильным по нескольким причинам. Во-первых, возможность договоренности с Вашингтоном — это самообман, поскольку «США рвутся к мировой гегемонии». Во-вторых, было ошибкой считать Великобританию, Францию и Западную Германию лишь «послушными исполнителями воли американцев», а не самостоятельными капиталистическими странами со своими собственными интересами. Согласно докладу Полянского, задача советской внешней политики заключалась в том, чтобы использовать в своих интересах «рознь и противоречия в лагере империализма, доказывать, что США не являются гегемоном в этом лагере и не имеют права претендовать на [эту роль]»{728}.

Доклад повторял обвинения, высказанные в лицо Хрущеву на заседании Президиума ЦК 13 октября 1964 г. Александром Шелепиным. Видимо, Полянский и некоторые другие члены Президиума готовились к атаке на Хрущева на пленуме партии в случае, если Хрущев, как это было в июне 1957 г., попытается удержаться у власти. Однако советский руководитель сдался без борьбы, и пленум ЦК утвердил отставку Хрущева без обсуждения ошибок в его внешнеполитической деятельности{729}. Очень скоро выяснилось, что среди новых руководителей не было единства мнений по вопросам международной политики. И хотя все они были согласны с тем, что хрущевская политика ядерного шантажа закончилась провалом, договориться о курсе, который лучше отвечает международным интересам СССР, им было чрезвычайно сложно.

В области внешней политики новые правители чувствовали себя еще неуверенней, чем подручные Сталина десять лет назад. Первый секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев, председатель Совета министров СССР Алексей Косыгин и председатель Верховного Совета СССР Николай Подгорный обладали весьма незначительным опытом в вопросах дипломатии и международной безопасности{730}. Министр иностранных дел Андрей Громыко, министр обороны Родион Малиновский и председатель КГБ Владимир Семичастный даже не являлись членами Президиума и не имели достаточного веса в процессе принятия политических решений. Анастас Микоян, который оставался на руководящей должности до ноября 1965 г., вспоминал, что «уровень ведения заседаний и обсуждений на Президиуме заметно понизился». Иногда «высказывались совершенно сумасбродные идеи, а Брежнев и некоторые другие просто не понимали по-настоящему, какие последствия могли бы быть»{731}.

Первоначально роль лидера в международных делах досталась «по должности» премьеру Косыгину, до этого занятого исключительно экономическими вопросами{732}. За первые три года в новой должности Косыгин добился определенной известности и даже авторитета в мире. С августа 1965 по январь 1966 г. Косыгин успешно действовал в качестве посредника между Индией и Пакистаном, находившихся на грани войны. Косыгин озвучивал советские предложения по контролю над вооружениями. Однако чувствовалось, что для Косыгина разъезды по миру и выступления на мировых форумах являются обузой — у него так и не выработался вкус к международной политике. Прошедшему школу «красных директоров» в 30-е и 40-е гг. Косыгину было трудно расстаться с взглядами и убеждениями людей своего круга — руководителей крупных промышленных предприятий, выдвинувшихся при Сталине. На первое место Косыгин ставил военно-промышленную мощь: он верил, что советская система рано или поздно добьется преимущества перед Западом. Он также считал, что Советский Союз должен выполять свой моральный долг, возглавляя коммунистические и прогрессивные силы в борьбе с западным империализмом и оплачивая связанные с этим расходы. Раскол между Советским Союзом и КНР был большим ударом для Косыгина, он долго отказывался считать этот раскол непреодолимым. В узком кругу он говорил: «Мы — коммунисты, и они — коммунисты, и не может быть, чтобы не смогли договориться, глядя друг другу в глаза!»{733}.

