XLIX Чем Бердяев близок коммунистам

XLIX

Чем Бердяев близок коммунистам

До сих пор мы рассматривали суждения русских и зарубежных авторов самой разной политической ориентации, раскрывающие статический срез советской действительности середины 30-х годов. Теперь обратимся к работам, посвящённым историческому анализу судеб советского общества и содержавшим прогноз его дальнейшего развития. Такие обобщающие работы, создававшиеся почти одновременно, принадлежали перу двух крупнейших русских мыслителей того времени — Бердяева и Троцкого, людей с весьма несхожей личной судьбой, приверженных разной идеологии, но отличавшихся в равной степени стремлением к честному духовному поиску. Книги этих авторов несхожи уже по своему жанру. В отличие от книги Троцкого «Преданная революция», представляющей собой фундаментальное историко-социологическое исследование, работа Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» относится к жанру социально-исторической эссеистики. В ней нет каких-либо статистических данных и социальных примеров, отсутствует строгая система доказательств, которая предшествовала бы философским и социологическим выводам. Эти особенности книги облегчили недобросовестное истолкование её идей советскими диссидентами 70-х, «перестройщиками» 80-х и «демократами» 90-х годов. Отбросив присущую Бердяеву диалектическую гибкость мысли, эти авторы безосновательно изображали его книгу своего рода евангелием антикоммунизма. Из всего богатства бердяевских аргументов и выводов они использовали лишь те, которые были продиктованы невольной озлобленностью эмигранта, недостаточным знанием советской действительности либо тенденциозной предвзятостью религиозного философа.

Между тем в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» содержится немало идей, порождённых искренним исканием истины. Отнюдь не отвергая, как это делают ныне Волкогонов и другие современные русские «демократы», позитивного значения революций, Бердяев подчёркивал, что «отвержение всякого смысла революции неизбежно должно повести за собой и отвержение истории. Но революция ужасна и жутка, она уродлива и насильственна, как уродливо и насильственно рождение ребенка, уродливы и насильственны муки рождающей матери, уродлив и подвержен насилию рождающийся ребенок» [859]. Эти мысли даже своим образным строем вплотную сближаются с идеями Маркса и Ленина о «муках родов» нового общественного строя в революции.

К идеям Маркса, Ленина и Троцкого близко? и проницательное суждение Бердяева, направленное против «тех христиан, которые считают революцию недопустимой ввиду её насилия и крови и вместе с тем считают вполне допустимой и нравственно оправданной войну. Война совершает ещё больше насилий и проливает ещё больше крови» [860].

Исходя из этих философско-социологических предпосылок, Бердяев высоко оценивал историческое значение Октябрьской революции, которую он считал не плодом «большевистского заговора», а закономерным результатом предшествующего развития России. Уделяя преимущественное внимание её национальным истокам и содержанию, он отмечал, что не только большевики, но прежде всего широкие солдатские массы «готовы были бежать с фронта и превратить войну национальную в войну социальную» [861]. Народ согласился подчиниться лозунгам большевиков, поскольку они дисциплинировали массы и остановили угрожавший России анархический распад.

Безоговорочно признавая народный характер Октябрьской революции, Бердяев писал, что «народ в прошлом чувствовал неправду социального строя, основанного на угнетении и эксплуатации трудящихся, но он кротко и смиренно нёс свою страдальческую долю. Но наступил час, когда он не пожелал больше терпеть, и весь строй души народной перевернулся… Ленин не мог бы осуществить своего плана революции и захвата власти без переворота в душе народа» [862]. Большевики чутко уловили стремления народных масс и привели в движение не только разрушительные, но и созидательные, «раньше скованные рабоче-крестьянские силы для исторического дела. И этим определяется исключительный актуализм и динамизм коммунизма. В русском народе обнаружилась огромная витальная сила, которой раньше не давали возможности обнаружиться» [863].

Касаясь «преступления», с особым неистовством вменявшегося в вину большевикам современными «демократами»,— разгона Учредительного собрания, Бердяев со всей определённостью утверждал, что эсеры, получившие большинство голосов на выборах в Учредительное собрание, «оказались ненужными и вытесненными. Ленин сделал всё лучше, скорее и более радикально, он дал больше» [864]. В итоге практической проверки зрелости и жизнеспособности политических сил России большевизм, «давно подготовленный Лениным, оказался единственной силой, которая, с одной стороны, могла докончить разложение старого и, с другой стороны, организовать новое» [865].

