Накануне нашествия

Накануне нашествия

Андрусовское перемирие не прекратило, а усилило брожение на Украине, придав ему новую направленность и окраску. Разделение Украины ущемило национальное чувство. «Никто о целости нашего народа не заботится», — вздыхали в Запорожье, адресуя свой упрек царю, который «не хочет нас, птенцов своих, под крылами держать»… Упрек, однако, был не совсем справедлив: в Андрусовском исходе русско-польского противостояния во многом было повинно само казачество. За шатость, непостоянство дорого платить приходилось всем. Тем не менее раскол Украины был явлением трагичным и ненормальным.

Москва старалась не упускать ничего происходящего на обеих сторонах Днепра. Особенно внимательно она наблюдала за деятельным и влиятельным правобережным гетманом Петром Дорошенко, от которого зависело спокойствие в Восточной Украине. По мысли A. Л. Ордина-Нащокина, самое лучшее было привлечь Дорошенко на царскую сторону и оторвать его от татар, которые в свое время помогли ему освободиться от власти короля. В перспективе это могло объединить обе стороны Днепра под одной гетманской булавой, послушной Москве.

Но линия Ордина-Нащокина успеха не принесла. Честолюбивый Дорошенко вовсе не собирался послушно следовать советам «посольских дел оберегателя», как теперь пышно титуловался Афанасий Лаврентьевич. Гетман вел свою игру, причем очень умело и ловко, используя и патриотические настроения рядовых казаков, и трения между могущественными соседями, интересы которых сошлись в Малороссии. Потому заигрывать с Дорошенко — все одно, что пытаться огнем тушить огонь: Москва была заинтересована в стабилизации положения на Левобережье, а Дорошенко, напротив, мог извлекать для себя выгоды, только раскачивая Украину. Так, от Москвы Дорошенко требовал полного гетманства с отставкой Брюховецкого. При этом он делал все, чтобы Брюховецкому стало известно о грозившей ему опасности: так он ссорил его с Москвой и заставлял соперника усомниться в прочности царской приязни.

Одновременно Дорошенко интриговал против Алексея Михайловича в Варшаве, под власть которой гетман вернулся в 1667 году. Эмиссары Дорошенко внушали полякам, что стоит гетману бросить клич, как обе стороны Днепра пойдут за ним, а значит, и за королем. Понятно, что питая такие надежды, он подталкивал короля к нарушению только что заключенного перемирия.

Наконец, ведя переговоры с Варшавой и Москвой, Дорошенко рассылал универсалы, пугая казаков якобы существующими в Андрусовском договоре тайными статьями о полном искоренении Войска. Он подбивал казаков отложиться от обоих государей и искать нового, хотя бы «султаново величество».

Дорошенко не упускал ни одной возможности для достижения своих замыслов. В 1668 году стало известно о намерении Алексея Михайловича отправиться в Киев помолиться местным святыням. Ордин-Нащокин, как глава Малороссийского приказа и ближний боярин, должен был явиться с ратными людьми в город для оберегания государевой особы. «Оберегателя», памятуя о его полонофильстве, на Украине не любили и считали повинным в разделе страны. Дорошенко поспешил внести свою лепту в разжигание страстей. Пошли слухи, будто боярин идет отдавать Киев полякам и упразднять Войско. Напрасно киевский воевода успокаивал горячие головы, уверяя, что это дело «нестаточное». Толки множились, казаки волновались, сельское и городское население не знало, к кому пристать и чему верить. Тут стали вспоминать о царских воеводах в малороссийских городах, о московских сборщиках и писцах, которые действовали, как действовали везде: помимо дела государева занимались делом своим, вымогали, притесняли. Недовольство и обиды полились широкой рекою.

Но, кажется, более всех был озадачен Брюховецкий. Ему всерьез приходилось опасаться за свою булаву, выслушивая упреки товарищей и посланцев Дорошенко, что он «продает» казацкие вольности. Дорошенко призывал его подняться против царя, обещая, что с началом восстания он сам ради единства отдаст ему свою гетманскую булаву.

