8. VI конгресс Коминтерна

8. VI конгресс Коминтерна

Летом 1928 г. внимание к внутриполитическим вопросам на некоторое время отошло на второй план в связи с подготовкой созыва и проведением VI конгресса Коминтерна, состоявшегося в Москве 17 июля — 1 сентября 1928 г. Это был первый конгресс, в котором не принимал участие Троцкий, являвшийся одним из основателей Интернационала, и первый конгресс, который проходил после его исключения из партии и Коминтерна.

Предыдущий V конгресс созывался четыре года назад. Сам факт созыва международного коммунистического форума после столь длительного перерыва (до 1922 г. конгрессы созывались ежегодно, несмотря на крайние трудности, с которыми зарубежные делегаты добирались до советской столицы) свидетельствовал, что советское правительство уделяло Коминтерну все меньшее внимание, хотя и продолжало рассматривать его в качестве внешнеполитического ответвления ЦК ВКП(б). Коминтерн теперь призван был обеспечивать послушное проведение компартиями директив Политбюро и отсекать элементы, несогласные с указаниями советского правительства и с самим фактом управления компартиями из Москвы.

Конгресс рассмотрел вопросы об опасности империалистической войны, о революционном движении в колониальных и полуколониальных странах, о положении в СССР и в ВКП(б), об уставе Коминтерна. Но особенно важным вопросом было рассмотрение проекта программы Интернационала. Работой по написанию новой программы руководил Бухарин. В основном именно им писался сам текст. На конгрессе Бухарин руководил работой программной комиссии, несколько раз выступал по программному вопросу. Насколько можно было судить по неформальным высказываниям руководителей основных европейских компартий, делегаты съезда остались недовольны проектом Бухарина. Руководитель итальянской делегации Тольятти и французский представитель Морис Торез[876] жаловались на то, что им была в свое время «подсунута» для единогласного принятия злосчастная теория построения социализма в одной стране, что от них пытаются скрыть теперешние разногласия в ЦК ВКП(б) и на конгрессе о них узнают окольным путем, что бухаринский доклад и его тезисы не наметили никакой реальной перспективы для практической деятельности компартий, что руководство последних беспрерывно дергают сверху противоречивыми директивами. Тольятти заявил также, что «уровень конгресса и выступающих ниже всякой критики. Парадные заверения о верности Коминтерну. Скучно и грустно». Торез прибавил, что «среди нашей делегации растут беспокойство, недовольство и скептицизм. Нас беспокоит содержание доклада Бухарина, а также то, что в нем не сказано или недостаточно ясно сказано».

Сталин тоже остался недоволен проектом Бухарина. По требованию Сталина делегация ВКП(б) демонстративно внесла в тезисы Бухарина свыше двух десятков поправок (что она могла бы сделать и раньше, до начала работы конгресса, не унижая Бухарина публично и не привлекая внимания остальных компартий к разногласиям Бухарина со Сталиным в вопросах Коминтерна и внешней политики). Внесенные и принятые поправки усиливали левый курс, в целом свойственный решениям конгресса, и обращали особое внимание на монолитность рядов компартий. В частности, программа указывала на особую опасность левой социал-демократии (переманивающей к себе членов компартий) и на необходимость соблюдения «железной дисциплины» в партиях, то есть борьбы с любыми проявлениями фракционизма.

Обо всем этом Троцкому сообщали в Алма-Ату его тайные сторонники, имевшие возможность общаться с зарубежными делегатами и пересылать затем Троцкому письменные отчеты о встречах и даже неформальные стенограммы бесед[877]. В то же время на официальных заседаниях делегаты проявляли раболепное единодушие и единообразие. Дискуссии на конгрессах Коминтерна ушли в прошлое. Открытых инакомыслящих коммунистических оппозиционеров на конгресс просто не допускали, и те, кто туда все-таки просачивался или же становился критиком советской коминтерновской политики уже в Москве, не имели возможности выступать и только с нетерпением ожидали своего отъезда из СССР, чтобы высказать свои истинные взгляды уже за границей, не подвергая свою жизнь опасности со стороны органов ОГПУ.