Внимание мировых средств массовой информации и зарубежных комментаторов в этот период привлекала также фигура Александра Шелепина, который после ухода Хрущева проявлял большую активность в области внешней политики. Выпускник московского Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), Шелепин, в отличие от большинства членов высшего руководства, был человеком хорошо образованным. Вместе с тем он оставался поклонником сталинских методов руководства. При Сталине Шелепин сделал карьеру в комсомоле, а при Хрущеве перешел из комсомольского аппарата на должность председателя КГБ, откуда попал в Секретариат и Президиум ЦК. За Шелепиным шла группа молодых и амбициозных аппаратчиков, хотя слухи о влиянии «шелепинской группировки» оказались сильно преувеличены. Крутой и решительный Шелепин нажил себе больше врагов, чем друзей{734}.

Как мы уже видели, Шелепин и близкий к нему по духу Полянский выступили в октябре 1964 г. с наиболее аргументированной и подробной критикой деятельности Хрущева. Судя по этой критике, Шелепину хотелось вернуть советскую внешнюю и внутреннюю политику в русло твердого курса в рамках прежней революционно-имперской парадигмы, с упором на великодержавность, авторитет вождя и военную мощь. Поначалу никто из нового руководства ему не возражал. Несмотря на то что большинство в Президиуме, начиная с 1955 г., поддерживало Хрущева против Молотова, на самом деле их взгляды на мир были даже более догматичными, чем взгляды «железного Вячеслава», хотя бы в силу их слабого представления о международных реалиях{735}.

Политическое руководство страны, пришедшее на смену Хрущеву, смотрело на мир через призму опыта, полученного в годы правления Сталина. Устинов, Брежнев, Подгорный и другие из числа новых правителей восхищались покойным вождем и считали, что без его руководства победа СССР в войне с Германией была бы невозможна. Они не подвергали сомнению курс на новую мобилизацию и перевооружение, взятый генералиссимусом в начале холодной войны. Вся их деятельность протекала в рамках сталинской линии на строительство сверхдержавы, способной противостоять США. Начатый Хрущевым процесс разоблачения культа личности Сталина был воспринят этими людьми как потрясение основ, разрушение усвоенной картины мира. С их точки зрения, страна осталась без веры в прошлое, без веры в вождя, и это несло угрозу власти партаппарата. Сами они не были способны выстроить новую систему власти и реформировать идеологию. Еще Сталин, знавший свои кадры как никто другой, выразил опасение, что следующее за ним поколение советской номенклатуры будет плохо подготовленным к политическому руководству. По его словам, политический класс, заменивший или уничтоживший старых большевиков, слишком занят «практической работой и строительством» и марксизм изучает «по брошюрам». А поколение партийных и государственных чиновников, пришедшее следом, по оценке Сталина, подготовлено в еще меньшей степени. Большинство из них воспитывается на памфлетах, газетных статьях и цитатах. «Если и дальше так пойдет, — заключил Сталин, — люди могут деградировать. Это будет означать смерть [коммунизма]». Сталин полагал, что будущие партийные руководители должны сочетать политическую практику с теоретическим видением. Надо заметить, что сам вождь не только не видел себе замены, но и немало сделал, чтобы уничтожить потенциальных политических лидеров в своем окружении{736}.

Как бы то ни было, после Сталина и Хрущева в Кремле не осталось ни одного волевого человека со стратегическим видением. Главный теоретик в новом руководстве — Михаил Суслов — был сухим догматиком без политического таланта. Люди, сменившие Хрущева, были заложниками созданных до них системы, институтов и воззрений, которыми они пользовались. Их уже не вдохновляла вера в коммунистическую идею и страсть революционных преобразований. Этих людей объединял их жизненный опыт, который сложился при Сталине и служил для них щитом от новых, неортодоксальных подходов. Вместе с тем ортодоксия этих людей проявлялась по-разному во внутренней и внешней политике{737}.

