«Медный бунт»

«Медный бунт»

В истории России войны, особенно войны неудачные, не раз приводили к серьезным внутриполитическим осложнениям и вызывали перемены существенные и даже революционные. Отчасти это связано с тем, что самодержавная власть московских государей при ограниченных материальных возможностях как в никакой другой стране позволяла себе подчинять жизнь и достаток своих подданных, «холопишек и сирот», интересам войны. Если требовались жертвы чрезвычайные, власть легко шла на них, побуждая население к жертвам, едва ли возможным в других странах. Привыкнув повиноваться, тягловые слои мирились с этим, и так продолжалось до тех пор, пока правительство не преступало все возможные границы. Тогда происходил бунт. За отсутствием иных радикальных механизмов социального регулирования, при полной глухоте правящих кругов к челобитным, восстания оказывались действенным рычагом обретения общественного равновесия.

В годы русско-польской войны оказалась задействованной еще одна модель социального регулирования. Война, помимо воли и желания правящих кругов, ставила их в большую зависимость от дворянства, чем прежде. И чем прочнее становилась эта зависимость, нередко выражаемая просто поведением дворянских сотен на поле боя, их желанием сражаться и терпеть всевозможную «нужу», тем внимательнее нужно было быть окружению Алексея Михайловича к требованиям и чаяниям служилого люда. Законодательной щедростью, социальной уступчивостью приходилось заново завоевывать лояльность помещиков, для которых война представала не в виде новых тягот и поборов, а в самом своем кровавом естестве, в муках и в смерти. Иными словами, за Конотоп, Чудново и прочие удачные и неудачные сражения и стычки надо было платить. В этом дворянство видело реализацию своего коренного, законного права награждения за «радетельную службу». Причем плата эта мыслилась ими не только в щедрых денежных и земельных пожалованиях, окладах, дачах и чинах, но и в упрочении дворянского статуса в целом, в удовлетворении нужд социальных.

С 50-х годов XVII века в социальных устремлениях дворянства произошли важные перемены. Для помещиков первой половины столетия была свойственна несколько наивная вера во всесилие справедливого закона, который должен был унять всех их многочисленных обидчиков и притеснителей. Все мечтали о равной (в рамках одного сословия) «расправе» и справедливом суде, против которого изворотливое «приказное семя» ничего не сумело бы измыслить. Соборное уложение 1649 года, казалось, воплотило эту мечту в главы и статьи. Но здесь выяснилось, что важна не только юридическая норма, а и ее исполнение. Помещик мог сколько угодно торжествовать по поводу отмененных урочных лет, но если крестьянин все же уходил от него, а он не мог его найти — все его торжество очень скоро уступало место невеселым размышлениям о своем достатке перед брошенными крестьянскими избами. От такой отмены урочных лет и крестьянского закрепощения проку было мало. Неудивительно, что постепенно центр тяжести в социальных требованиях дворянства перемещается в сторону практическую, прежде всего нацеленную на совершенствование сыска беглых крестьян и людей. Именно решение этой проблемы должно было создать условия для реализации всех остальных крепостнических статей Уложения: перед реальной угрозой потери земледельца помещик и вотчинник поневоле принуждены были сдерживаться в своих аппетитах И запросах.

Война обострила эту проблему. В оставленных без присмотра имениях участились крестьянские побеги и «воровство», сопровождавшиеся нередко разграблением имущества землевладельцев и расправой над их семьями. Попытки же вернуть беглых наталкивались на активное сопротивление, когда, по словам дворян, разысканные крестьяне своих старых владельцев «с их людишками до смерти побивали».

Реакция дворянства была болезненной и вызвала к жизни коллективные челобитные, которые посыпались на правительство «повсягодно», как из рога изобилия. При этом их авторы, несомненно, усвоили, что интересы служилых людей первостепенны для правительства. Конечно, до сословного апломба благородного дворянства XVIII столетия здесь еще очень далеко — перед нами лишь начало движения по этому пути. Тем не менее уверенность, что с ними должны считаться, уже присутствует и питается аргументами вполне убедительными и весомыми. С ними в самом деле считаются. Правительство Алексея Михайловича отреагировало на челобитные 50–70-х годов целой серией указов и конкретных мер, призванных успокоить душевладельцев.

В 1658 году по городам были разосланы заповедные грамоты, запрещавшие прием беглых и извещавшие о посылке в уезды сыщиков. Мера, перекладывающая тяжесть сыска с помещика на сыщика и воеводу, пришлась по вкусу дворянству. Два года спустя оно просит направить в уезды новых сыщиков с правом «автоматического» сыска беглых. Постепенно при Алексее Михайловиче и его наследниках посылка сыщиков превращается чуть ли не в норму, утверждая ту мысль, что сыск — дело государства и представителей местной власти.