Полагая, что оппозиция в состоянии если не изменить курс международного коммунистического движения, то, по крайней мере, в какой-то степени повлиять на него, Троцкий еще 9 мая обратился с письмами к Раковскому, Смилге, Радеку, Преображенскому и Белобородову. Он предложил, чтобы оппозиционеры направили коллективное послание конгрессу, в котором изложили бы свое отношение не только к международной ситуации, но и к внутренней политике руководства ВКП(б): «Заявление не должно игнорировать нынешних официальных попыток вырваться из трясины, — но и никакой дипломатии, лжи и фальши, развращающего хулиганства в духе Зиновьева — Каменева — Пятакова, себялюбивого, чиновничьего, насквозь безответственного, понтиепилатовского умывания рук в духе Крестинского или смердяковского пресмыкания в духе Антонова-Овсеенко. Заявление должно ребром поставить вопрос об убийственных ошибках, начиная с 1923 г. — Болгария — Германия — Эстония — Англия — Китай»[878].

Имея в виду наметившийся в партруководстве сдвиг влево, «нами же обусловленный», Троцкий предлагал выдвинуть перед конгрессом требование о возвращении оппозиционеров в партию при обязательстве со стороны оппозиции соблюдать дисциплину и не создавать фракций. Именно давлением оппозиции Троцкий объяснял изменения в партийном курсе, которые он определял как «торможение в процессе сползания». Официальный сталинский курс увеличивает шансы оздоровления партии[879], указывал Троцкий, для которого «правый» Бухарин стал главным противником.

Позиция Троцкого была встречена сдержанно. Одни, как Радек, давно уже подумывали о полной «капитуляции», и им было не до обращений к конгрессу. В конце концов Сталин в целом принял программу левой оппозиции в своей основе, а разбираться в тонкостях и мелочах, находясь в ссылке, было сложно. Другие, наиболее упрямые и стойкие, считали, что поворот сталинского курса незначителен, а вовлекать во внутрипартийную дискуссию коммунистический форум во всех случаях неправильно и неэффективно. Сосновский писал Радеку 18 мая, что оппозиционеры, молчащие в разных углах ссылки, «неизмеримо больше говорят и незримо голосуют на разных пленумах», что игнорировать новые меры ЦК «глупо и вредно», но надо иметь в виду, что бюрократизированные до крайности советские, партийные, профсоюзные и кооперативные аппараты всякое дело сведут на «антипролетарские рельсы». Нехотя соглашаясь с подготовкой обращения к конгрессу, Сосновский полагал, что оно должно быть «написано с достоинством». Белобородов же считал любое обращение «капитулянтством», будучи уверенным в том, что «зигзаг» окажется столь же кратковременным, как и «другие прыжки влево с правой дорожки»[880].

В июне 1928 г. Троцкий все-таки направил VI конгрессу несколько своих документов. Первым из них был обширный, составлявший целую книгу материал «Критика программы Коммунистического Интернационала»[881]. Время написания этой работы не совсем ясно. В конце текста поставлена дата «июль 1928 г.». В архивном же экземпляре в качестве даты завершения обозначено 28 июня. Можно предположить, что в начале июля Троцкий завершал доработку текста и только после этого отправил его в Москву. Вслед за этим, 12 июля, конгрессу был направлен обширный комментарий программного документа Интернационала под заголовком «Что же дальше?»[882]. В тот же день было отправлено еще одно заявление Троцкого на имя конгресса[883]. Кроме того, проблем VI конгресса Троцкий касался в целом ряде «циркулярных» и индивидуальных писем.

Несколько раньше Троцкого, если судить по корреспонденции, свои тезисы под заголовком «Что надо сказать конгрессу Коминтерна» подготовил Преображенский. Он послал их Троцкому, разослал и многим другим ссыльным. В отличие от весьма объемных документов Троцкого тезисы Преображенского составляли всего несколько страниц[884]. В них сохранялась традиционная критика курса официального партийного руководства, но в то же время весь тон документа и особенно его выводы звучали совершенно по-новому. Не идя еще на прямую «капитуляцию», стремясь действовать в пределах солидарности ссыльных оппозиционеров, Преображенский — один из наиболее образованных и эрудированных соратников Троцкого — высказывал мнение, что опасность дальнейшего поворота политики партии вправо устраняется переходом ее руководства к активной борьбе против кулака. Автор тезисов констатировал уменьшение разногласий оппозиции с ЦК по ряду вопросов международной и внутренней политики. «Мы готовы приложить все наши усилия к поддержке всякого шага ЦК по пути ленинской политики, мы хотим помириться с большинством партии на основах проведения нового курса, мы просим Конгресс вернуть нас в партию, в рядах которой мы лояльно и искренне осуществим наше обязательство не прибегать к фракционной деятельности» — так завершалось это примечательное обращение Преображенского.

