Новый патриарх
Новый патриарх
И без того склонный по натуре к частым воздыханиям и жалобам, патриарх Иосиф в последние годы жизни имел для того множество веских причин. Это и строптивые ревнители, на которых он не мог найти управы; и епископы, попрекавшие за глаза патриарха в слабости; наконец, сам царь, чаще обращавшийся не к нему, а к Никону. «Свести, скинуть меня хотят», — сетовал в минуты душевной слабости Иосиф, имея в виду будто бы намерение царя и его ближайшего окружения лишить его патриаршего посоха.
Иосиф говорил неправду, причем заведомо зная, что это — неправда. Каким бы сильным ни было недовольство царя-ревнителя пассивностью патриарха, как бы ни хотелось ему видеть на патриаршем месте человека иного закала и устремлений, у Тишайшего и в мыслях не было осуществить свою мечту прозаическим насилием. Человек послесмутной эпохи, Алексей Михайлович имел страх Божий в душе и знал границы положенного. «…И тут как мне одному отставить его без вашего собора: отнюдь в помышлении нашем того не бывало у нас», — писал царь, намекая на единственное условие законной «отставки» первосвятителя — решение церковного собора.
Но у собора не было никаких оснований для подобного решения. Проблема таким образом могла разрешиться лишь естественным способом — кончиной Иосифа, тем более что патриарх был стар и часто хворал. И хотя молодому нетерпеливому Алексею Михайловичу томиться было тягостно, он честно ждал предначертанного скорбного часа. Час этот, впрочем, был приближен утомительными для престарелого патриарха церемониями встречи мощей Иова и участием в шествии на осляти в Вербное воскресенье.
Несмотря на уверения царя в послании к Никону, что его имя — имя реального кандидата в патриархи — известно немногим: лишь самому царю, царскому духовнику и казанскому митрополиту Корнилию, едва ли это оставалось на тот момент тайной. Симпатии царя ни для кого не были секретом, а стремительное восхождение бывшего кожеозерского игумена по ступеням церковной иерархии лишь подтверждало намерения второго Романова. Это, в свою очередь, определяло линию поведения как самого Никона, так и большинства людей, общавшихся с ним. В нем уже видели будущего архипастыря.
Верными себе остались лишь провинциальные ревнители. Они били челом «о духовнике Стефане, чтоб ему быть в патриархах». Но царский духовник решительно отклонился от подобной чести. Какими бы мотивами ни руководствовался благовещенский протопоп, его отказ открывал дорогу для Никона. Больше того, отказавшись, Вонифатьев прямо указал на новгородского митрополита как на самого достойного кандидата. Авторитет протопопа был очень высок. В итоге Иван Неронов с товарищами, поколебавшись, составили новую челобитную в пользу новгородского владыки.
Едва ли это обращение могло на что-то существенно повлиять. Тем не менее искатель патриаршего посоха тонко прочувствовал ситуацию и не поленился предстать перед бывшими «соратниками» приветливым и заботливым человеком. Приехал с Соловков, пишет протопоп Аввакум, «яко лис: челом да здорово!». Позднее Аввакум не мог простить ни себе, ни своим товарищам такого легковерия — прозевали, поверили, ударили о Никоне челом государю и получили в архипастыри служку антихристову! Как могло снизойти на них такое помрачение?!
Конечно, недруги Никона готовы были со временем приписать ему все что угодно, даже рожки под митрой. Но в 1652 году провинциальные ревнители сделали свой выбор вполне осознанно: они видели в Никоне единомышленника, хотя, по-видимому, уже тогда опасались тяжелого и властного норова пастыря.
Процедура избрания московского первосвятителя не была строго установлена. Это единственное, что могло спутать планы царя. Избирали патриархов по-разному. В 1634 году Иоасаф, архиепископ Псковский, был избран «по изволению» царя на заседании Собора и при участии думы. Следующие выборы прошли в 1642 году по иному порядку: собор отобрал шесть кандидатов, судьбу которых решил жребий. Царь лишь вскрыл жребий и первым «узрел» Божественную волю — имя нового архипастыря, архимандрита Симонова монастыря Иосифа. Но в 1652 году Алексей Михайлович не решился довериться жребию, ибо может «случится содейство дьявольское и падет жребий на единого непотребного и худаго». Проще сказать, царь, возжелавший увидеть на патриаршем престоле Никона и только Никона, не хотел полагаться на случай.
В итоге выборы прошли следующим образом: члены церковного собора назвали «12 духовных мужей», имена которых отослали царю. Алексей Михайлович просмотрел список и возвратил назад с пожеланием избрать из 12 достойных самого достойного. В результате было названо имя Никона, о чем участники собора поспешили известить Тишайшего.
Здесь ровно текущая процедура избрания неожиданно дала сбой. И виновником оказался сам Никон. Трудно сказать, что это было — экспромт, столь свойственный импульсивной натуре патриарха, или заранее тщательно продуманные действия. Во всяком случае, мечтая обрести полномочия чрезвычайные, могущие восстановить в его представлении подлинную власть патриарха, Никон рассчитал все точно.
Многоактовая пьеса, сыгранная Никоном, впечатляет. Ее первый и второй акты были разыграны на новгородском подворье в Кремле, где в молитвенном уединении пребывал новоизбранный московский первосвятитель. На «государев зов» Никон отвечает отказом — посланные царем и властями духовенство и думные люди возвращаются ни с чем.
Новая посылка первостатейных бояр и митрополитов к успеху не привела. Никон упорствовал. Чувствуется, что ему близка режиссура Бориса Годунова, в свое время также отказывавшегося от престола, только царского, а не патриаршего. Конечно, отчасти такое поведение следует списать на этикет. Но зная действительную подноготную событий и 1598 года, и 1652 года, нельзя не увидеть здесь искусной игры гениальных лицедеев. Позднее Аввакум найдет более злые слова для определения поведения владыки: он принялся «мрачить царя и людей».