Эти мысли получили ещё более чёткое выражение в книге Бердяева «Самопознание (опыт философской автобиографии)», изданной в 1949 году. Здесь Бердяев выражал решительное несогласие с точкой зрения тех белоэмигрантов, которые считали, что «большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не кучкой преступников, сами же они (деятели «белой» России.— В. Р.) неизменно пребывают в правде и свете» [866]. Он утверждал, что «вина и ответственность за ужасы революции лежат прежде всего на людях старого режима», которые поэтому не могут быть «судьями в этих ужасах» [867].

Бердяев не всегда проводил разграничение между коммунизмом как мировоззрением, идеологической доктриной и как реальным политическим движением. Более того, иногда он называл коммунизмом социально-экономический уклад и политический режим, установившиеся в СССР к середине 30-х годов. Однако, когда он говорил о коммунизме как научной доктрине, разработанной Марксом, содержание этой доктрины характеризовалось им достаточно объективно. Он называл Маркса замечательным социологом и высоко оценивал его «гениальное учение… о фетишизме товаров». Признавая правоту марксистов в оценке капитализма, он подчёркивал, что буржуазные идеологи, обличающие коммунизм, «лишь делают более рельефной правду коммунизма… Именно капиталистическая система прежде всего раздавливает личность и дегуманизирует человеческую жизнь, превращает человека в вещь и товар, и не подобает защитникам этой системы обличать коммунистов в отрицании личности и в дегуманизации человеческой жизни. Именно индустриально-капиталистическая эпоха подчинила человека власти экономики и денег, и не подобает её адептам учить коммунистов евангельской истине, что „не о хлебе едином жив будет человек“… „Не о хлебе едином жив будет человек“, но также и о хлебе, и хлеб должен быть для всех. Общество должно быть организовано так, чтобы хлеб был для всех, и тогда именно духовный вопрос предстанет перед человеком во всей своей глубине. Недопустимо основывать борьбу за духовные интересы и духовное возрождение на том, что хлеб для значительной части человечества не будет обеспечен» [868].

«Большую долю правды» Бердяев усматривал и в «социально-экономической системе коммунизма» (в том виде, в каком она обосновывалась в марксистском учении). Он соглашался с марксистской идеей, согласно которой человек в соединении с другими людьми призван регулировать и организовывать социальную жизнь. Особенно привлекала Бердяева коммунистическая идея социального равенства. Отвергая излюбленный аргумент антикоммунистов о том, что ликвидация классовых различий приведёт к нивелировке человеческих индивидуальностей, он подчёркивал: личностные различия между людьми только ярче выявятся после уничтожения классовых различий: «Человек должен отличаться от человека по своим личным качествам, а не по своему социальному положению, классовому или сословному» [869].

Напоминая, что отвержение имущественного неравенства было одной из основных идей первоначального христианства, Бердяев писал: «У большей части учителей церкви мы находим осуждение богатства и богатых, отрицание собственности… такие резкие суждения о социальной неправде, связанной с богатством и собственностью, что перед ними бледнеют Прудон и Маркс». Лишь позднее иерархи церкви «начали защищать господствующие классы богатых, власть имущих» [870].

Отмечая, что «с коммунизмом связана мировая проблема», Бердяев противопоставлял марксистское учение не идеологии фашизма («совсем уж переходного» и поэтому недолговечного, по его мнению, явления), а доктрине экономического либерализма, имеющей значительно более глубокие корни в истории и большую будущность, чем фашизм. Он выделял два противоположных принципа общественного устройства. «Один принцип гласит: в хозяйственной жизни преследуй свой личный интерес, и это будет способствовать хозяйственному развитию целого, это будет выгодно для общества, нации, государства. Такова буржуазная идеология хозяйства. Другой принцип гласит: в хозяйственной жизни служи другим, обществу, целому и тогда получишь всё, что тебе нужно для жизни. Второй принцип утверждает коммунизм, и в этом его правота». Представления об «утопичности» этого принципа возникли, по мнению Бердяева, в результате «выдумывания» буржуазной политической экономией неких вечных экономических законов и «экономического человека». «Но экономический человек преходящий. И вполне возможна новая мотивация труда, более соответствующая достоинству человека» [871].