Сильно навредил левобережному гетману кровавый инцидент, случившийся в апреле 1667 года в Запорожье. Возбужденные сторонники все того же неугомонного Петра Дорошенко злодейски расправились с царским посланником к крымскому хану, стольником Лодыженским. Тень была брошена на Брюховецкого, и с тех пор Ордин-Нащокин стал смотреть на него с великим подозрением. Доброжелатели сообщили гетману о тайных сношениях Москвы с Дорошенко — уж не для того ли, чтобы сменить его, Брюховецкого? Положение осложнилось. Гетман уподобился человеку, нежданно угодившему в болото: куда не ступишь, везде топко. Надо было выбираться на твердую землю. Путь избран был уже проторенный и опробованный Выговским — измена.

В январе 1668 года Брюховецкий призвал полковников. Собравшиеся смотрели друг на друга с большим подозрением, потому начали с клятвы, после чего решено было «выводить» Москву — бить в городах воевод с царскими людьми, гнать откупщиков-мещан и объединяться с Правобережьем. Вскоре об объединении толковали и в Чигирине, куда прибыли посланцы Брюховецкого. Утвердив соединение обеих сторон, договорились об уплате дани татарам. Те должны были защищать казаков от царя и ходить с ними набегами на московские окраины. На совещании присутствовал монах Гедеон — Юрий Хмельницкий, который грозился откопать все отцовские клады и отдать их крымцам — лишь бы не быть во власти царя и короля. Таким образом, заговор созрел совершенно. Оставалось лишь запалить огонь.

Москва, отчасти предупрежденная, отчасти почуявшая недоброе, попыталась образумить Брюховецкого. Ему писали с большим упреком про казацкое и его, гетмана, непостоянство: горланы, мол, кричат о намерении царя отдать Киев полякам, а сами хотят податься с Киевом и всей Украиной к татарам. Многое из того, в чем корили Брюховецкого, било не в бровь, а в глаз. Но время наставлений прошло. Когда из Москвы увозили царскую грамотку в Гадяч, там уже обильно лилась русская кровь.

Выступление Брюховецкого и его сторонников оказалось неожиданностью для царских воевод. Еще вчера пировали за одним столом, сегодня, не объяснившись, мятежная старшина вламывалась в дом с саблею. Многие оказались застигнуты врасплох и убиты. В Гадяче, Сосницах, Прилуках, Батурине, Глухове, Новгороде-Северском и Стародубе гарнизоны были частично истреблены, частично пленены. Но в Чернигове, Переяславле, Нежине и Остре отбились. Сохранен был и Киев.

Вот тогда-то и выяснилось, что выступление не имело глубоких корней. Началось с того, что Брюховецкий рассорился с Дорошенко, который, заручившись поддержкой части левобережных полковников, потребовал от него гетманскую булаву. Возмущенный вероломством, Брюховецкий клейнот не выдал, все отношения с Дорошенко прервал и погнал своих людей в Бахчисарай и Константинополь хлопотать о подданстве. Но было поздно. Правобережный гетман переиграл своего незадачливого конкурента. Когда Дорошенко появился на левом берегу Днепра, от Брюховецкого отступились все его сторонники. Союз был скреплен разграблением гетманского скарба, а затем и убийством Брюховецкого. Случилось это 1 июня 1668 года.

Провозгласив себя гетманом обеих сторон Днепра, Дорошенко выступил против князя Г. Ромодановского. Но до сражения дело не дошло — стороны ограничились мелкими стычками. Ромодановский двинулся к Чернигову, где ему было дано знать, что наказной атаман Демьян Многогрешный со старшиной хотят отстать от бунта и вернуться под «высокодержавную царскую руку».

В канву событий 1668 года нередко вплетают историю почти романтическую: в самый разгар войны, когда Дорошенко двинулся к Путивлю против князя Г. Ромодановского, он получил известие об измене собственной жены. Бросив войско на Многогрешного, гетман устремился в Чигирин — разбираться в семейных неурядицах. Едва ли есть смысл гадать, как бы повернулось дело, останься Дорошенко при полках. Зато с определенностью можно говорить, что не один случай в лице супружеской измены и ревнивого супруга вмешался в ход событий. Повторилось то, что уже случалось в разных вариантах украинской Руины — далеко не все население Малороссии горело желанием поддержать Дорошенко, сомневаясь в тех выгодах, которые он сулил. За долгие годы смуты население сел и городов разуверилось в своих гетманах и в их обещаниях: пришли усталость и стремление к стабильности, хотелось уже не польского или турецкого журавля в небе, а московскую синицу в руках. Москва избавляла от национального и религиозного утеснения, сохраняла местную автономию, наконец, защищала, обладая неизмеримо большим потенциалом, чем Войско, так что все эти соображения, суммируясь, оказывались аргументами достаточно весомыми. Да и не вызывало у старшины восторга обещанное покровительство султана: в этом интуитивно чувствовали зло, горше которого трудно сыскать. Наконец, не вся Украина — казачество. Царских воевод и писцов можно было не любить, но своя старшина в самоуправстве и корыстолюбии нередко оказывалась еще хуже.

