Подъем по тревоге

Подъем по тревоге

«Тогда Марк Аврелий, несмотря на голод в Городе, убедил народ в необходимости войны и сделал представление сенату, что оба государя обязаны отправиться на войну». Капитолин говорит о психологической подготовке, которую можно отнести к началу 168 года. Уже тридцать лет римляне привыкли, что император у них всегда рядом. Императоров может быть и двое, но с ними должен оставаться лучший. Если же оба отъезжают — значит, Италия в серьезнейшей опасности. Но тогда императоры оставляют вместо себя панику. Теперь становятся понятнее театральность магических церемоний, шествия разряженных жрецов и обильные гекатомбы, но все же не будем спешить с выводом, что Марк Аврелий и окружавшие его люди предпринимали эти церемонии только для успокоения страха в народе. Они и сами искали успокоения: ведь вера в сверхъестественное спокойно уживалась в них с реализмом. Это было если не суеверие, то чувство прочной связи с богами — хранителями Города, и оно жило в них. Храм Венеры и Ромы, построенный Адрианом, был самым величественным из зданий вдоль Священной дороги, а при любом важном событии все вооруженные отряды в городе поднимались от Форума на холм поклониться Юпитеру Капитолийскому в его храме.

Но обращение к силам невидимым ничуть не сказывалось на мощи реальной деятельности ответственных лиц. Скорость осуществления и эффективность мер, принятых по решению Императорского совета, глубоко впечатляют. В окрестностях Аквилеи — главной крепости, защищавшей Италию, — еще продолжались оборонительные работы, а уже началось контрнаступление с подручными средствами. Дело здесь было не только в стратегии, но и в наличных силах. Передвигать легионы, оголяя прежние направления, было невозможно: они и так находились в боевой готовности. Значит, чтобы выйти на север полуострова, укрепить Аквилею и обеспечить связь с паннонскими легионами, которые стали наконечником копья Империи, нужны были новые войска. Ядром этой силы могли стать римские преторианцы. Но где взять еще людей? «Тогда император, — пишет Капитолин, — как во времена пунических войн, дал оружие рабам, которых наименовали волонтерами, а также гладиаторам, получившим имя обсеквентов. Он завербовал даже далматинских и дунайских разбойников, покупал у германцев воинов, чтобы сражаться с германцами». Очевидно, все эти меры были приняты не за несколько месяцев, а по мере неотложной необходимости. Из отребья никто не будет составлять целый легион. Но власть искала драматического эффекта и добилась его. Напоминание о массовой мобилизации после каннского разгрома всегда вдохновляло римлян.

Ряд совпадающих признаков указывает, насколько масштабные решения были приняты зимой 167–168 года. Ставка усиленно работала над планом возвращения утраченных земель. Вновь оказалось, что далекая Дакия — важнейший опорный пункт: ведь если германцы-вандалы и сарматы-язиги по-прежнему будут вести бои на юго-восточном фронте, оборону в центре будет легко обойти. Поэтому верховное главнокомандование тщательно изучило обстановку. Возглавить войска от Дакии до Мёзии, то есть от Карпат до юга Далмации, поручили Клавдию Фронтону, легату 5-го Македонского легиона. Таким образом брался под защиту средиземноморский путь в секторе, говоря грубо, от Черного до Адриатического моря. С севера этот сектор прикрывала Паннония, и Марк Аврелий счел ее стратегически настолько важной, что поставил туда человека, которому доверял больше всех — Клавдия Помпеяна. Это был «новый человек», сын сирийского всадника из Антиохии, выдвинувшийся благодаря блестящим достоинствам. Быстрая карьера привела его к роли начальника главного штаба, личного советника императора. Своего друга Гельвия Пертинакса, бывшего центуриона, добившегося самых высших воинских степеней, Помпеян поставил на важный пост начальника тыла в Северной Италии. Вскоре на первый план выдвинулся еще один человек весьма низкого происхождения, Бассей Руф. Чем ближе была беда, тем выше поднимались достойные.

Решение Марка Аврелия самому встать в первые ряды войска нам кажется естественным, поскольку мы его так себе и представляем — верхом на коне. Но шаг этот можно расценивать как исторический, и поэтому возникает вопрос — насколько он был удачен. Внезапный разрыв с сорокасемилетней привычкой к домоседству не мог не повлечь последствий для психики, сколь бы естественным с точки зрения долга и необходимости он ни казался. Когда «два императора в воинских доспехах отправились усмирять разбой виктуалов и маркоманов» (это случилось в марте 168 года), никто не догадывался, что центр тяжести власти на целое десятилетие переместится на верхний Дунай. Варварскую опасность не недооценивали, но никто не знал, до какой степени можно погрязнуть в такой оборонительной войне, к которой подталкивали Империю. Изгнать германцев из Империи — нормальная цель, но надолго отбить у них охоту и возможность вернуться — совсем другое дело. Как только войска войдут на территорию противника, чтобы разрушить его базы, они столкнутся с таким сопротивлением и естественными преградами, которых никто не видел со времен Цезаря. Каким же образом Марк Аврелий дал втянуть себя в то, что сейчас назвали бы «грязной войной»?