Совершенствовался и сам сыск. Уложение лишь предусматривало взыскания с виновных «владения» и не имело статей, которые бы наказывали беглых. Новое законодательство стало вводить санкции за побег и за прием беглого. Наказание крестьянина перестало быть делом частным. «Пущих воров», совершивших в момент выхода тяжелые уголовные преступления, велено было «казнить смертью». Побег, таким образом, приравнивался к «воровству», которое в глазах правотворцев было тяжким государственным преступлением. Само же государство приступило к созданию карательного законодательства, где страх становился главным средством и способом наведения порядка. Такая направленность норме была придана стараниями дворян-челобитчиков, которые настаивали учинить указ, «чтоб они, людишка наши и крестьянишка и бобылишка, впредь во всех людех за то свое воровство и за побег знатны были и чтоб им впредь неповадно было воровать, и бегать, и нас, холопей твоих, разорять…». Крепостное право ужесточалось, перенимая многое из права холопьего, традиционно более тяжелого, а потому и более привлекательного в представлении имущих.

В 1661 году в ответ на очередное дворянское обращение последовал указ, который предусматривал усиление ответственности помещика за прием беглого. Отныне ему приходилось платить не только «зажилые деньги», но и отдавать в качестве дополнительного наказания собственного «наддаточного» крестьянина.

Законотворческая деятельность не прекращалась и в последующие годы. Под давлением дворянства частный сыск, столь характерный для конца XVI — первой половины XVII столетий, превращался в государственный со всеми присущими ему атрибутами: сыск постоянно действующий, обезличенный, с привлечением власти. Последствия этого трудно переоценить. Борьба за рабочие руки сильно рознила между собой дворянство — теперь эта рознь преодолевалась, постепенно формировалось еще одно условие для консолидации дворянства, превращения его в единое сословие. Заметим, что это наблюдение впервые было высказано не историками, а самими дворянами, которые оказались способными в своих обращениях к правительству подняться до высот социального обобщения. В челобитной 1658 года дворяне «розных городов» настаивали, чтоб «государев крепостной устав в сем деле вовеки был неподвижен», видя в том гарантию от «лютова и многолетнова разорения и межусобства нашего греха и брани».

Еще одно следствие Соборного уложения — неуклонное увеличение феодальной ренты, в первую очередь ренты отработочной — барщины. Это касалось всех категорий зависимых земледельцев — дворцовых, патриарших, монастырских и помещичьих крестьян, хотя сами темпы в каждом отдельно взятом случае несколько разнились. Происходило это на глазах одного поколения крестьян и, дополненное ростом государственных повинностей, воспринималось как ухудшение жизни. Старина казалась привлекательнее настоящего, будущее же представало в еще более мрачных, унылых красках. Подобное мировосприятие было питательной почвой и для раскола, и для разинщины, и для иных форм недовольства — в зависимости от того, как поворачивались события.

Затянувшаяся война опустошила казну. Потребность в деньгах была огромной, источники поступлений — недостаточными. В поисках выхода из финансовых затруднений правительство второго Романова прибегло к обычному средству — усилило фискальный гнет. Резко возросли налоги. Помимо обычных налогов, стали взимать и чрезвычайные, напоминавшие посадским людям о достопамятных смутных временах — «пятинные деньги». Вновь, как в канун 1648 года, засвистели батоги, выбивавшие недоимки с тягловых «черных людишек».

Существовал еще один способ пополнения казны — перечеканка (порча) серебряной монеты с понижением ее веса. Московские дельцы пошли еще дальше и в дополнение к испорченной серебряной монете стали выпускать монету медную. При этом при разнице в рыночной цене на серебро и медь (почти в 60 раз) они имели одинаковую номинальную стоимость. Это должно было дать — и давало — прибыль баснословную: из одного фунта (400 грамм) меди стоимостью 12 копеек с Монетного двора получали медных денег на сумму в 10 рублей. По некоторым оценкам, только в первый год подобные денежные махинации принесли прибыль в 5 миллионов рублей. Всего же за десять лет — с 1654 по 1663 год — в обращение поступило медных денег на сумму, которую Мейерберг, быть может, и преувеличивая, определял в 20 миллионов рублей.

Было бы не совсем справедливо сводить денежную реформу, затеянную правительством с началом войны с Польшей, исключительно к «своекорыстным интересам» казны. Война здесь скорее — и причина, и толчок, поскольку потребность в денежной реформе была вызвана многими обстоятельствами. Правительство постоянно испытывало дефицит платежных средств. Средние и крупные номиналы существовали лишь как счетные единицы. При выдаче жалованья в несколько сот рублей приходилось собирать в дорогу подводу под тяжелый сундук, забитый копейками и полушками. Но несколько сот рублей — еще полбеды. А как быть, если речь шла о тысячах? Приходилось считаться также с тем, что война могла привести к «вымыванию» собственной серебряной монеты. Ведь ратные люди, приобретая на территории Украины и Белоруссии продукты, должны были расплачиваться серебром взамен меди, имевшей здесь хождение[464].