Троцкого весьма встревожила инициатива Преображенского, ибо он ощущал по письмам других своих соратников, что и у них возникает соблазн попытаться возвратиться в партию и вернуться к активной деятельности, избавившись от ссылки. Сохраняя благожелательный тон в переписке с Преображенским и нарочито посвятив свое ответное письмо от 24 мая в основном бытовым и текущим делам, не критикуя тезисы Преображенского по существу, Троцкий в то же время ссылался на отрицательное отношение к документу Преображенского со стороны других ссыльных[885]. Он приводил текст двух полученных им телеграмм. Одна из них была от группы ссыльных из села Колпашева Томской губернии, в том числе за подписью Смилги и Альского; другая — из Усть-Кулома (Республика Коми) от Белобородова. В первой телеграмме говорилось: «Предложения-оценку Евгения решительно отвергаем, ответьте немедленно». Вторая гласила столь же непререкаемо: «Предложения Евгения считаем неправильными». «Во всяком случае из доброй сотни голосов только три человека высказались за тезисы Преображенского», — писал Троцкий Раковскому. Так что пока удавалось вроде бы в основном сохранять солидарность и единодушие большинства ссыльных оппозиционеров и их сплоченность вокруг непримиримых установок Троцкого.

Получив тезисы Преображенского в разгар своей работы над новыми документами для VI конгресса, Троцкий придал им особенно резкую и полемически заостренную форму, адресовав не только конгрессу Коминтерна и руководству ВКП(б), но и собственным сторонникам. Он полагал, что следовало бы выступить с коллективным обращением оппозиционеров. Своему единомышленнику Багдасарову, находившемуся в ссылке в Чимкенте, он писал, что «смысл заявления: высказать то, что есть. Никаких преувеличений, никакого игнорирования нынешних офиц[иальных] попыток вырваться из трясины, но и никакой дипломатии, фальши, развращенного политиканства в духе Зиновьева, Каменева, Пятакова»[886].

В письме Раковскому от 14 июля Троцкий признавался, что работа над документами к конгрессу Коминтерна была своего рода средством отвлечения от тяжких душевных страданий, от глубокой скорби, связанных с недавней потерей младшей дочери. «Это было трудно. Но с другой стороны, необходимость выполнить эту работу во что бы то ни стало послужила как бы оттяжным пластырем и помогла пронести ношу через первые наиболее тяжкие недели». Рассказывая, что у него получилась книжка объемом в одиннадцать печатных листов, Троцкий не приписывал инициативу ее создания только себе самому. По его словам, он стремился подытожить то, «что было плодом нашей коллективной работы за последнее пятилетие, когда Ленин отошел от руководства партией и когда воцарилось бесшабашное эпигонство, жившее сперва на проценты от старого капитала, но скоро пустившее в расход и самый капитал»[887].

Иначе говоря, Троцкий рассматривал документы, подготовленные к VI конгрессу Коминтерна, как своего рода итог всей теоретической, публицистической, разоблачительной, протестной деятельности оппозиции, начиная с 1923 г., когда оппозиции в буквальном смысле еще не существовало, но зарождалась дискуссионно-критическая струя в большевизме, приверженцы которой, считая себя подлинными преемниками Ленина, вступали в мужественную борьбу против того, что позже оформилось как сталинизм.

Документы Троцкого с критикой программы и всей деятельности Коминтерна были скрыты делегацией ВКП(б) как от большинства участников конгресса, так и от партии. Но все же машинописная рукопись Троцкого в сильно сокращенной форме была отпечатана в нескольких экземплярах в качестве секретного документа и роздана членам программной комиссии без указания автора на титульном листе, но с подлинным заголовком, причем члены комиссии были поставлены в известность, кем именно этот текст был написан. Как бы в насмешку и над самим документом, и над членами комиссии, им сообщили: выдаваемый им материал дается не в дискуссионном, а в информационном порядке и обсуждению не подлежит. Идея отпечатать сокращенный текст документа в нескольких экземплярах, видимо, принадлежала Бухарину, причем представитель компартии США на конгрессе Джеймс Кэннон[888] даже предположил, что появление документа в программной комиссии конгресса вызвало недовольство Сталина и стало еще одной причиной отстранения Бухарина от дел[889].