С конца 1668 года между левобережными казаками и Москвой начались пересылки об условиях замирения и возвращения в подданство. В казацких отписках всю вину валили на царских воевод, а выступление объясняли утратой исконных войсковых прав и вольностей. Вольности же потеряли якобы из-за Брюховецкого, зачинателя кровопролития. Он за Войско не стоял и государю о недовольстве казаков не писал. Мертвый гетман был фигурой чрезвычайно удобной, и на него теперь валили все вины без разбору.

В марте 1669 года в Глухове в присутствии боярина князя Г. Ромодановского и царского любимца А. С. Матвеева состоялась черная казацкая рада. Несколько дней продолжались препирательства, главной темой которых было воеводское управление и царские гарнизоны в малороссийских городах. Москва согласилась восстановить прежнюю систему управления, которая возвращала старшине все ее преимущества. Из отписок украинского духовенства царь знал, что это решение не вызовет прилива энтузиазма у населения. Но события показали, сколь болезненно реагировала старшина на стеснение ее прав и уменьшение доходов.

Однако в вопросе о гарнизонах в городах московская сторона проявила решительность. Было предложено сохранить своеобразное статус-кво: в тех немногих городах, в которых во время выступления Брюховецкого воеводы отбились и отсиделись, они должны были остаться. Многогрешный с этим не согласился, потребовав полного очищения страны. Ромодановский же, человек вспыльчивый и прямодушный, разразился гневной отповедью, в которой было немало горькой правды: «И прежде были договоры, перед святым Евангелием душами своими их крепили, и что ж? Соблюли их?.. Видя с вашей стороны такую измену, чему верить?.. Какую вы дадите поруку, что вперед измены никакой не будет?»

Против такого возразить было трудно. Оппоненты боярина смекнули, что это предел уступок и дальше наученные горьким опытом воеводы пятиться не станут: клятвы — клятвами, а сила — силой. Когда договорились о гарнизонах в городах, легко решили и остальное. При этом условились, что гетман, хоть и выборный, не может быть смещен без согласия царя, одной радой или старшиной. Это вполне устраивало метившего в гетманы Многогрешного: он даже готов был поступиться старыми вольностями в надежде прочнее обосноваться на гетманском месте — ведь при случае он мог противопоставить казацкому и старшинскому волеизлиянию нерушимую царскую волю. Расчет оправдался. Рада избрала Демьяна Игнатовича в гетманы левой стороны Днепра, а Ромодановский царским именем вручил ему гетманские клейноты.

В 1668 году произошло еще одно событие — на сентябрьском сейме в Варшаве Ян Казимир отрекся от престола. Это отречение возродило прежние мечты царя о польской короне. Хотя бы для сына, царевича Алексея. Однако на сей раз даже такой полонофил, как Ордин-Нащокин скептически отнесся к этой идее. Попытка утвердиться на польском престоле влекла за собой огромные расходы, сулила же сомнительные прибытки: вечного мира все равно сыскать было нельзя, а «корону перекупят, как товар, другие». К тому же поляки, кроме вероисповедального вопроса, который всегда был камнем преткновения для сторон, требовали возвращения Смоленска.

Царь внял совету главы Посольского приказа. Но наступали времена, когда к словам Ордина-Нащокина прислушивались без прежнего рвения. На московском небосклоне его звезда медленно тускнела, уступая место новым, в первую очередь звезде А. С. Матвеева. По-видимому, в этом был отчасти повинен сам Алексей Михайлович: в своей привязанности он выдавал настолько большие авансы, что со временем начинал тяготиться ими и подозревать своих приближенных в излишнем властолюбии. Наступало охлаждение. «Ты меня вывел, так стыдно тебе меня не поддерживать, делать не по-моему», — совершенно по-никоновски укорял Ордин-Нащокин царя, страшась царского несогласия и утраты своего влияния. Впрочем, в этом была и другая сторона, характеризующая Тишайшего. Трудно представить, чтобы кто-то осмелился обратиться с такими словами к Ивану Грозному. Алексей Михайлович был терпимее, хотя выработал правило выслушивать мнения всех, чтобы сделать окончательный выбор самому.

