XXIX Деградация Коминтерна

XXIX

Деградация Коминтерна

В обстановке жестокого кризиса, охватившего все капиталистические страны, СССР продолжал оставаться надеждой левых сил во всём мире. Об этом свидетельствовал, в частности, растущий приток в Советский Союз эмигрантов — не только из фашистских, но и из буржуазно-демократических государств. Десятки тысяч людей со всех концов мира влекла сюда не надежда на «пышные пироги», а желание принять участие в историческом эксперименте, направленном на социалистическое переустройство общества. Судьба этих людей оказалась глубоко трагичной: они не только были глубоко обмануты в своих ожиданиях, но и в большинстве своём стали жертвами сталинских репрессий.

До 1935 года любой политэмигрант, прибывший в СССР, свободно получал советское гражданство. Л. Копелев вспоминает, что осенью 1934 года в Харьковский горсовет были избраны несколько австрийских коммунистов и социалистов, эмигрировавших после поражения австрийского восстания; «но уже год спустя приобретение советского гражданства стало очень сложным делом, требовавшим усилий, времени и особых правительственных постановлений в каждом отдельном случае. Иностранных коммунистов перестали допускать на наши закрытые собрания. Им приходилось подолгу оформлять через Коминтерн перевод из своей партии в ВКП либо оставаться в особых эмигрантских парторганизациях» [414].

Особенно большое число эмигрантов находилось в Москве, где были размещены центральные органы Коминтерна, КИМа (Коммунистического Интернационала Молодёжи), Крестьянского Интернационала, Профинтерна, МОПРа (Международного общества помощи борцам революции) и других международных организаций, а также несколько коммунистических вузов для иностранцев. В этих кругах до 1937 года духовная атмосфера была более свободной, чем среди советских людей. А. Лондон, посланный в Москву компартией Чехословакии, впоследствии вспоминал, что он и его товарищи «подолгу спорили… по поводу убийства Кирова, арестов, процессов Зиновьева и Каменева, бесконечных проверок, которые за этим последовали, чисток в Коминтерне и КИМе» [415]. О тогдашних жарких дискуссиях среди эмигрантов по поводу событий в СССР вспоминал и Л. Треппер: «Резкость и вольный тон этих споров напоминали мне собрания в Париже, где мы до хрипоты и в общем-то довольно бесплодно спорили с представителями социалистов и троцкистов… Отрезанные от социальной жизни советских людей в период 1932—1935 гг., мы всё-таки ещё не попали под влияние бюрократической машины, непрерывно расширявшей свою власть над страной. Наши политические дискуссии сплошь и рядом касались тем, которые в самой (советской.— В. Р.) партии уже никто не обсуждал. От представителей нашей национальной секции в Коминтерне мы больше, чем советские люди, узнавали обо всём, что творилось в их стране, а если были с чем-либо не согласны, то без колебаний высказывали своё мнение» [416].

С начала 30-х годов эмигранты всё более ограничивались в контактах с советскими людьми и в доступе к «враждебным» источникам информации. Как вспоминала О. Блейк, представлявшая в то время Австралию в Коммунистическом Интернационале Молодёжи, «троцкистские источники были для нас анафемой и знакомство с ними сурово каралось». Инструкторы Коминтерна рекомендовали эмигрантам «держаться своего круга» и не сближаться с советскими людьми, так как они могут оказаться шпионами [417]. В свою очередь и советские люди всё более остерегались контактов с эмигрантами как возможными агентами иностранных разведок.

Жившие замкнутым мирком и лишённые права свободного передвижения по Советскому Союзу, зарубежные коммунисты соприкасались с советской действительностью лишь в ходе демонстрационных вояжей по стране, призванных подчеркнуть их «интернациональную солидарность» с советскими людьми. Так, в августе — сентябре 1935 года И. Б. Тито по поручению Политбюро своей партии возглавил югославскую коммунистическую делегацию, посетившую несколько приволжских и уральских городов. Впоследствии он рассказывал, что в этой поездке ему пришлось стать «свидетелем многих и многих несправедливостей… Люди сторонились друг друга, опасались разговаривать, всё время происходили аресты, арестовывались те, кто вчера ещё проводил аресты, люди исчезали в течение ночи, и никто не осмеливался спросить, куда их уводят» [418].