Во внутренней политике многие из «коллективного руководства» выступали за то, чтобы заморозить «оттепель», задавить инакомыслие в культуре, запретить либеральные направления в литературе и искусстве. Внутри страны назревала реабилитация вождя всех народов и его политики. Даже смена партийных вывесок напоминала о сталинских временах: Брежнев сменил титул первого секретаря партии на титул генерального секретаря, как это было при Сталине. Высший партийный орган, с 1952 по 1964 г. именовавшийся Президиумом ЦК КПСС, опять превратился в Политбюро. Снова начала набирать обороты политика русификации в республиках СССР, возобновились парады Победы на Красной площади, и возобновилась пропаганда милитаризма. В Москве, Ленинграде и Киеве интеллигенты-евреи ждали начала очередной антисемитской кампании{738}.

Новые руководители посмеивались над неудачными и безграмотными попытками Хрущева внести свой вклад в марксистско-ленинскую науку, особенно над его «редакцией» Программы КПСС. Но сами они страдали от странного комплекса идеологической неполноценности. Иными словами, они опасались, что их собственный недостаток образования и отсутствие глубоких теоретических знаний в вопросах «высокой политики» может каким-то образом завести их не туда, куда надо. Решать, что есть «правильно с идеологической точки зрения», Брежнев и другие члены Политбюро поручили Михаилу Суслову, хорошо знавшему «Краткий курс истории ВКП(б)» и классику марксизма-ленинизма. Все служебные записки по международным проблемам вначале должны были проходить через фильтры идеологического аппарата ЦК КПСС, которым управлял Суслов со своими идеологами. В основном это были выходцы из глубинки, не отличавшиеся широким кругозором. Некоторые из этих людей (как, например, завотделом науки С. П. Трапезников, руководивший отделом пропаганды и агитации В. Т. Степаков и помощник генерального секретаря В. А. Голиков) были давними друзьями Брежнева и разбирались разве что в колхозно-совхозной системе сельского хозяйства. Внутри страны они придерживались великодержавных и сталинистских взглядов.

Однако в сфере внешней политики коллективная ортодоксия новых людей у власти проявлялась по-другому. Большинство из них продолжали, подобно Косыгину и Шелепину, исповедовать идеи социалистической экспансии и великодержавия. Трапезников и его люди восхищались китайцами за то, что те в своей внешней политике не отказались от революционных идеалов. Приверженность этих аппаратчиков ортодоксальным взглядам проявилась в период подготовки текста выступления Брежнева на съезде КПСС, который должен был состояться в марте 1966 г. Идеологические советники генсека предлагали убрать из текста доклада предложения, в которых говорилось о «принципе мирного сосуществования» и «предотвращении мировой войны», «большом разнообразии условий и методов строительства социализма» в различных странах и «невмешательстве во внутренние дела» компартий других стран. В отношении США партийные идеологи придерживались пропагандистской точки зрения образца 1952 г.: им хотелось, чтобы доклад на съезде партии показал «звериную, хищническую колониальную сущность» американского империализма, его «агрессивность и бешеную подготовку к войне», а также «активное развитие фашистской тенденции в США». Во время закрытого обсуждения Голиков заявил: «Мировая война на подходе. Надо с этим считаться». В кругах партийных аппаратчиков ходили слухи о том, будто бы Шелепин бросил фразу: «Люди должны знать правду: война с Америкой неизбежна»{739}.

В январе 1965 г. МИД и отдел социалистических стран ЦК КПСС подали в Политбюро записку о необходимости принять срочные меры для улучшения отношений с Соединенными Штатами Америки, однако Политбюро ее отвергло. Шелепин обрушился с критикой на руководителей этих ведомств — Андрея Громыко и Юрия Андропова, — обвинив их в отсутствии «классового подхода» и «классового чутья». Члены нового «коллективного руководства» сошлись во мнении, что первоочередной задачей должна быть не разрядка напряженности в отношениях с Западом, а восстановление испорченных при Хрущеве отношений с «братским» коммунистическим Китаем. Кремлевские лидеры не хотели видеть того, что Мао Цзэдун, борясь за власть, для мобилизации молодежи против партаппарата взял на вооружение критику «советского ревизионизма»; Китай вползал в Великую пролетарскую культурную революцию, и в такой обстановке его примирение с Москвой было невозможно. Некоторые советские дипломаты, работавшие в Пекине, докладывали в Москву о том, что происходит в Китае, но их сообщениям либо не верили, либо не давали хода. Посол СССР в Пекине Степан Червоненко, бывший секретарь ЦК компартии Украины, отлично зная о настроениях в советском руководстве, подлаживался под них в своих донесениях. Сменивший Червоненко на должности посла в 1965 г. Сергей Лапин был циничным и прожженным аппаратчиком, и его меньше всего волновало качество и объективность информации о событиях в Китае{740}.