Однако и царское терпение было небеспредельно. Умный и самостоятельный боярин немало своевольничал, что с годами в глазах Тишайшего становилось качеством, достойным сурового осуждения. Раздражали Алексея Михайловича и учительские замашки Ордина-Нащокина. Царь сам любил поучать — чего же ему было слушать другого?

Как водится, царскую перемену быстро приметили окружающие, тем более что недоброжелателей у Афанасия Лаврентьевича хватало. «Сильных не боюсь, умираю в правде», — твердил Ордин-Нащокин, с редкой талантливостью восстанавливая против себя всех сильных людей из царского окружения.

Нараставшие трения с главой Посольского приказа касались части уступок Речи Посполитой. Ордин-Нащокин, по замечанию В. О. Ключевского, был из тех «совестливых дипломатов», которые не терпят неправды в исполнении обещанного, а потому выступал за полное соблюдение Андрусовских статей. Можно, конечно, сомневаться относительно совестливости боярина: человек практичный, он руководствовался вполне обыденными соображениями. В преддверии столкновения с Турцией и Крымом боярин ратовал за тесный союз с Речью Посполитой. Он даже настаивал на возвращении королю Киева, чтобы «успокоение между народы разорвано не было». Такая позиция не устраивала Алексея Михайловича, которому казалось кощунством отдавать православный Киев католикам. Но кощунством было и нарушение крестного целования. Московская сторона старательно собирала все аргументы, которые можно было бы противопоставить польским обвинениям в нарушении перемирных статей о Киеве. И с легкой руки Дорошенко в этом преуспела. Царские дипломаты заявляли, что король сам нарушал перемирие, позволив правобережным казакам воевать левобережные города. Когда же Дорошенко подался на сторону султана, было объявлено, что смирившиеся с этим поляки отступились не только от Киева — от всей Украины. «Уступим вам Киев, а турок войдет на Украину, и Киев сделается гнездом для турецких войск», — парировали бояре все претензии поляков в посольских пересылках.

Ордин-Нащокин противился такой политике. Андрусово было для него средством противостояния Порте. Последняя, заключив в 1669 году победоносный мир с Венецией (к Порте отошел Крит), а еще ранее, в 1664 году, — мир с Империей, развязала руки для того, чтобы возобновить давление на Речь Посполитую. Бедственное положение казны не смущало, а, напротив, служило новым стимулом для правителей Блистательной Порты. Турция принадлежала к тем державам, которые издавна кормились войною. Робкие попытки остановить экспансию, присоединив Турцию к Андрусовскому перемирию, окончились полной неудачей. Договор не стал трехсторонним. Наоборот, Стамбул делал все, чтобы детище Ордина-Нащокина рухнуло, благо недовольных по обе стороны Днепра было предостаточно.

Положение Ордина-Нащокина осложнялось еще и тем, что он как глава Посольского и Малороссийского приказов был ответствен за политику на Украине. А эта политика вовсе не выглядела удачной. Череда постоянных провалов и измен свидетельствовала о неумении разбираться в людях. Часто обижали и отталкивали тех, кто тянулся к Москве, и, напротив, привечали ее тайных недругов, которые только и ждали случая, чтобы перекинуться на сторону противников Тишайшего. Афанасий Лаврентьевич не один был повинен в такой политике. Близорукостью страдал сам Алексей Михайлович. Но отвечать за промахи все же кто-то был должен, а они копились, складывались один к одному, подтачивая положение боярина.

Особая позиция Ордина-Нащокина сделала в конце концов невозможным его пребывание во главе внешнеполитического ведомства. В марте 1671 года Афанасия Лаврентьевича отстранили от посольских дел, а затем и «от всее мирские суеты». В 1672 году он принял постриг в Крыпецком монастыре (близ Пскова). Впрочем, деятельная натура новоявленного инока Антония и под монашеской одеждой так и не нашла полного успокоения. В келье смиренного старца, поклонника учености, была не только религиозная литература, но и списки с посольских документов и договоров.