Повторилась картина 1598 года, но только в каком-то обратном, фантасмагорическом варианте. Тогда патриарх Иов молил «упорствующего» Годунова принять венец; в 1652 году сначала бояре и духовенство, а затем и сам царь принялись уговаривать Никона дать согласие занять опустевшее место главы московской церкви.
Третий акт развернулся 22 июля в Успенском соборе, куда чуть ли не под руки привели упорствующего владыку. Мольбы и здесь долго не помогали: Никон называл себя неразумным и не могущим пасти словесных овец стада Христова. Тогда царь говорил «речь Новгородскому митрополиту Никону, чтоб он был в патриархах». Речь закончилась тем, что все присутствующие, включая государя, пали на землю[192]. Никон должен был быть доволен: после прошедших со смерти патриарха Филарета восемнадцати лет то было первое зримое подтверждение возрождения «истинной» святительской власти, которая обретала положенное ей место и значение рядом с властью царской.
Никон дал себя уговорить. Но, начав с того, что ныне не исполняется ни заповедей евангельских, ни законов благочестивых царей, потребовал: «Если вам угодно, чтобы я был у вас патриархом, дайте мне ваше слово и произнесите обет в этой соборной церкви… что вы будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила святых апостолов и святых отец и законы благочестивых царей. Если обещаете слушаться и меня как главного архипастыря и отца во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, в таком случае я по вашему желанию и прошению не стану более отрекаться от великого архиерейства»[193].
Условия были приняты и закреплены клятвой перед чудотворными иконами и мощами. Никон, впрочем, поспешил упрочить «победу», приказав упомянуть о царском обещании во введении к Служебнику 1655 года.
Но вот вопрос: какой смысл вкладывался в саму клятву? Позднее выяснилось, что каждая из сторон — царь, его окружение и Никон — по-разному понимала дарованные права и торжественные обещания.
Грек Павел Алеппский писал, что Никон согласился принять патриаршество, когда было установлено, что царь не станет «вступаться в дела церкви и духовенства, как это было при прежних царях». Другой современник, дьякон Благовещенского собора Федор Иванов, свидетельствовал, что царь будто бы дал в начале постановления Никону запись за своею рукою «еже во всем его послушати и от бояр оборонить и его волю исполнять». Наконец, несколько лет спустя сам Никон в письме патриарху Константинопольскому Дионисию объяснял свое согласие достаточно просто — пастырской обязанностью: «Тут я вспомнил, что сердце царево в руце Божией, и убоялся отречения»[194].
Как бы то ни было, Никон предпочитал трактовать эту клятву предельно широко, имея в виду не только полноправие в делах церковных, но и участие в делах государственных и мирских. Это полнота власти сфокусировалась для него в титуле «великий государь», которым некогда был наделен отец Михаила Федоровича, знаменитый патриарх Филарет. Однако в отличие от большинства современников, для которых соправительство Филарета объяснялось и оправдывалось кровным родством, Никон связывал свой новый титул и, как следствие, свое особое положение с достоинством и высотой патриаршего сана. Словом, для него это не царская милость, а признание истинного места главы всего священства православного царства.
Сохранился чин поставления на патриарший престол с правкой Алексея Михайловича. Сама правка незначительна, однако она свидетельствует о том, насколько серьезно относился к процедуре выборов царь. Это вообще характерная черта Тишайшего, для которого любая церемония всегда была наполнена глубоким смыслом: она — не форма, не внешнее, а неотъемлемая часть, выражение сути дела. Потому вовсе не мелочность побуждала его на протяжении жизни самым тщательным образом заниматься разного рода церемониями, будь то торжественные проводы войска в поход или обряд посвящения в сокольничие.
В царской правке чина поставления патриарха явственно ощутимы два стремления: во-первых, не уронить высоту царского сана там, где возвышается сан патриарший, сохранить и соотнести их достоинство и значение; во-вторых, обойти острые углы, связанные с особенностями избрания Никона — патриарха «не по жребию».
Примечательно, что в самом чине поставления первоначально присутствуют два малосовместимых положения: избрание «по велению благочестивого» царя «и по жребию поставлен бысть». Последнее, возможно, было включено по настоянию самого Никона, который будто бы склонялся к выборам по жребию. Но, как уже отмечалось, это никак не устраивало Алексея Михайловича. Он решительно зачеркивает «по жребию поставлен бысть» и предлагает свою формулу: «по избранию всего Освященного собора» и «по дару всемогущего Бога», где «дар» означает обязательное присутствие Божественного Промысла, но отнюдь не в форме пресловутого жребия.
Царь также вычеркнул фразу о том, что все присутствующие, включая и его, «распростершись ниц», молили Никона. Все это заменялось общей и более краткой фразой, присутствующей и в тексте настольной грамоты: «удалось умолить Никона быть патриархом с великою нуждой».
25 июня 47-летний Никон был посвящен в сан патриарха. Все происходило по самому торжественному чину. Обретя высшее церковное достоинство, Никон мог быть доволен: то было достойное завершение апофеоза Православия или, если быть более точным, открытие своеобразного апофеоза патриаршества.
В разыгравшемся «представлении» Алексей Михайлович невольно следовал режиссуре «собинного друга». Он уговаривает, преклоняет колени, клянется. Он готов со многим примириться, многое принять и пойти на уступки. Однако уже тогда и сами уступки, и их мера должны были исходить и определяться волей одного государя. Никон это не заметил. Или постарался не заметить.