Тревожная обстановка с каждым годом всё более сгущалась и внутри эмигрантской среды. Вспоминая «Москву 1935—1937 годов с её давящей атмосферой», А. Лондон писал: «Люди, исчезавшие внезапно и бесследно… В наших интернациональных кругах не принято было задавать вопросы. Исчезновение могло означать возвращение на родину для подпольной работы. Запретная тема» [419].

Особо жестокими были расправы с зарубежными коммунистами, близкими к левой оппозиции или не согласными с политикой руководства своих партий. В этой связи приведем ряд фактов, относящихся к первой половине 30-х годов. В Ярославском политизоляторе содержались три члена Политбюро ЦК компартии Венгрии, которые были приглашены в СССР для обсуждения спорных вопросов внутри своей партии и сразу же после приезда в Москву были арестованы. Югославским оппозиционерам, требовавшим возвращения на родину после отбытия трёхлетнего заключения, были прибавлены без всякого нового дела ещё два года изолятора, заменённого позднее ссылкой. Китайские коммунисты-оппозиционеры, обучавшиеся в университете имени Сунь Ятсена в Москве, после его закрытия были отправлены в ссылки и концлагеря или выданы на расправу Чан Кайши (для этого их насильственно привезли на пароходе из Владивостока в Шанхай). Пятьдесят видных польских коммунистов были расстреляны без всякого суда по огульным обвинениям в шпионаже и провокаторстве [420].

Эти и другие аналогичные сообщения содержались в письмах из СССР, публиковавшихся в «Бюллетене оппозиции». В одном из них говорилось, что в Соловецком лагере, наряду с советскими политзаключёнными, находилось много венгерских, болгарских, румынских, польских и других зарубежных коммунистов, осуждённых за «шпионаж». «Это одна из форм расправы с оппозиционерами-иностранцами» [421]. Перед такими расправами оказывались беззащитными прежде всего коммунисты тех стран, где господствовали фашистские или полуфашистские режимы и деятельность компартий была запрещена. (В 1935 году из 76 партий, входивших в Коминтерн, 50 вели работу в нелегальных условиях).

Суммируя сообщения такого рода, Троцкий в статье «Революционные пленники Сталина и мировой рабочий класс» раскрывал механику репрессий против зарубежных коммунистов: «Та часть национального ЦК, которая в данный момент выполняет поручения московской клики, обращается к последней с ходатайством избавить её от оппозиции. Сталин вызывает оппозиционеров в Москву, где их после короткой попытки „убеждения“ подвергают аресту, заключению в изоляторы и другим видам расправы. Среди сотен убитых „в связи“ с делом Кирова, т. е. в подавляющем большинстве своём без всякой связи с этим делом, расстрелян был ряд болгарских и других иностранных оппозиционеров… Вызов в Москву „на совещание“ означает сплошь да рядом предательскую ловушку… В этих случаях агенты Сталина действуют методами, достойными самых квалифицированных американских гангстеров» [422].

Раскрывая истинный смысл настойчивых упоминаний в советской печати о многочисленных шпионах, проникших в зарубежные компартии, Троцкий писал: «В СССР расстреляно за годы сталинского самодержавия не малое число иностранных коммунистов-оппозиционеров… Не будет ничего удивительного, если агенты Коминтерна объявят всех расстрелянных и арестованных в СССР иностранных коммунистов „шпионами иностранных разведок“» [423]. В этих условиях выживали и тем более продвигались на высокие посты в своих партиях и в аппарате Коминтерна лишь те, кто усваивал беспрекословный конформизм, безоговорочно оправдывая и прославляя всё, что происходило в СССР. По словам А. Лондона, «годы борьбы, привычка к партийной дисциплине, всё наше прошлое воспитание приучили нас к мысли, что партия никогда не ошибается, что СССР всегда прав» [424].