«Критика программы Коммунистического Интернационала» состояла из трех разделов. Они были посвящены общим вопросам международной революции в противопоставлении курсу Сталина на построение социализма в одной стране; общим чертам и особенностям стратегии и тактики коммунистического движения в современную эпоху; итогам, перспективам и урокам китайской революции. Троцкий основывал свою критику на том безусловном для него положении, что «интернациональная коммунистическая программа ни в коем случае не есть сумма национальных программ или сводка воедино их общих черт»[890]. Исходя из этого, он не оставлял камня на камне от бухаринского проекта, игнорировавшего, по его мнению, новую роль Соединенных Штатов в мире, их напор на Европу, считал совершенно недопустимым устранение из проекта программы Коминтерна лозунга советских Соединенных Штатов Европы.

Троцкий повторял, расширял, дополнительно аргументировал критику теории социализма в одной стране, подтверждая свою приверженность концепции перманентной революции в международном масштабе. Подчеркивая зависимость СССР от мировой экономики, от международного рынка, Троцкий утверждал, что в проекте Бухарина «революционно-историческую диалектику заменила крохоборчески-реакционная утопия замкнутого социализма, который строится на низкой технике, развивается «черепашьим темпом» в национальных границах, связанных с внешним миром только страхом перед интервенцией»[891]. Теория социализма в отдельной стране рассматривалась как «источник социал-патриотических блужданий» (так был назван специальный раздел «Критики»)[892]. Троцкий здесь прозорливо подметил пока еще только начинавший складываться национализм сталинского руководства, поведение которого сопоставлялось с курсом официального руководства германской социал-демократии во время Первой мировой войны. Интернационализм превращается, утверждал критик, в схоластическое прикрытие заведомой фальши.

Переходя к критике стратегических и тактических установок Коминтерна, Троцкий прежде всего останавливался на характеристике современной эпохи, определение и анализ которой отсутствовали в проекте. Он отбрасывал примитивную мысль, что революционный характер эпохи состоит в возможности в каждый данный момент захватить власть. Революционность эпохи он видел «в глубоких и резких колебаниях, в крутых и частых переходах от непосредственно революционной обстановки… к победе фашистской или полуфашистской контрреволюции, от этой последней — к временному режиму золотой середины, чтобы затем опять довести противоречия до острия бритвы и поставить ребром вопрос о власти»[893].

Немалое внимание в критике уделялось отношению к буржуазно-демократическим, социал-демократическим партиям и к «фашистским» организациям. При этом Троцкий, точно так же, как и все деятели коммунистического движения, да и значительная часть демократической общественности, понимал фашизм расширительно — не как специфически итальянское явление, а в качестве правого, реакционного политического крыла буржуазных и мелкобуржуазных слоев различных стран. Однако в прямом противоречии с официальными коммунистическими установками Троцкий начал проводить прямое противопоставление фашизма демократической буржуазии и социал-демократии, что оказалось весьма важно для понимания сущности правоэкстремистских движений и определения путей борьбы с ними, хотя и в этом вопросе у Троцкого сохранялся очевидный «классовый крен». Он писал в своей «Критике», что положение о тождестве социал-демократии и фашизма является «нелепо-упрощенным», что таковым тождеством руководство Коминтерна напрочь перечеркивает не только политическое различие между этими силами, но и отличие между открытой гражданской войной и «периодом «нормализации» классовой борьбы»: «Можно сказать, что социал-демократия есть левое крыло буржуазного общества, и это определение будет совершенно правильно, если не забывать, что социал-демократия все еще ведет за собой миллионы рабочих и в известных пределах вынуждена считаться… с интересами своего обманутого пролетарского доверителя. Но бессмысленно определять социал-демократию как «умеренное крыло фашизма»… Для самой простой политической ориентировки нужно не валить все в кучу, а различать, что социал-демократия и фашизм представляют собою полюсы — единого в минуты опасности — буржуазного фронта, но полюсы»[894].

Но если опасность исчислять не минутами, а годами или считать эту опасность постоянно действующим фактором, теория Троцкого о единых полюсах — социал-демократии и фашизме — становится идентичной сталинскому подходу к этой проблеме. В очередной раз Сталин просто украл идею Троцкого, приноровив ее к собственной программе.