Ордин написал нечто вроде автобиографических записок — «Ведомство желательное людям», где пространно рассуждал о прошедшей русско-польской войне. Он докучал царю челобитными и в конце концов, при царе Федоре Алексеевиче, вновь появился в Москве, чтобы принять участие в переговорах с представителями Речи Посполитой. Попытка, однако, окончилась неудачей: в услугах Ордина-Нащокина очень скоро перестали нуждаться, и он вторично и уже навсегда вернулся в Крыпецкий монастырь.

В окружении Алексея Михайловича A. Л. Ордин-Нащокин был фигурой едва ли не самой яркой. И в известной мере трагичной в своей невостребованности. Ему по плечу были дела Петровские. Но в тесных, еще скованных традициями, рамках царствования Тишайшего Афанасию Лаврентьевичу было не развернуться. Он устроил почтовое сообщение между Москвой и Ригой, реформировал посадское самоуправление в Пскове, разработал таможенные и торговые правила в Новоторговом уставе, словом, имел и смелость, и вкус к реформаторству и нововведениям, однако все это было достаточно мелко и почти всегда сопряжено с сопротивлением и непониманием. Ордин-Нащокин нуждался в поддержке царя-реформатора, а не царя-молитвенника. Но — судьба. Он «промахнулся» с эпохой: когда Ордин-Нащокин стал боярином, Петр еще даже не появился на свет, когда сошел в могилу, будущему реформатору шел только восьмой год. Поистине, Ордин — преждевременный человек…

В июне 1669 года, после затянувшегося на этот раз бескоролевья, королем был избран Михаил Вишневецкий. Новый король был сыном знаменитого Иеремии Вишневецкого, владельца огромного «панства» на Украине; одно его имя приводило в трепет малороссийских казаков. Выбор Вишневецкого свидетельствовал о том, насколько острым оставался для шляхетства вопрос об Украине и как сильны были надежды на возвращение утраченного.

Впрочем, Варшаве впору было думать не о реванше, а о сохранении своих земель на востоке. Дорошенко недолго оставался в подданстве короля. Некто Суховейко, молодой писарь из Запорожья, при поддержке крымцев и сечевиков выступил против правобережного гетмана. К новоявленному гетману, «протеже» крымского хана, пристал кое-кто из полковников. Дорошенко оказался в большом затруднении. Он попытался получить помощь от Польши, затем, затеяв разговоры о подданстве, — от московского государя. Но Польша была занята выборами, Россия же опасалась вмешиваться в дела по ту сторону Днепра. Тогда гетман обратился к турецкому султану с просьбой взять Правобережье под свое покровительство. Турция, еще не завершившая войну с Венецией, не могла прислать войска. Однако и без того ее вмешательства оказалось достаточным, чтобы склонить чашу весов в пользу Дорошенко. По приказу султана татары отстали от Суховейко. Тому пришлось передать гетманскую булаву уманскому полковнику Ханенко.

Гетман Михаил Ханенко присягнул Польше. Но это уже не было восстановлением прежнего положения на Правобережье. Теперь здесь было два гетмана, «польский» и «турецкий», причем позиции энергичного и авторитетного Дорошенко были предпочтительнее. Дорошенко одолел своего соперника и даже пленил примкнувшего к нему бывшего монаха Гедеона — Юрия Хмельницкого, который, сбросив монашеское платье, вознамерился вновь искать удачу в казацких распрях. Хмельницкий был отправлен в Константинополь. Предусмотрительный визирь не стал выставлять его голову на потеху черни — вдруг пригодится? И в самом деле, через несколько лет пригодился. Но какое падение, какая разительная судьба в сравнении с судьбой отца! Юрий, получивший от султана булаву, был не более чем марионеткой, предназначенной для разорения собственной страны.

Перемены на западной стороне Днепра сильно обеспокоили правительство Алексея Михайловича. Ожидали новых осложнений. Особенно настораживала возможность вмешательства Турции. Осенью 1669 года в Мигновичах сошлись русские и польские уполномоченные. Для Ордина-Нащокина это была последняя посольская служба — тучи уже сгущались над боярской головой. Главным вопросом обсуждения должен был стать вопрос о совместной борьбе с Дорошенко и турецкой угрозой. Но его заслонила проблема Киева, а затем и неожиданное требование поляков вернуть все: новый король Вишневецкий демонстрировал свою твердость перед шляхтой.