Такое же отношение к СССР эмиссары Коминтерна пытались внушить и зарубежным коммунистам, действовавшим у себя на родине. О методах, которыми это достигалось, выразительно рассказывается А. Кестлером в романе «Слепящая тьма» [425]. Одна из сюжетных линий романа связана с изображением событий в бельгийской компартии. После её призыва к экономическому бойкоту поспешно вооружавшихся фашистских государств коммунистически настроенные докеры отказались обслуживать корабли, везущие стратегическое сырьё в Германию. В разгар забастовки в порт прибыла флотилия советских кораблей. Прервав забастовку, докеры принялись с энтузиазмом разгружать суда, следовавшие под красным флагом. Однако в процессе этой разгрузки обнаружилось, что флотилия привезла руду, предназначенную для германской военной промышленности. Буржуазная печать издевалась над коммунистами, нарушившими собственный призыв. Несмотря ни на что, ЦК компартии дал приказ о продолжении разгрузки. После этого большинство коммунистов порвало с партией.

Новый экономический спад пополнил ряды фактически распавшейся партии, позволил ей вновь обрести силу. Спустя некоторое время партия вновь призвала к бойкоту — на этот раз Италии, развязавшей колониальную войну в Абиссинии. В эти дни, когда престиж компартии опять высоко поднялся, в порт прибыла новая советская флотилия — она везла Италии нефть.

Для разъяснения «новой ситуации» в Бельгию был направлен известный советский коммунист Рубашов, который заявил партийному комитету докеров, что их «романтические жесты» неуместны, поскольку они помогают буржуазным государствам вытеснить страну Победившей Революции с мирового рынка. Помощь Советскому Союзу представляет «святой долг» рабочих всего мира, и поэтому бойкот следует отменить. Члены комитета и их руководитель по кличке Малютка Леви ответили: «Слова такие уже слышали. Ваша страна должна быть честной. Вы толкуете о солидарности рабочих и о разных там жертвах и железной дисциплине, а сами посылаете штрейкбрехерский флот».

Дальнейшие события развивались по разработанному в Москве плану: спустя несколько дней члены комитета были исключены из партии, а в партийной печати появилась статья, «разоблачающая» их руководителя как провокатора. Ещё через три дня Малютка Леви повесился [426].

Имея в виду подобные сталинские внешнеполитические акции, в которых тугим узлом были завязаны советская дипломатия и Коминтерн, Троцкий в 1936 году писал о необходимости борьбы против сделок правящей советской касты «с империализмом за счёт интересов СССР и международной революции» [427].

Для того, чтобы подчинить политику Коминтерна и входивших в него партий целям обеспечения благоприятных внешнеполитических условий для СССР (в том виде, как их понимал Сталин), требовалось очистить эти организации от самостоятельно мыслящих людей. Большинство основателей Коминтерна, его руководителей ленинского периода, либо сами вышли из него, либо были изгнаны в ходе борьбы с многочисленными оппозициями и «уклонами». Аппарат Коминтерна предельно бюрократизировался, его верхи политически развращались, воспитывались в духе раболепия перед Москвой. Самое мощное в истории международное политическое движение подпало под безраздельное влияние сталинистов. После многочисленных чисток Коминтерна, во главе входивших в него партий зачастую оказывались люди политически недалёкие и недальновидные, но владевшие, подобно Сталину — корифею политической провокации — мастерством политических интриг и расправ, направленных прежде всего против инакомыслящих в собственных рядах.

Ещё в 1929 году в письме к швейцарскому коммунисту Ж. Эмбер-Дро, изгнанному с поста секретаря ИККИ, старейшая участница коммунистического движения Клара Цеткин писала: «Я буду чувствовать себя совершенно одинокой и неуместной в этой организации (Коминтерне.— В. Р.), превратившейся из живого политического организма в мёртвый механизм, который, с одной стороны, проглатывает приказы на русском языке и с другой — выдает их на различных языках, механизм, превративший огромное всемирно-историческое значение и содержание русской революции в правила Пиквикского клуба. Можно было бы сойти с ума, если бы моя твёрдая убеждённость в ходе истории, в силе революции не была столь непоколебима, что я и в этот час полуночной тьмы с надеждой, даже с оптимизмом смотрю в будущее» [428].

Глубокое перерождение Коминтерна не оставалось тайной и для врагов коммунистов. В статье «Правда о большевизме» один из лидеров русской эмиграции П. Н. Милюков писал: «Тотчас после смерти Ленина Сталин исключил „мировую революцию“ из расчётов собственной доктрины. Здание Коминтерна постепенно превратилось в главный штаб тайной полиции, переняв функции заграничной разведки. При её помощи Сталин вылавливал „троцкистов“ и независимых руководителей из заграничных отделов коммунистической партии» [429].