Троцкий подробно останавливался на зигзагах и поворотах в коминтерновском курсе, на необоснованных, как он полагал, крутых поворотах от левизны к правому курсу и наоборот, именуя это «ультралевой политикой на правых дрожжах» (так он назвал одну из главок своей «Критики»). Со свойственной ему образностью он проводил здесь любопытное сравнение: «Один род движения нужен человеку, когда он поднимается по лестнице, другой — когда он спускается по ней. Самое опасное положение — это такое, когда человек, потушив свечу, заносит ногу для подъема вверх, тогда как перед ним ступеньки вниз. Тут неизбежны падения, ушибы, вывихи»[895]. В подтверждение этого приводились уже знакомые примеры — катастрофы коммунистического движения в Германии, Болгарии, Эстонии, разгром кантонского восстания 1927 г. Особенно подробно Троцкий останавливался, однако, на провале правых комбинаций Сталина, в частности в связи с китайской революцией и Англо-русским комитетом.

Не отказываясь в принципе от гибкой, маневренной линии поведения, Троцкий в то же время отвергал маневренность как основной политический принцип, служащий заключению беспринципных сделок с теми, кого он считал классово враждебными силами. При этом он обращал внимание, что из всех «маневренных комбинаций» победителями выходили в последние годы именно те, кого он относил в «классовым врагам», — Чан Кайши в Китае, тред-юнионист Персель[896] в Великобритании, «кулак» внутри СССР. Бросая камень в огород так называемой «бухаринской школы», которая в этот период все еще поставляла теоретические аргументы Сталину, несмотря на то что между Сталиным и Бухариным уже возникли серьезные разногласия, автор писал: «Воспитались целые выводки молодых маневренных академиков, которые под большевистской гибкостью понимают преимущественно эластичность собственной спины»[897].

Касаясь причин поражения оппозиционных течений как внутри ВКП(б), так и в других компартиях, Троцкий пытался обнаружить их в социальных, классово-политических факторах, но, разумеется, не в недостатках собственной политики и тактики. Вполне понятно, что даже в том случае, если он сознавал (вряд ли он мог совершенно не понимать этого) свою непоследовательность, приверженность партийному единству до первой половины 1926 г., готовность идти на компромиссы со Сталиным в 1926, 1927 и даже 1928 гг., он не мог и не желал произнести слова исповеди и покаяния в обращении к VI конгрессу Интернационала. Это коренным образом противоречило самому духу и ментальности организатора Октябрьского переворота. Отсюда и общие рассуждения по поводу итогов внутрипартийной борьбы, отсюда — сухой, малоубедительный, но категорический общий вывод: «Рост экономического и политического нажима бюрократических и мелкобуржуазных слоев внутри страны на фоне поражений пролетарской революции в Европе и Азии — вот та историческая цепь, которая затягивалась в течение этих 4 лет на шее оппозиции. Кто этого не понял, тот не понял ничего»[898].

Принципиально новых соображений не было и в разделе «Критики», посвященном китайской революции, ее характеру и урокам. Здесь вновь шла речь о национально-буржуазной сущности Гоминьдана, в том числе левого его крыла, о необходимости применения к китайским условиям теории перманентной революции, о реакционности идеи «двухсоставных» (рабоче-крестьянских) партий не только для Китая, но для Востока в целом. Подводя итог, Троцкий предлагал нечто совершенно утопическое, во что вряд ли он сам мог верить, что могло вызвать только ухмылку его противников и горечь разочарования его сторонников: отказаться от обсуждения программы на VI конгрессе, провести через год VII конгресс и, восстановив в Интернационале «нормальный режим», начать действительное обсуждение программы на новом конгрессе, противопоставив эклектическому бухаринскому проекту «ленинский». Подразумевалось, что в основе этого «ленинского» проекта будет лежать текст, написанный Троцким. «Надо глубоким плугом марксизма пропахать за этот год все поле. Только в результате такой работы международная партия пролетариата сможет получить программу, то есть великий маяк, правильным светом освещающий прошлое и бросающий надежные лучи далеко в будущее»[899], — литературно писал Троцкий.