Эскалация войны во Вьетнаме в 1965 г. заставила Кремль впервые после ухода Хрущева произвести ревизию международного положения и внешней политики СССР. До этого советское руководство не придавало большого геополитического значения Вьетнаму и в целом Индокитаю. В Кремле тщетно искали способ отговорить вьетнамских коммунистов от начала военных действий на юге Вьетнама. Но Ханой решил любой ценой добиться объединения страны под своим контролем и свергнуть проамериканское южновьетнамское правительство. Историк Илья Гайдук, изучив документы ЦК КПСС, пришел к выводу: советские руководители опасались, что война в Индокитае станет «преградой на пути к разрядке с Соединенными Штатами и их союзниками»{741}. Однако прямое военное вмешательство США в гражданскую войну во Вьетнаме вынуждало Политбюро к ответным действиям. Возобладал идеологический мотив: исполнить «братский долг» и оказать вьетнамским коммунистам военную и экономическую помощь. Сторонники восстановления отношений с Китаем стали доказывать, что советская помощь вьетнамским коммунистам — лучший путь для достижения этой цели. Все три коммунистические страны сплотятся против общего врага — американцев. Советский Союз стал наращивать поставки оружия Северному Вьетнаму и оказывать ему другие виды помощи{742}.

В феврале 1965 г. Косыгин в сопровождении Андропова и целого ряда других официальных лиц и специалистов отправился на Дальний Восток — это была попытка выстроить новую внешнеполитическую стратегию. Официально делегация направлялась в Ханой, но она дважды останавливалась «для дозаправки» в Пекине. Сначала в пекинском аэропорту Косыгин встретился с Чжоу Эньлаем, а на обратном пути — с Мао Цзэдуном. Переговоры Косыгина в Пекине вызвали у советской стороны тяжелое чувство разочарования: китайцы вели себя непреклонно и идеологически враждебно, они подвергли СССР жесточайшей критике за «ревизионизм» и отказались от каких-либо совместных действий, даже если речь шла о помощи Северному Вьетнаму. Переговоры в Ханое также подействовали на советское руководство отрезвляюще. Александр Бовин, работавший консультантом у Андропова и участвовавший в поездке, наблюдал за тем, как Косыгин безрезультатно пытался уговорить северовьетнамских руководителей не ввязываться в полномасштабную войну с США. Несмотря на идеологическую общность вьетнамских и советских руководителей, это были люди из разных миров. В Ханое у власти находились революционеры, ветераны подполья и антиколониальной борьбы. Советский Союз возглавляли государственные управленцы, которые достигли своих постов в результате многолетних аппаратных игр. Слишком долго вьетнамские коммунисты оставались на вторых ролях, следуя советам из Москвы и Пекина. Они были исполнены решимости добиться полной победы, не считаясь ни с человеческими жертвами, ни с советами «старших друзей»{743}.

Тем не менее американское вторжение во Вьетнам распалило идеологические инстинкты членов «коллективного руководства» и высших военных чинов СССР и привело к серьезному ухудшению советско-американских отношений{744}. По всей стране организованно проходили массовые демонстрации протеста против «американской военщины» и митинги «солидарности с народом Вьетнама». Когда администрация президента Джонсона впервые обратилась к советской стороне с предложением начать переговоры по ограничению гонки стратегических вооружений, Политбюро встретило его прохладно{745}. Косыгин имел к США личные счеты: во время его официального визита в феврале 1965 г. в Северный Вьетнам американцы бомбили Ханой и порт Хайфон{746}. Тем не менее в высших дипломатических кругах было еще немало людей, полагавших, что СССР не стоит ссориться с Соединенными Штатами из-за Вьетнама. Впрочем, этим людям чаще приходилось отмалчиваться, поскольку хор голосов, возмущенно клеймивших американские бомбардировки Северного Вьетнама, набирал силу{747}.

