Правовое государство

Правовое государство

Только полемика исследователей поможет ответить на вопрос, насколько можно модернизировать изображение имперской идеологии и образа правления при Антонинах. Здесь возникает много соблазнительных параллелей и всегда есть риск анахронизма. Как не поразиться актуальности личностей Траяна и Адриана — людей, совершенно аналогичных «сильным деятелям» нашего времени, всевозможным харизматическим вождям и строителям империй? Кто не может представить себе Антонина, затянутого в черный костюм, приносящего присягу на Библии в одном из современных англосаксонских парламентов? Что же касается Марка Аврелия, очевидцы его жизни и его собственные сочинения погружают нас в бездны сомнений. «Он вел себя с народом так, будто жил в свободном государстве», — пишет Капитолин. «Он был исполнен человеколюбия, злых делал добрыми, а добрых совершенными». В последнем замечании тоже есть кое-что от правды, но мы обратим внимание только на выражение «свободное государство»: конечно, для тех времен не так, как теперь, понятно, какая реальность за ним стоит, но и нашего пренебрежения оно не заслуживает. Для римлян II века задача была не столько в том, чтобы приумножать, разнообразить и углублять свои свободы, сколько в том, чтобы сохранить и гарантировать уже имеющиеся — ту Libertas, которая склонялась все еще лишь в единственном числе.

Вчитаемся в каждое слово похвалы Марка Аврелия из «каталога благодарностей» своему другу детства («брату») Клавдию Северу: «Любовь к ближним, истине, справедливости; и что благодаря ему я узнал о Тразее, Гельвидии, Катоне, Дионе, Бруте и возымел представление о государстве, которым правят в духе равенства и равного права на речь, с законом, равным для всех, также о единодержавии, которое более всего почитает свободу подданных» (I, 14). Перечисленные имена — сенаторы-стоики, противостоявшие тиранам прошлого века. Многие из них погибли, и их почитали как мучеников республиканской идеи. Само ли собой разумелось, что найдется император, хранящий эти имена в самой глубине души как высочайшие примеры политиков? «Государство, которым правят в духе равенства и равного права на речь», то есть демократии, — красивая формула, даже слишком. Так и видишь ее выбитой где-нибудь на фронтоне Капитолия нашего времени. Еще чуть-чуть удачи — и она могла бы появиться и на римском Капитолии, но все равно нашлись бы иконоборцы, уничтожившие ее ради теократического государства, основанного на одних только обязанностях граждан. Следует ли отсюда, что Марк Аврелий был утопистом? Он сам себе утопий не позволял: пожалуй, в конце концов он и вовсе лишился иллюзий. «Республики Платона не жди», — предупреждает он. Но для «демократического» государства «равное право на речь» и уважение к свободе подданных — совсем не утопия. При любом скептицизме мы имеем право поставить только один вопрос, а именно: в какой мере эти формулы во II веке были применимы к огромному неоднородному обществу, которое только еще шло к единству? И главное, имел ли Марк Аврелий в виду постепенно упразднить неравенство сословий и самые бесчеловечные установления общественного порядка?

На первый взгляд, те же события, которые еще до конца столетия поломали всю систему, заблокировали или затормозили этот опыт. На самом деле они даже ускорили или окольным путем ввели некоторые перемены к лучшему. Вскоре в Лионе у Септимия Севера родится сын Каракалла, который вдруг разом дарует римское гражданство всем свободным лицам мужского пола в Империи. Историки без конца спорят, что означал этот исторический акт непроходимого тупицы: демагогический расчет, приступ мистической лихорадки, фискальную уловку или административный восторг? В тот момент — все сразу. Но в более глубокой исторической перспективе здесь видится последнее перевоплощение гуманизма Антонинов. Всем известно, что политику Северов оформляли и двигали три бессмертных юриста: Папиниан, Павел и Ульпиан, а они были воспитаны в школе все тех же Гая и Сцеволы. Именно они настолько справедливо, насколько могли при тоталитарном режиме, создали кодекс законов юридического государства, основанного на равенстве прав, которое начала создавать предшествующая династия. Прогрессирующая анархия на их глазах опорочила их дело, а сами они заплатили жизнью за упорное стремление гуманизировать и гармонизировать гражданское право, но это уже другая история.

«Когда император не был занят войной, — сообщает Дион Кассий, — он занимался отправлением правосудия и наливал адвокатам клепсидру дополна, чтобы они могли произносить речи так долго, как считали нужным. Иногда он одиннадцать или двенадцать часов занимался одним делом, чтобы верно рассмотреть его». Эту черту связывают с природной дотошностью Марка Аврелия. Наверное, можно даже заподозрить, что он втайне любил следить за ораторскими распрями. Но прежде всего надо понять, что это была основная деталь механизма, регулировавшего римское общество, находившееся в поиске твердых основ для себя. И система Антонинов, как никакая другая в истории, по праву заслуживает почетное наименование «империи судей».