Раскрывая очевидные противоречия между марксистской доктриной и реальностями сталинизма, Бердяев писал, что тираничность и жестокость последнего «не имеет обязательной связи с социально-экономической системой коммунизма. Можно мыслить коммунизм в экономической жизни, соединимый с человечностью и свободой» [872].

Правильно оценивая роль и место интернационалистских идей в марксистской доктрине, Бердяев подчёркивал, что Сталин порвал с этими идеями и превратился в «государственника восточного, азиатского типа», тогда как «Троцкий остаётся интернационалистом, продолжает утверждать, что коммунизм в одной стране не осуществим, и требует мировой революции» [873].

Описывая эволюцию советского режима, Бердяев объяснял возникновение сталинизма глубокими сдвигами в социальной структуре общества и власти, которых не сумел предвидеть Ленин в своём программном труде «Государство и революция». Эти сдвиги выразились в возникновении новых форм угнетения трудящихся, порождённых развитием «колоссальной бюрократии, охватывающей, как паутина, всю страну и всё себе подчиняющей. Эта новая советская бюрократия, более сильная, чем бюрократия царская, есть новый привилегированный класс, который может жестоко эксплуатировать народные массы. Это и происходит… Чудовищное неравенство существует в коммунистическом государстве… Переходный период может затянуться до бесконечности. Те, которые в нём властвуют, войдут во вкус властвования и не захотят изменений, которые неизбежны для окончательного осуществления коммунизма» [874]. Эти суждения Бердяева обнаруживают несомненную близость к суждениям автора книги «Преданная революция» — разумеется, за исключением того, что Бердяев, в отличие от Троцкого, считал фатально неизбежным такой путь эволюции большевистского режима.

Справедливо утверждая, что проблема коммунизма не сводится лишь к новой организации общества, а представляет и проблему новой душевной структуры человека, Бердяев признавал неизбежное воздействие социально-экономических условий на духовную и нравственную жизнь личности. В этой связи он подчёркивал, что «нельзя создать нового человека и новое общество, объявив хозяйственную жизнь обязательным делом чиновников государства. Это есть не социализация хозяйства, а бюрократизация хозяйства. Коммунизм, в той форме, в какой он вылился в России, есть крайний этатизм. Это есть явление чудовища Левиафана, который на всё накладывает свои лапы» [875] (курсив мой.— В. Р.). И эти положения близки к многочисленным высказываниям Троцкого о социально-политической сущности сталинистского режима.

Совпадение взглядов Троцкого и Бердяева проявляется также в суждениях последнего о прогрессивности лишь такого варианта свержения бюрократического абсолютизма, когда оно будет осуществлено «организованной силой, которая способна была бы прийти к власти не для контрреволюции, а для творческого развития, исходящего из социальных результатов революции» [876].

Ещё более отчётливо эта мысль выражена в книге «Самопознание». Здесь Бердяев подчёркивал «совершенную неизбежность прохождения России через опыт большевизма… Возврата нет к тому, что было до большевистской революции, все реставрационные попытки бессильны и вредны, хотя бы то была реставрация принципов февральской революции» [877].

Эти бердяевские прогнозы оправдались, хотя и с историческим запозданием на полвека и с некоторыми модификациями, неизбежными при реализации всякого социального прогноза. Отсутствие организованной политической силы, способной в своих реформаторских устремлениях исходить из социальных результатов Октябрьской революции, обусловило «ползучее» движение капиталистической реставрации, ввергнувшее в состояние анархии и хаоса Советский Союз, а затем — его распавшиеся республики.

Бердяев проницательно определил и социально-психологические предпосылки успеха сил капиталистической реставрации, порождаемые внутренними противоречиями сталинистского режима. Он отмечал, что русский коммунизм «психологически сделал больше завоеваний, чем экономически», породив молодое поколение, которое «понимает задачу экономического развития не как личный интерес, а как социальное служение». Однако иссякание этого коммунистического энтузиазма под давлением тоталитарного государства способно привести к появлению шкурничества и актуализации «опасности обуржуазивания» [878]. Действительно, негативный социальный пример разложившейся бюрократии, единственным мотивом поведения которой стал инстинкт самосохранения, способствовал иссяканию нравственной энергии и энтузиазма советского народа, утверждению в его самых разных слоях шкурнических, мелкобуржуазных инстинктов. Этот процесс, развивавшийся на протяжении десятилетий, явился одной из главных причин перерождения «перестройки» в «дикую капитализацию» и распад советского общества.