В мае 1965 г., в разгар бомбовых атак США на северовьетнамские города и населенные пункты, пришло известие о вторжении американских морских пехотинцев в Доминиканскую республику. Это не на шутку встревожило членов Политбюро. На его заседании министр обороны Малиновский характеризовал события во Вьетнаме и Центральной Америке как обострение международной обстановки и предположил, что теперь следует ожидать акций, направленных против Кубы. Он предложил, чтобы СССР в ответ предпринял «активные контрмеры», к примеру переброску воздушно-десантных частей к Западному Берлину и границам ФРГ и Венгрии. Как вспоминал Микоян, министр обороны «от себя добавил, что вообще нам в связи с создавшейся обстановкой следует не бояться идти на риск войны»{748}.

Как вспоминает Бовин, в середине 1966 г. в ответ на дальнейшую эскалацию военных действий США во Вьетнаме советские военачальники и некоторые члены Политбюро вновь заговорили о необходимости поставить американцев на место, продемонстрировав им всю мощь советских вооруженных сил. Однако даже самым ярым приверженцам демонстрации силы пришлось признать, что у Советского Союза нет средств, которые воздействовали бы на политику Вашингтона и Ханоя во Вьетнаме. Кроме того, еще слишком свежи были в памяти события вокруг Берлина и во время Карибского кризиса. Микоян, Косыгин, Брежнев, Подгорный и Суслов выступили за то, чтобы проявить сдержанность{749}.

1967 г. принес кремлевским вождям новые потрясения. Лагерь прокоммунистических сил в Юго-Восточной Азии лежал в руинах. В Индонезии военные под предводительством проамериканского генерала Сухарто сместили дружественного СССР президента Сукарно, физически уничтожив, по некоторым оценкам, более 300 тыс. коммунистов и их сторонников. Большая часть этих коммунистов ориентировалась на Китай, но это не умаляло ущерба: Советский Союз утратил влияние в этом регионе. А в июне 1967 г. в ходе Шестидневной войны Израиль разгромил вооруженные силы Египта, Сирии и Иордании. Казалось, повсюду — от Джакарты до Каира — позиции СССР рушились. Помочь Сукарно было уже нельзя, но из Ближнего Востока советское руководство уходить не собиралось. Победа Израиля сильно отразилась на общественных настроениях в Советском Союзе: многие советские евреи вспомнили о своем «еврействе». Такой горячей вспышки симпатий к Израилю не было с момента его провозглашения в 1948 г. Сотрудники КГБ доносили о разговорах в синагогах Москвы и Ленинграда, где молодежь славила министра обороны Израиля Моше Даяна и мечтала сражаться плечом к плечу со своими соплеменниками{750}. Шестидневная война вызвала и новую волну государственного антисемитизма, ограничений продвижения евреев по службе и поступления их детей в престижные учебные заведения. Однако самым неприятным было то, к чему привело поражение арабов в международном масштабе. Альянс с радикальными арабскими режимами рассматривался членами Политбюро как наивысшее геополитическое достижение советской внешней политики с конца Второй мировой войны. Советские руководители во всеуслышание объявили о своей идейной солидарности с арабами и начали оказывать Египту и Сирии огромную военную, информационную и психологическую поддержку. На Ближнем Востоке началась «война на истощение» с участием советских летчиков и военных инструкторов. В то же время Кремль опасался, что еще одна война между арабами и израильтянами приведет к росту напряженности советско-американских отношений и увеличит опасность вовлечения США в ближневосточный конфликт на стороне Израиля{751}.