Правительство надеялось чисто административным указом сделать новые «медные номиналы» — полуполтину — полноценными средствами платежа. Медная монета была уравнена с серебряной. Но население изначально отнеслось с большим недоверием к «красной» монете и предпочитало вести расчеты серебром. Уже весной 1655 года правительство вынуждено было признать, что и в Москве, и в других городах медные полтинники идут плохо: их «не емлют и торговые люди ими не торгуют». Осенью 1655 года чеканку новых номиналов пришлось прекратить. Зато во всю принялись чеканить на новосозданном Денежном дворе медную копейку.

Поначалу медные копейки шли наравне с серебряными и их неплохо принимали. Но власти сами вмешались в сферу расчетов и принялись скупать у населения на медные деньги серебряные. Одновременно уплата налогов и пошлин происходила только серебром. Благодаря такой, с позволения сказать, «дальновидной политике» и без того хрупкое доверие к медным деньгам быстро рухнуло. Денежная система пришла в расстройство. Медные деньги перестали брать, и они начали стремительно обесцениваться. На рынке появились две цены: на серебряные и медные деньги. Разрыв между ними увеличивался погодно и к моменту отмены составил 1 к 15 и даже 1 к 20. Следствием этого стало повышение цен.

Свою лепту внесли фальшивомонетчики, не упустившие случай быстро обогатиться. Ходили упорные слухи, что даже тесть царя, боярин И. Д. Милославский, не брезговал прибыльным промыслом[465].

Вскоре положение стало просто невыносимым. Торгово-промышленная деятельность переживала упадок. Особенно туго приходилось посадским и служилым людям. «Великая нищета и гибель большая чинится хлебной цене и во всяких харчах дороговь великая», — стонали челобитчики. Цена на курицу в Москве достигала двух рублей — суммы невероятной для прежних, «домедных» времен. Дороговизна, растущая разница между «красной» и «белой» копейкой стремительно приближали социальный взрыв, который при всей своей стихийности ощущался современниками, как неизбежное бедствие. «Чаят быть на Москве смятенью», — говорил один дьячок в канун июльских событий.

Известия об очередном сборе «пятой деньги» еще более прибавили страсти. Население столицы горячо обсуждало условия сбора, когда на Сретенке, Лубянке и в других местах стали появляться «воровские письма». К сожалению, текст их не сохранился. Известно, что они обвиняли многих думных и приказных людей в «измене», которая в соответствии с существующими представлениями трактовалась довольно широко: и как злоупотребления, и как «нерадение государю», и как сношения с польским королем. 25 июля 1662 года вспыхнул «Медный бунт».

Чтение листов и призыв «стоять всем на изменников» вызвали волнения среди москвичей. Всё пришло в движение. На колокольнях ударили в набат. Оставшиеся ведать в отсутствие государя Москву думные люди растерялись. Когда дворянин С. Ларионов и дьяк Аф. Башмаков попытались увезти с собой один из «листов», их едва не растерзали. «Вы де то письмо везете к изменникам, а государя на Москве нет, а то де письмо надобно всему миру!» — кричали им из толпы, демонстрируя своеобразие сознания простого люда — правду можно сыскать только у государя или у «мира»!

В конце концов письмо у Ларионова и Башмакова было отобрано, а они, изрядно помятые, скрылись за Спасскими воротами.

Но главные события разыгрались за пределами столицы, в селе Коломенском. Сюда рано утром отправилась толпа в четыре-пять тысяч человек, состоящая из посадских и приборных служилых людей — стрельцов и солдат Выборного полка Агея Шепелева. Появление их в царском селе было полной неожиданностью. Стоявшие на охране стрельцы попытались остановить толпу, но она попросту смяла их и вломилась в дворцовое село.

Алексей Михайлович со всем семейством слушал обедню по случаю дня рождения сестры царя, царевны Анны Михайловны. Растерянный государь выслал для переговоров с народом бояр. Толпа их отвергла. Пришлось выйти самому Алексею Михайловичу. Раздались крики негодования: пришедшие требовали выдачи бояр-изменников «на убиение», а также снижения налогов. Среди тех, чьей крови жаждала толпа, был дворецкий, окольничий Ф. М. Ртищев, человек по душевному складу и религиозному настрою очень близкий к государю. Тишайший приказал ему вместе с остальными спрятаться на женской половине дворца — в палатах царицы. Запершись, все царское семейство и ближние люди «сидели в хоромах в великом страху и в боязни». Ртищев, слишком хорошо знавший, чем может окончиться разговор с «гилевщиками», исповедался и причастился.