Выше уже отмечалось, что в вопросе о Киеве Ордин-Нащокин был готов пойти на уступки. Но не готов к тому был Алексей Михайлович, прекрасно понимавший: Киев — ключ ко всей Украине. Царь заставил боярина ужесточить позицию. Причем не только суровыми выговорами. В Мигновичах Афанасий Лаврентьевич узнал об утрате им Малороссийского приказа, который передали в ведение А. С. Матвеева. Назначение, как, впрочем, и смещение, было с подтекстом: Артамон Сергеевич имел репутацию «доброхота» и заступника казачества и, понятно, был ярым противником всех разговоров о возвращении Киева. Не случайно на Левобережье его назначение встретили с облегчением.

Ничего путного из польских требований в Мигновичах не вышло. Разве только усилились взаимная подозрительность и недоверие. Столкнувшись с неуступчивостью Москвы, королевские уполномоченные вынуждены были отложить вопрос о Киеве. Не подверглись ревизии и другие статьи Андрусовского перемирия. Стороны возобновили обоюдное обещание стоять заодно против басурман. Однако эта была скорее декларация о намерениях: помогать всерьез друг другу ни в Варшаве, ни в Москве не собирались — действовала старая, отточенная десятилетиями логика — чем хуже дела у соседа, тем лучше для меня.

Весной 1671 года Дорошенко открыл боевые действия против поляков. На этот раз гетман опирался на поддержку не только Крыма, но и Стамбула. В Порте к этому времени окончательно убедились, что надежды на разрыв русско-польского соглашения маловероятны. Выжидательная политика была оставлена. Военная машина вновь стала набирать полные обороты.

История иной раз делает странные повороты в человеческих судьбах. Дед Петра Дорошенко, тоже гетман, участвовал в знаменитой битве под Хотином в 1621 году, в которой польско-казацкое войско разгромило бесчисленные орды Османа II. Полвека спустя Дорошенко в своих безуспешных попытках сохранить единую Украину подался под власть Порты, оказавшись, по выражению султанской грамоты, в числе «невольников порога нашего». Теперь «невольник» наводил на польского короля и гетмана Ханенко татар и турок. И шли эти орды по все той же многострадальной Украинской земле.

В начале 1672 года войска Магомета IV вторглись в пределы Речи Посполитой. За короткое время почти 200-тысячная турецкая армия затопила Подолию и Заднепровье. Пал Каменец, почитавшийся за неодолимую твердыню польского владычества в Западной Украине. Султан в сопровождении хана и Дорошенко торжественно въехал в город. Колокола молчали. Одновременно подвергались жестокому разорению десятки других украинских городов и местечек.

Тревожные события на Правобережье отозвались на московской стороне неожиданным образом. В канун турецкого нашествия нервно, непредсказуемо повел себя левобережный гетман. Он беспрерывно докучал Москве, опасаясь возвращения королю Киева, стеснения войсковых вольностей и гетманских прав. Рефлексия Демьяна Многогрешного была объяснима: слишком много нашлось искателей гетманского достоинства, слишком сильна была оппозиция старшины. Неприродный казак, «мужицкий сын», «человек простой и неграмотный» — все это ставилось в упрек Демьяну Игнатовичу. Впрочем, с этим старшина еще могла смириться: она сама не блистала образованностью и аристократизмом, знала на своем веку и гетманов из «неприродных» казаков.

Батуринский правитель вызывал опасения своим поведением и политикой. Большой любитель крепких напитков, он бил, пинал, даже рубил саблей окружавших так, что иные из его гостей едва успевали унести ноги. Но и трезвым гетман был не лучше. Московский доглядчик сообщал о жалобах старшины: гетман — порох, сердится на всех, кто молвит слово против; никому не дает спуску. При том Многогрешный произносил «досадительные» монологи о государе. Генеральный писарь Самойлович, сообщая о гетманских речах в одном из доносов, сделал даже такое выразительное вступление: «Слыша (речи Многогрешного. — И.А.) и теперь пишучи, члены наши трясутся».

Многогрешный и ранее, когда только получил гетманскую булаву, жаловался на всеобщую нелюбовь к себе. Ему всюду мерещились заговоры, которые он пытался нейтрализовать смещением неугодных лиц, запретами и слежкой. В ответ следовали доносы старшины в Москву о сношениях Многогрешного с Дорошенко и намерении склониться к «султановой прелести».