В период арабо-израильской войны и сразу после ее завершения члены Политбюро непрерывно заседали, чуть ли не круглыми сутками. Один из участников этих заседаний оставил в своем дневнике характерную запись, свидетельствующую об общих настроениях в те памятные дни: «После воинственных, хвастливых заявлений Насера мы не ожидали, что так молниеносно будет разгромлена арабская армия, в результате так низко падет авторитет Насера как политического деятеля в арабском мире. На него ведь делалась ставка как на "лидера арабского прогрессивного мира". И вот этот "лидер" стоит на краю пропасти, утрачено политическое влияние; растерянность, боязнь, неопределенность. Армия деморализована, утратила боеспособность. Большинство военной техники захвачено Израилем»{752}. Членам Политбюро пришлось разрабатывать новый план действий для этого региона. Однако у участников пленума ЦК КПСС, который был специально созван по данному вопросу, враждебность к Израилю и идеологические установки возобладали над чувством реальности. Советское руководство во второй раз с 1953 г. решило разорвать дипломатические отношения с Израилем до тех пор, пока еврейское государство не достигнет соглашения с арабами и не вернет им земли в обмен на гарантии безопасности (в соответствии с резолюцией ООН № 242). То же самое сделали и другие восточноевропейские страны, а также Югославия. Немногие опытные специалисты сознавали, что этот шаг свяжет руки советским дипломатом в регионе, но большинство в руководстве партии, включая Громыко и Суслова, отказывались пересматривать принятое решение. В отчаянной попытке сохранить советское присутствие на Ближнем Востоке СССР продолжал инвестировать деньги в Египет и Сирию, выбрасывая огромные суммы на ветер (только Египет задолжал Советскому Союзу около 15 млрд. рублей). В результате советская дипломатия на Ближнем Востоке пошла на поводу у радикальных арабских государств, которые диктовали СССР свои требования. Действия Кремля лишний раз подтвердили, что члены нового «коллективного руководства», в отличие от Сталина, являлись не архитекторами, а заложниками революционно-имперской парадигмы. Так было и во Вьетнаме, и на Ближнем Востоке. Москва восстановит отношения с Израилем лишь в 1991 г., вскоре после развала СССР{753}.

В разгар Шестидневной войны Политбюро ЦК КПСС направило Косыгина в Соединенные Штаты для проведения срочных переговоров с президентом Линдоном Джонсоном. Встреча в Гласборо, городке в штате Нью-Джерси, могла бы открыть путь для спокойных и содержательных переговоров на высшем уровне — путь, отвергнутый Хрущевым в 1960-1961 гг. Президент Джонсон, которому не терпелось покончить с войной в Индокитае, уже созрел для того, чтобы вести крупномасштабные переговоры. Он хотел, чтобы Советский Союз стал посредником в соглашении по Вьетнаму и предложил начать переговоры о взаимном сокращении стратегических вооружений и военных бюджетов. Линдону Джонсону и его министру обороны Роберту Макнамаре особенно хотелось договориться с СССР о запрете на средства противоракетной обороны (ПРО) в связи с тем, что эти средства стимулировали гонку наступательных ракетных вооружений. Однако Косыгин не имел инструкций для переговоров о контроле над вооружениями. К тому же его крайне раздражала американская поддержка Израиля. Советский посол в США Добрынин, наблюдавший за Косыгиным во время этой встречи, называл его «переговорщиком поневоле». Премьер превратно истолковал намерения Джонсона и Макнамары в отношении ПРО. В необычной для себя манере он гневно заявил: «Оборона — моральна, нападение — безнравственно». Как заключил Добрынин в своих воспоминаниях, «Москва в тот период стремилась прежде всего достичь ядерного паритета в стратегических наступательных вооружениях»{754}. Должно было пройти еще несколько лет, чтобы на место политического лидера и главного советского «миротворца» выдвинулся Брежнев. Лишь тогда в Кремле появился человек, готовый вести переговоры с Соединенными Штатами Америки.