На приказном языке того времени всякое обращение к царю — челобитье. То, что происходило утром 25 июля в Коломенском, тоже было отнесено к этому «жанру» с выразительным добавлением тогдашнего делопроизводства: «Били челом з большим невежеством». Сам Алексей Михайлович уже сталкивался с подобным «невежеством» 14 лет назад, когда разгневанные толпы москвичей вламывались в Кремль в надежде расправиться с Б. И. Морозовым. Тогда царю ценой унижения удалось вымолить жизнь своему воспитателю. Старый опыт пригодился и на этот раз — царь знал, что слепой ярости толпы можно противопоставить либо силу, либо смирение. Московский посадский человек Лучка Жидкой вручил царю челобитную. Стоявший рядом нижегородец Мартьян Жедринский настаивал, чтобы государь тут же, не откладывая, «перед миром» вычел ее и велел привести изменников.

Толпа «с воплем и многим безчинием» поддержала своих челобитчиков. По свидетельству всезнающего Г. Котошихина, Алексей Михайлович в ответ принялся уговаривать народ «тихим обычаем», обещая «учинить розыски и указ». Царскому слову поверили не сразу. Кто-то из толпы даже крутил пуговицы на царском платье и дерзко вопрошал: «Чему де верить?» Наконец Алексей Михайлович уговорил толпу и — живая деталь — с кем-то, в знак согласия, ударил по рукам — «дал им на своем слове руку». Со стороны картина, конечно, выглядела впечатляюще: напуганный, хотя и не утративший, как в июне 1648 года, своего достоинства царь — и неизвестный дерзкий посадский, рукопожатием скрепляющие свое соглашение о сыске изменников.

Одновременно в стрелецкие и солдатские слободы погнали дворян с приказом срочно вести служилых людей для защиты государя. Ю. Ромодановский отправился за иноземцами в Немецкую слободу. Меры в глазах царя были необходимые: волнения захватили власти врасплох. Около полудня в Коломенское вновь ворвались восставшие: среди них были те, кто еще утром вел переговоры с царем, а теперь повернул обратно, встретившись на полдороге с новой, идущей из столицы возбужденной толпой. Она еще в Москве захватила сына одного из «изменников», гостя Василия Шорина, причастного к финансовым операциям правительства. До смерти перепуганный юноша готов был подтвердить все что угодно: он объявил о бегстве отца к польскому королю с какими-то боярскими листами (на самом деле Василий Шорин прятался во дворе князя Черкасского в Кремле). Свидетельство ни у кого не вызвало сомнения. Страсти вскипели с новой силой. На этот раз перед царем предстало около девяти тысяч человек, настроенных как никогда решительно. На переговорах царю угрожали: если добром бояр не отдашь, сами их возьмем по своему обычаю. При этом подбадривали друг друга криками: «Тепере де пора, не робейте!»

Но время восставших уже вышло. Пока шли переговоры, через задние ворота в Коломенское вошли стрелецкие полки Артамона Матвеева и Семена Полтева. Алексей Михайлович ненапрасно привечал и прикармливал стрельцов. Они не поддержали, как это случилось в 1648 году, выступление посада. Потому и события развивались по другому сценарию. Едва Алексею Михайловичу доложили о приходе войск, он сразу переменился и приказал «сечь и рубить без милости». Известно, что в минуты гнева царь себя не сдерживал. Один из источников вкладывает в уста Тишайшего еще более резкие слова: «Избавьте меня от этих собак!» Получив царское благословение, стрельцы с завидной прытью — легко иметь дело с безоружными — кинулись избавлять государя «от собак».

Расправа была кровавой. Сначала рубили и топили, позднее хватали, пытали, рвали языки, отрубали руки и ноги. В дни бунта и в розыске, по некоторым данным, погибло около тысячи человек. Многим на вечную память о мятеже положили на левую щеку огненные «буки» — «б» — бунтовщик. Но напряженность не проходила. Иностранцы и год спустя писали про повсеместный ропот жителей. В 1663 году Алексей Михайлович отменил медные деньги. Указ был выразителен в своей откровенности: «чтоб еще чего меж людми о денгах не учинилось», велено деньги отставить.

Главный лейтмотив «Медного бунта» — боярская измена. В глазах народа одно это делало их выступление справедливым. Но на самом деле «изменники» и медные деньги сфокусировали недовольство всем течением жизни, стиснутой прямыми и чрезвычайными налогами, произволом и дороговизной. Симптом весьма тревожный — всеобщая усталость от войны. В правительственных кругах многие желали бы ее прекратить. Но прекратить достойно, с прибытком. А это уже зависело не только от Москвы, но и от Варшавы.