Изветы с Левобережья для Москвы давно уже не были новостью. За годы подданства гетманы жаловались на старшину, старшина — на духовенство, и все вместе — на гетманов. Ложь так густо перемешивалась с правдой, что разобраться во всем было необычайно трудно. Не только современникам — потомкам. В исторической литературе нет полного единодушия, в какой мере измена Многогрешного была инспирирована его окружением и Петром Дорошенко, в какой исходила от самого отчаявшегося гетмана, а в какой была порождена неловкими действиями Москвы, которая вполне успешно восстанавливала против себя Демьяна Игнатовича.

Развязка наступила неожиданно и напомнила по сценарию дворцовый переворот на казацкий манер. В начале марта 1672 года старшина объявила царским посланникам об измене гетмана, который собрался передаться на сторону султана. Злой замысел вот-вот должен осуществиться, но они, верные слуги, готовы «повязать… волка». 13 марта обещание было исполнено с обезоруживающей легкостью. За Многогрешного в его гетманской ставке никто не вступился. Больше того, на низвергнутого «Демку» со всех сторон посыпались жалобы. Даже мещане не остались в стороне, объявив, что ни один гетман их так не «тяжелил», как жадный Многогрешный. Легко было упрекать поваленного. Но в жалобах низов была своя правда. Они не случайно выступали против отстранения царских воевод от суда и управления в городах. Опасения вполне оправдались. Давил не один гетман, вся старшина, алчная, разнуздавшаяся, которая, по определению челобитчиков, «обогатясь, захочет себе панства и изменяет».

Обвинения против Многогрешного были сведены в 38 пунктов. Самым тяжким был первый: «Безпрестанно он списывался и братство и дружбу имел великую с Петром Дорошенко, и хотел он же поддаться турскому салтану». Одного этого хватало, чтобы понести суровую кару и уж тем более потерять гетманскую булаву.

В Кремле, несмотря на явное нарушение договоренности — без указа с гетманства не смещать, — со случившимся смирились. Был проведен строгий розыск. Многогрешный был признан виновным и вместе со своим братом, черниговским полковником Василием, осужден на смерть. У плахи было объявлено о царской милости — топор заменялся Сибирью.

Следом за братьями в Сибирь угодил кошевой атаман Иван Серко, гроза татар и турок. Воспользовавшись ситуацией, он вздумал было добиваться гетманского достоинства. Но Серко был силен в делах воинских и слаб в интригах. Громкая слава кошевого, снискавшая ему уважение всего казачества и особенно низового, запорожского, вмиг объединила его противников. Воспользовавшись излишней доверчивостью Серко, его схватили, обвинили в изменнических замыслах и отправили в Москву. Оттуда Серко поехал в Тобольск, впрочем, ненадолго. Никто за последние годы лучше и удачливее его не сражался с турками и татарами. И когда крымцы и турки возобновили войну, о Серко сразу вспомнили. Уже в марте 1673 года Серко был привезен в Москву. Правда, отпуская его в Запорожье, царь не избавился до конца от подозрительности — слишком устойчивой была репутация кошевого атамана как человека независимого и самостоятельного. С Серко взяли клятву верно служить государю, причем царь его увещевал, а патриарх грозил церковным проклятием в случае измены.

В том же злополучном 1672 году, в июне, казаки собрались на раду в местечко Казачья Дубрава недалеко от Путивля. Выборы проходили в присутствии белгородского воеводы, боярина князя Г. Г. Ромодановского. На этот раз в гетманы угодил «попович», генеральный судья Иван Самойлович, более других интриговавший против прежнего батуринского владыки. Как водится, после выборов, присяги, вручения знаков гетманского достоинства и молебна у боярина устроили пир. Ромодановский был столь любезен, что усадил рядом с собой старшину, чем сильно оскорбил московское дворянство. Здесь же, на обеде, было объявлено о рождении 30 мая царевича Петра Алексеевича. Этикет требовал явить радость по случаю прибавления в царском семействе. Но, подымая чаши, мало кто подозревал, что родился человек, в жизненный путь которого тесно вплетутся и их судьбы.