Остальные документы Троцкого, адресованные VI конгрессу, носили дополнительный характер, существенно не расширяя объекты и характер критики. В письме «Что же дальше?» по существу резюмировалась критика программы. Кроме того, Троцкий ставил вопрос, по каким причинам конгрессы Коминтерна не собирались свыше четырех лет, и объяснял, что сделано это было для того, чтобы в административном порядке сменить политику и кадры Интернационала, поставив новый конгресс перед свершившимся фактом. В результате Коминтерн оказался в руках Политбюро и Секретариата ЦК ВКП(б). При этом, достаточно искусственно, противопоставлялся последний период развития Интернационала предыдущему, когда решающую роль в выработке и принятии коминтерновских решений, до 1922 г. включительно, играли Ленин и Троцкий. Теперь же речь идет «о чисто закулисном организационном аппаратном всемогуществе Секретариата ЦК ВКП, чего при Ленине не было и в помине и против чего Ленин сурово предупреждал в своих последних советах партии»[900], — писал Троцкий, в очередной раз заставляя читателя вспомнить о ленинских документах про нелояльного, грубого Сталина, сосредоточившего в своих руках необъятную власть и подлежащего снятию с должности генсека и перемещению на другой, менее ответственный пост. Троцкий явно спекулировал здесь именем и авторитетом Ленина, забывая указать о том, что Коминтерн с первых дней его существования находился под абсолютным контролем большевистских руководителей и именно они составляли большинство первого состава Исполкома Коминтерна, а затем продолжали оказывать решающее воздействие на его политику открытыми и закулисными способами.

Наконец, в документе, названном «Заявление»[901], Троцкий ставил вопрос о «восстановлении большевиков-ленинцев (оппозиции) в партии на основе ясного и точного изложения» их «взглядов на создавшееся положение и на задачи Коммунистического Интернационала». Подчеркивая трудности общения между ссыльными и невозможности по этой причине выработки единодушного коллективного обращения, Троцкий в то же время был убежден, что в основном его документ выражает взгляды «подавляющего большинства сторонников оппозиционной платформы». Повторяя основные пункты критики политики руководства внутри страны и на международной арене, Троцкий акцентировал здесь внимание на том, что оппозиция, будучи исключенной из партии и оказавшись вне партийных рядов, «не освобождает себя от партийных обязанностей», не отказывается от своей платформы, считает отстаивание основных положений этого документа вполне совместимым с единством партии. Троцкий предлагал союз центристам (Сталину) в борьбе против «правых» (Бухарина и Рыкова). «Дальнейшая борьба за идеи и предложения платформы есть единственно правильная серьезная и честная поддержка всем сколько-нибудь серьезным шагам центра. Только при этом условии и можно питать серьезную надежду на то, что партии удастся методами партийной реформы превратить левоцентристский зигзаг руководства в действительно ленинской курс», — писал он.

Верил ли Троцкий в то, что Сталин склонится к союзу с ним и его сторонниками, отвернувшись от Бухарина и Рыкова? Можно предположить, что верил. Во всяком случае ничего неестественного и неправильного в таком повороте событий Троцкий не видел. Он продолжал смотреть на Сталина снизу вверх, как на партийного чиновника, нуждающегося в его идеях, и неоднократно уже был свидетелем того, как серый центрист Сталин тихо крал мысли и предложения Троцкого, преподнося их партийной массе как собственные. Лишенный в этом смысле тщеславия и готовый простить любое воровство, лишь бы оно было осуществлено в интересах мировой революции, Троцкий готов был простить Сталину любую человеческую подлость, хитрость, коварство. Однако к лету 1928 г., почти полностью овладев партийным и государственным аппаратом, изгнав из него не только оппозиционеров, но и просто ненадежных, Сталин уже настолько прочно обеспечил себе решающее положение в партии и руководстве страны, что был в состоянии справиться с так называемыми «правыми» без какой-либо помощи со стороны «левых», руководимых его злейшим личным врагом.

