Историческая туманность

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Историческая туманность

Германцы действительно сами себя так не называли и даже не знали общего названия, которое им давали античные географы. Это был агломерат самостоятельных племен, совершенно независимых и часто враждебных друг другу. Очень поздно к ним пришла мысль объединиться для обороны или, как они считали, против желания римлян подчинить их своим законам. Несчастье Марка Аврелия было в том, что именно в его царствование они осознали свои общие интересы, а его энергичная контратака это ускорила. В тот момент те, кто потом назвал себя аламанами («всеми людьми»), были маленьким незначительным племенем. Но по некоторым признакам мы можем догадаться, что после Цезаря и Тацита многое изменилось, хотя на вид структура общества оставалась стабильной. Со времен Августа и Тиберия расхождение между фактическим состоянием общества и древней общинной мистикой занесло в поведение германцев споры шизофрении. Еще неясные геополитические явления вскоре толкнули их в безудержную гонку.

До недавнего времени историки не понимали, что описания Цезаря и Тацита следует понимать двойственно. Совершенно верно, что германцы не знали частной собственности, что у них существовало нечто вроде непосредственной демократии. Небольшие общины свободных людей собирались на собрания, на краткие периоды времени распределявшие пахотную землю и скот. Цезарь толковал это как стремление избежать соблазнов оседлости и собственности, но современные этнологи могут отыскать этому и другие объяснения. Собрания избирали вождей (в некоторых случаях — королей), а на время войны — военачальников; все они теоретически были временными и сменяемыми. «О делах, менее важных, — пишет Тацит, — совещаются их старейшины, о более значительных — все; впрочем, старейшины заранее обсуждают и такие дела, решение которых принадлежит только народу». В этом можно признать референдум по инициативе правительства, с той разницей, что правительство здесь было слабым, а собрание не имело лидеров. Но история странным образом показывает, что процесс укрепления власти пошел другими путями. Общепризнанную власть создавал не общий интерес, а индивидуальная инициатива и престиж предприимчивого деятеля.

В самом деле, в этой исторической туманности можно различить возникновение параллельной системы власти на основе личной отваги и успеха, которая, не противопоставляя себя явно старым ячейкам племенного общества, формируется внутри нее, а впоследствии занимает в ней преобладающее, подавляющее место. Для этого нужно только, чтобы один из воинов встал и предложил отправиться в поход за его собственный счет вместе с товарищами, которые разделят риск и выгоду от предприятия. Это система, которую Цезарь описал так: «Один вождь, один поход, один отряд». Возможно, ее следует рассматривать как спусковой клапан для индивидуальной энергии, хотя риск был велик для всего племени. Никто, правда, не боялся государственного переворота, потому что понятия не имел о государстве, но удачные набеги неизбежно обогащали предводителей командос и привязывали к ним клиентуру, жившую захваченной добычей — зерном, скотом и рабами. Частная собственность вгрызалась в общество, как червь в яблоко. Возникала новая легитимность, рождавшая верноподданнические чувства. Тацит писал, что большинство собирается вокруг уже отличившихся в боях, после чего «вожди сражаются ради победы, дружинники — за своего вождя».

Так родилось западное феодальное общество, а с ним и грабительский — он же рыцарский — дух. Если так, мы поневоле должны читать Тацита иначе. Мы увидим не доблестных воинов, а бандитов: «Когда они не ведут войн, то много охотятся, а еще больше проводят время в полнейшей праздности, предаваясь сну и чревоугодию». Они заядлые игроки: «Потеряв все свое достояние и бросая в последний раз кости, назначают ставкою свою свободу и свое тело». Их сила может сравниться только с их же изнеженностью: «Жесткие голубые глаза, русые волосы, рослые тела, способные только к кратковременному усилию; вместе с тем им не хватает терпения, чтобы упорно и напряженно трудиться, и они совсем не выносят жажды и зноя».

Марк Аврелий, несомненно, читал и «Германию», но в основном практические советы брал из «Анналов». Там он мог найти картину третьей, гораздо более знакомой ему формы власти, служившей прообразом той, с которой ему предстояло столкнуться. Король богемских маркоманов был единственным германским вождем, который мог тягаться с римлянами. У Тацита его зовут Маробод, и он бросил вызов Августу. Впрочем, он, как и его преемник времен Марка Аврелия по имени Балломар, был «другом римского народа». Но логика власти, а также провокации римлян и собственных мелких вассалов — искателей приключений увлекли его. Открытие в Империи второго фронта отсрочило падение Маробода, принудив Тиберия заключить с ним компромиссный мир. Он кончил свои дни политическим изгнанником в Равенне.

Балломар унаследовал редчайшее положение абсолютного монарха одного из германских народов. Тут не обошлось без поддержки римлян. Если варварский вождь — их сосед — вследствие собственной удачи или давления на него становился потенциальным агрессором, ему предлагался дипломатический статус союзника, имевший выражение в технической помощи и личной финансовой поддержке, позволявшей ему содержать верную дружину. Но с клиентами такого рода Рим должен был вести себя осторожно. Пока шла парфянская война, Балломар честно соблюдал все тайные соглашения. Может быть, ему теперь уменьшили субсидии, может быть, он стал слабее, может быть, решил, что ослабли римляне — этого мы не знаем. Так или иначе, он не смог или не захотел задержать отряд, пришедший издалека. Но сам набег этого отряда имел свою причину или ряд причин, о которых историки строят гипотезы по косвенным данным, донесенным современниками. Капитолин, писавший двести лет спустя, сообщает, что Марку Аврелию пришлось «прогнать грабителей — виктуалов и маркоманов, к которым присоединились и другие народы, бежавшие под натиском более отдаленных варварских племен, угрожавших нам войною, если мы откажемся принять их в своих провинциях». Только внимательно вчитавшись в эту фразу, мы разглядим в ней проявление одного из громаднейших происшествий в истории человечества.