Действительно, на протяжении 30-х годов развёртывалось всё более тесное сотрудничество аппарата Коминтерна с иностранным отделом ОГПУ—НКВД и советской военной разведкой. Конечно, у этого сотрудничества была и положительная сторона, связанная с отбором зарубежных коммунистов на разведывательную работу, служащую интересам защиты СССР от внешнего врага. Такие коммунисты, как Ф. Зорге, Ш. Радо, Л. Треппер, сыграли в последующем огромную роль в борьбе с фашизмом. Однако не меньшие усилия направлялись Коминтерном и НКВД на внедрение провокаторов в ряды коммунистических партий и в зарубежные группы левой оппозиции, прежде всего в окружение Троцкого и Седова.

Одним из таких агентов НКВД, проводившим провокаторскую работу в СССР и за рубежом, был немецкий коммунист Ольберг. С конца 20-х годов он доставлял в Москву информацию о деятельности немецких троцкистов, а в 1930 году пытался попасть в секретари к Троцкому. Это ему не удалось, поскольку он вызывал недоверие друзей Троцкого. После прихода Гитлера к власти Ольберг был направлен в Прагу для слежки за немецкими оппозиционерами-эмигрантами, а в 1935 году был переведён на работу в секретно-политический отдел НКВД. Он оказался первым арестованным по делу «троцкистско-зиновьевского центра» и «признался» на процессе, что был послан в СССР Троцким и гестапо для организации террористических актов.

Немало агентов ОГПУ—НКВД, сыгравших зловещую роль в чистках 30-х годов, после второй мировой войны оказалось на руководящих постах в восточно-европейских странах, где были установлены сталинистские режимы. Неудивительно, что партии, возглавившие эти режимы, оказались неспособны выдвинуть действительную альтернативу сталинизму даже при последующих крутых поворотах истории.

Показательна судьба Имре Надя — одного из ведущих коммунистических диссидентов 50-х годов. Занимавший видные партийные и государственные посты в Венгрии времён сталинизма, Надь в июле 1953 года стал премьер-министром, а после кратковременной отставки вернулся на этот пост и в разгар венгерских событий 1956 года возглавил силы восстания. После его казни в 1958 году Надь обрел ореол мученика, одного из самых последовательных борцов со сталинизмом. Лишь в конце 80-х годов были рассекречены документы, доказывавшие: с 1930 года Надь действовал в качестве агента ОГПУ—НКВД. По его доносам были арестованы десятки венгерских, болгарских и немецких коммунистов. В июне 1938 года в своём очередном рапорте Надь писал: «Я долгое время честно и преданно сотрудничаю с НКВД, в борьбе против врагов народа всех мастей, для их выкорчевывания» [430].

Жестокую эволюцию претерпела судьба и тех людей, которые не вступали на путь прямого сотрудничества с НКВД, но играли ведущую роль в «антитроцкистских» чистках внутри своих партий. Лишь в недавнее время были обнародованы данные о деятельности И. Б. Тито — единственного из лидеров восточноевропейских социалистических государств, осмелившегося в послевоенный период бросить вызов Сталину. Из этих данных следует: в 30-е годы Тито в стремлении выдвинуться на руководящее место в своей партии принимал самое активное участие в расправах над своими товарищами-коммунистами и в формировании нового руководства КПЮ — взамен старого, полностью уничтоженного в сталинских застенках. Характерно в этой связи его заявление: «От скрытых троцкистов часто слышишь: „Я не троцкист, но и не сталинист“. Кто так говорит, тот наверняка троцкист» [431]. Это одно из наиболее откровенных заявлений, отражавших действительную политическую доктрину сталинизма, прямо указывало на необходимость истребления каждого участника коммунистического движения, проявлявшего хотя бы малейшее инакомыслие, несогласие с любым зигзагом сталинской политики.

В середине 30-х годов лидеры сталинизированного Коминтерна осуществили один из наиболее резких и противоречивых зигзагов: поворот от политики «третьего периода» к политике народного фронта.