Мы и теперь каждый день можем наблюдать, как из малых споров происходят важные судебные решения: самые знаменитые постановления наших верховных судов обычно носят имена ничем не примечательных граждан, иски которых внезапно вскрывали показательные, общезначимые проблемы. Можно представить себе, что и в Риме апелляция к императору обладала двойной значимостью: освящала систему правосудия, зависевшую от принцепса (афинский гражданин, пострадавший от Герода Аттика, мог быть вызван на суд к самому императору), и в то же время фиксировала общие правила, связанные с частными делами. Плиний сохранил для нас соломоновы решения Траяна, разбиравшего на вилле в Центумцелле (может быть, под любимым дубом) мелкие имущественные тяжбы супругов. Как ни парадоксально, в Риме именно дурные императоры самоустранялись от исправления судейской должности. Тиберию легко было притворяться, будто он уважает независимость суда: он знал, что верховный сенатский суд поспешит предупредить его самое произвольное желание. Траян, Антонин, Марк Аврелий не заботились о разделении властей, и никто не требовал от них не вмешиваться в дела правосудия — как раз наоборот. «У Марка Аврелия, — пишет Капитолин, — было в обычае за все преступления смягчать наказания против определенных законом, хотя иногда к тем, кто совершил тяжкие преступления, он и не проявлял снисхождения. Уголовные дела, возбужденные против заслуженных лиц, он брал на собственное рассмотрение и проявлял при этом величайшее правосудие: часто он даже упрекал претора в чрезмерно скором следствии и велел пересмотреть дело. Он говорил, что человеческое достоинство требует, чтобы те, кто судит от имени народа, как следует выслушивали обвиняемых».

Биограф несколько раз возвращается к величайшей способности Марка Аврелия быть правосудным, как будто это и есть критерий его совершенства. Ничто другое не могло сделать образ государя таким популярным — тысячу лет спустя это вновь обнаружится при Святом Людовике. Первое должностное лицо должно быть гуманным к обвиняемым и строгим к своим подчиненным: «Он более всего боялся ненужных наказаний, но когда судья, даже претор, вел себя недостойно, имел обыкновение отстранять его от должности и передавать дела его коллегам». Но, признает Капитолин, он знал при этом границы: «Свои приговоры он выносил только на основании суждений префекта претория и под его ответственность. Чаще всего он советовался с юрисконсультом Сцеволой». В другом месте биограф замечает: «Многие дела, находившиеся в его компетенции, он передавал сенату». Иногда здесь видят признаки разделения властей, но это было всего лишь делегированием полномочий.

Империя жаждала разумного правосудия. Знаменитое римское право слишком часто закосневало в своих формальностях или же дорого обходилось из-за жадности римлян — извечных сутяг. При Республике судебные залы были трибунами для ораторов, стремившихся к славе и власти. Правила игры существовали, но ставки на кону были подменены. Чего добивался Цицерон, защищая Милона и обвиняя Клодия: торжества закона Республики или благосклонности одного клана и разгрома другого? При Империи эта прихожая власти закрылась, но Тиберий, Клавдий, Нерон вновь открыли ее, превратив в преддверие смерти и предлог для конфискации крупных состояний. При Антониновом возрождении суды оказались затоплены частными тяжбами; сборники юрисконсультов, письма Плиния Младшего и Фронтона донесли до нас их ожесточение при довольно малой значимости. Но нам ли считать, что вопросы наследства, правоспособности замужних женщин, развода, опеки, усыновления не важны для правильного функционирования правового государства? Дело об ожерелье императорской тетки Матидии весьма показательно. Как мы видели, Фронтон возмущался щепетильностью Марка Аврелия, не решавшегося настоять на правах Фаустины на родовое имущество. Ведь в Риме состояние не создавалось из ничего, а переходило из рук в руки с естественной тенденцией к чрезмерной концентрации, а отсюда противоположная тенденция к насильственному или полудобровольному перераспределению: налогам на наследство, принудительному меценатству, завещаниям в пользу императора, а то и простой грубой конфискации. Все это давало адвокатам массу поводов манипулировать семейными делами, вмешиваться в споры при разводах и о наследстве, в управление опекой. Они получали весьма обширные привилегии, и поныне существующие у англосаксонских народов. Понятно, что такая профессия была распространенной и ее представители процветали. У Антонина был повод шутить, что «адвокатский потоп затопил весь Рим».