Нельзя сказать, что материалы, направленные Троцким конгрессу, не произвели на его делегатов никакого впечатления. Хотя при подготовке конгресса проводился тщательнейший отбор делегатов, выбирать приходилось из тех, кто реально входил в руководящие органы компартий, а среди них были люди разного толка, в том числе и стремившиеся разобраться в происходящем. Американский делегат Джеймс Кэннон, являвшийся одним из членов программной комиссии, вместе с Уильямом Фостером отстаивал в своей партии сталинский курс, борясь с фракционной деятельностью Джея Ловстона[902], близкого по взглядам и симпатиям к Бухарину. После знакомства с документами Троцкого Кэннон перешел на сторону Троцкого. На конгрессе он встретился с представителем канадских коммунистов Морисом Спектором[903], который в течение последних лет в глубине своей коммунистической души, то есть скрытно, симпатизировал Троцкому. Кэннон и Спектор пришли к выводу, что «документ разъяснил им многие «тайны» того, как функционировало международное движение, его подчинение сталинской бюрократии и все усиливавшуюся власть Сталина над Интернационалом»[904], и договорились по возвращении в свои страны развернуть пропаганду идей Троцкого, пока еще не помышляя, однако, о создании в США и Канаде параллельных компартий.

Выбраться из «красной столицы» было сложно даже членам иностранных компартий. По приезде в Москву делегаты сдавали свои иностранные паспорта в «особый отдел» Коминтерна. Чтобы получить их назад, нужно было сначала вернуть все полученные во время конгресса «секретные документы». Стремясь во что бы то ни стало привезти в Америку «Критику» Троцкого, хотя бы в том сокращенном виде, в котором она была им выдана, североамериканские коммунисты попросту украли экземпляр австралийского делегата Вилкинсона, предоставив тому незавидную перспективу выкручиваться из создавшегося положения[905]. По возвращении в США Кэннон познакомил с «Критикой» близких ему Мартина Аберна[906] и Макса Шахтмана[907] и сумел убедить их в верности и точности анализа международного положения и мирового коммунистического движения, сделанного Троцким. После этого все трое развернули соответствующую агитацию не только в США, но и на Западе.

Этому способствовал изданный в 1928 г. Максом Истменом объемистый (более 350 страниц) сборник, в который вошли платформа оппозиции и ряд других документов левой оппозиции. Сборник вышел под заголовком «Действительное положение в России»[908]. Шахтман и Кэннон посетили Истмена, чтобы познакомиться и выразить ему благодарность за издание. Растроганный Истмен даже отдал американским коммунистам свой гонорар за книгу. Составлял он несколько сотен долларов, по тем временам огромные деньги[909].

Неизвестно, перешел ли на сторону Троцкого кто-то еще из участников VI конгресса, но именно после конгресса стали формироваться организации его сторонников в разных странах. Сам же конгресс послушно выполнил волю Сталина, приняв резолюцию «Дело Троцкого, Сапронова и др.»[910], и объявил принадлежность к «троцкистской оппозиции» несовместимой с пребыванием в ВКП(б). Содержание платформы оппозиции было объявлено контрреволюционным. Резолюция также указывала, что Троцкий и его сторонники продолжают «свою раскольническую работу и свою клеветническую кампанию против ВКП(б) и против пролетарской диктатуры». Ходатайства Троцкого, Радека, Сапронова и других о восстановлении в партии были отклонены.

VI конгресс Коминтерна явился очередным рубежом в битве Сталина с Троцким. Всевластие Сталина в СССР, формально закрепленное XV съездом партии, дополнялось теперь господством и над международной коммунистической организацией, ставшей безотказным проводником сталинской политики за границей. Разложение оппозиции, начавшееся с первыми высылками, вступило в решающую стадию, приведя в конечном итоге к тому, что внутри страны Троцкий оказался в полной изоляции. В письме Раковскому от 14 июля он осторожно, сохранив некоторый оптимизм, высказал прогноз на будущее: «Весьма вероятно, что блок Сталина с Бухариным — Рыковым сохранит еще на этом конгрессе видимость единства, чтобы сделать последнюю безнадежную попытку покрыть нас самой «окончательной» могильной плитой. Но именно это новое усилие и его безуспешность могут чрезвычайно ускорить процесс дифференциации внутри блока, ибо на другой день после конгресса еще обнаженнее встанет вопрос, что же дальше?»[911]

И хотя Троцкий предугадал распад непрочного союза центриста Сталина с «правыми» Бухариным и Рыковым, упоминание Троцким «могильной плиты» наводило на весьма грустные мысли. Задавая вопрос «Что же дальше?», он, похоже, и сам не знал на него ответа. Более того, впервые он не пытался сделать вид, что знает. О его будущем в эти дни мог догадываться только один человек: Сталин.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.