Либерализм ограниченной власти

Либерализм ограниченной власти

Мы можем себе представить, каким аппаратом для принятия решений — «кризисным штабом», как говорят в современных компаниях, располагал Марк Аврелий. Его средоточием был центральный орган власти — Императорский совет, чье начало велось от группы родичей и друзей Августа, которых он негласно собирал спросить их мнение. Советники Августа, все избранные из сенаторского сословия, ни в коем случае не были министрами: эта роль при Юлиях — Клавдиях была официально закреплена за лицами, служившими императорскому дому, — «палатинскими отпущенниками». Они были способными деятелями, отчего лишь опаснее становились их злоупотребления; поэтому они разделили утрату доверия со своими самовластными хозяевами и мало-помалу уступили место всадникам, происходившим из крупной римской буржуазии. Они подготовлены лучше бывших рабов и сенаторских сынков, почему в течение первых двух столетий и призывались регулярно заполнять места в администрации для решения все более специализированных задач государства. Их главой по иерархии был префект претория (нередко на этом посту находилось два человека) — командующий гвардией и начальник гражданских служб, тоже всадник, полностью подконтрольный императору. Его роль стала огромной; он носил титул eminentissimus «высокопревосходительства» и руководил работой Императорского совета.

Совет, в котором теперь заседали близкие (amici), верные товарищи и сотрудники (comites) принцепса, а также префекты претория, начальники важнейших служб и самые уважаемые юристы, определял государственную политику, составлял законы и был судом последней инстанции для гражданских и уголовных дел. Но какова же тогда была роль пресловутых «Римского сената и народа» (Senatus populusque Romanus), именем которых принимались все постановления, подписывались договоры, санкционировались аресты? Что стало с римской демократией? Ответить на эти вопросы — значит пересмотреть теорию абсолютной монархии. На ряде примеров мы увидим фактические границы императорской власти в контексте особенностей гуманного правления Антонинов в первые три четверти II века. Сейчас скажем, что эти пределы устанавливались не столько контролем народа и сената, сколько качествами самого принцепса и настроениями общества. Граждане совершенно отвыкли от избирательного права: уже когда Калигула в блаженные первые дни своего царствования хотел его вернуть, они не понимали, зачем оно им. Для сената же правительство, вышедшее из его рядов, никогда не забывавшее с ним советоваться и оповещать его о своих делах, было настолько своим, что у него и резонов не было противоречить ему. Однако, как мы увидим ниже, это всеобщее согласие было недолговечным, а точнее, его конституционные основы были непрочными.

В чем же тогда состояла абсолютная власть Марка Аврелия, который, очевидно, не был готов защищать ее силой и произволом, если подданные ее как-нибудь вдруг станут оспаривать? Для себя он, конечно, никогда так не формулировал вопрос, но все его поступки показывают, что император всегда с крайним вниманием заботился, чтобы в обществе и в армии сверху донизу не было никакого недовольства. Дело тут не только в его природном благодушии и не в его философии. Искать причины такой добровольной уступчивости следует глубже: в его неспокойной совести. «Он поставил себе правилом бывать на заседаниях сената, — сообщает Капитолин, — даже если его присутствие не было необходимо. Когда же у него самого было дело в сенате, он приезжал туда даже из своей резиденции в Кампании. Часто видели его сидящим в комициях до ночи, и он не выходил оттуда, пока консул не произносил заключительных слов: „Отцы сенаторы, нам больше нечего вам сказать“. Заставлял он себя бывать и в амфитеатре на зрелищах, которые ему не нравились и даже отталкивали, но там являл неуважение к римскому народу тем, что на виду у всех разбирал почту, и народ роптал». Впрочем, как пишет тот же Капитолин, «праздники он устраивал великолепные и однажды показал народу в одной охоте разом сто львов, убитых стрелами». Понятно, что Марк Аврелий, к восхищению биографа, жившего на двести лет позже, делал все возможное, чтобы удовлетворить ожидания своих сограждан. Что касается войска, то он всегда находил нужный тон для сердец простых воинов, а военачальники изменили ему только однажды, то ли потому, что он на них слишком понадеялся, то ли просто по недоразумению.

Можно думать, что за подчеркнутой внешней предупредительностью таилось глубинное беспокойство: любят ли его, достаточно ли он беспристрастен. Социологи могли бы даже сказать, что его обходительность («он давал руку всякому, кто подходил к нему») — старый ритуал успокоения общества. Если вспомнить, каким замкнутым Марк был в детстве, неудивительно, что он был робок и неуверен в себе на публике. Свидетельство Капитолина, видимо, подтверждает этот диагноз: «Он чрезвычайно заботился о своей репутации, подробно выспрашивал, кто что о нем говорит, и то, что, по его мнению, ему заслуженно ставили в упрек, больше не повторял». Мы, конечно, не очень хорошо можем себе представить, как это он выносил себя на публичное обсуждение — для него органичнее самонаблюдение и тайная исповедь, — но надо вспомнить, что он жил в окружении великих моралистов и, «даже будучи императором, продолжал посещать уроки Аполлония». Отсюда можно сделать вывод, что Марк Аврелий вел себя явно не как самодержец, способный возглавлять абсолютистскую систему. Между тем историки-буквалисты утверждают, что принципат — типичный случай бесконтрольной власти.

Но почему античная государственная система не могла быть либеральной, даже не отвечая всем современным нормам демократии? В наш век тоже идут споры о соотношении формальной и реальной свободы. Разве реальными были свободы Римской республики с ее Катилинами и Клодиями? Их распри разрешил Цезарь. Можно ли считать его тираном за то, что он хотел покончить с анархическим популизмом различных группировок; а Брута, развязавшего разрушительную гражданскую войну, записать в демократы? Угнетал ли римский народ Август, самовластно положивший конец этой войне? В наших глазах истинная природа императорской системы, начало которой положил референдум 30 года до н. э., неоднозначна, но, видимо, лишь потому, что мы ставим анахронические вопросы.

Во времена Марка Аврелия римляне уже не спорили всерьез о достоинствах республиканского строя и принципата: они прекрасно приспособились к компромиссу, тщательно обоснованному Плинием и Тацитом. По словам последнего, он «совместил вещи, дотоле несовместимые, — принципат и свободу»[38]. Если бы Тациту пришлось писать панегирик Антонину или Марку Аврелию, он мог бы уточнить: максимум свободы, возможной в огромном, неоднородном, политически централизованном, социально и экономически далеком от равенства обществе. Нет сомнения, что, постольку, поскольку эти оговорки не особенно замечались современниками, в сознании людей это была оптимальная демократия. Величие Марка Аврелия в том, что он не удовлетворялся пассивным консенсусом и подвергал себя непрестанной самокритике, желая убедиться, что не пренебрег ни одной из обязанностей. Но обстоятельства уже стремительно обращались против него, подрывая основы его гуманистического дела.