Между тем в московских приказах с тревогой вскрывали грамотки от порубежных воевод и посольских людей. Известия были пугающие. Война Турции с Польшей шла по непривычному сценарию. Казалось, что продвижение турок в Волыни и Подолии уже ничто не остановит. Был осажден Львов. Король Михаил Вишневецкий тщетно взывал к патриотизму шляхты. Шляхта не спешила сесть на коней, явно предпочитая шумные схватки на сейме и сеймиках кровавым столкновениям в поле. Не помогали даже случаи бесчинства иноверцев над католическими святынями, обыкновенно сильно будоражившие поляков и литовцев.

В обстановке всеобщего разброда и уныния решено было искать мира любыми средствами. Понятно, какой это мог быть мир. В октябре 1672 года в Бучаче, в лагере, где стоял сам султан, был заключен договор, горше которого Речь Посполитая, кажется, еще не знала. Подолия и Украина отходили к Турции. Король признавал Дорошенко подданным султана. Характерно, что речь шла о всей Украине, передаваемой Вишневецким Магомету IV. Со стороны Польши это было прямое нарушение Андрусовского перемирия — король распоряжался не своим. Бучачский договор был настолько унизительным и позорным, что сейм отказался признать его.

Теперь приходилось ожидать самого худшего: султан, помирившись с королем, мог по весне прийти на Левобережье и на Киев. Тогдашние публицисты неустанно призывали Алексея Михайловича готовиться к войне, чтобы защитить родную землю и заодно освободить украинцев, томившихся «под супостатом»[467]. Царь не остался равнодушным к подобным призывам. К столкновению с Турцией вела не одна только логика политического противостояния в Восточной Европе. Привыкнув смотреть на себя, как на защитника и устроителя Православного царства, Алексей Михайлович считал себя обязанным вмешаться в события. Разумеется, для этого нужно было ощущение собственной силы. Четверть века, в продолжение которых Тишайший занимал престол, не прошли даром. Явились спокойная уверенность и ясность. При этом та тщательность, с которой Москва стала готовиться к предстоящим боям, свидетельствовала об опытности второго Романова. Царь предпочитал преувеличить возможности турок и крымцев, нежели недооценить их.

Алексей Михайлович и его окружение решились на акцию беспрецедентную. Решено было попытаться сколотить антитурецкую лигу. Как некогда Владислав IV вдохновлялся идеей общехристианского похода против турок, так теперь и Алексей Михайлович, оставив религиозную неприязнь, звал христианских монархов на борьбу против гонителей веры. В 1672–1673 годах к европейским дворам устремились русские посольства. Но инициатива Москвы не получила поддержки. Да и не могла получить, поскольку с 1672 года в Европе вспыхнула новая война между Францией, Англией и Швецией, с одной стороны, и Империей, Испанией, Голландией и Пруссией — с другой. Этим странам было не до новых «крестовых походов». Московскому государству и Речи Посполитой пришлось оставаться один на один со своими проблемами и противниками.

Тем не менее акция не пропала даром: московские дипломаты получили возможность более обстоятельно вникнуть в европейские дела. Царь был вовсе не таким наивным, каким кажется на первый взгляд со своей идеей антитурецкого союза христианских государств. В Посольском приказе достаточно хорошо усвоили формулу, которую позднее дипломаты выразят предельно кратко: в политике нет друзей, но есть интересы. Посольская эпопея 1672–1673 годов позволила более полно определиться в интересах европейских держав. Русские послы привезли назад не одни только слова сочувствия. Сильно продвинулись отношения со странами антифранцузской коалиции, особенно с Империей Габсбургов. Последняя была заинтересована в ослаблении Швеции, традиционного союзника французских монархов. Крепки были антишведские настроения и в Москве. Правда, памятуя о печальных уроках 1650-х годов, Тишайший вовсе не собирался разрывать Кардисский договор. Но враждебность Москвы сдерживала воинственный пыл шведов, отчего, по позднему определению русских дипломатов, курфюрст Бранденбургский мог «свободно… промысл и отпор чинить, что и учинено». Взамен император обязался по окончании войны помогать Московскому государству против турок. Сдерживала Империя и воинственные настроения тех кругов в Речи Посполитой, которые жаждали реванша и готовы были даже помириться с султаном ради того, чтобы возобновить борьбу с царем.

Все это свидетельствовало о возрастании возможностей Москвы в международных отношениях. Отныне она могла претендовать на место в системе государств Восточной Европы более значительное, чем занимала ранее. Москва потеснила даже Польшу, которая постепенно утрачивала статус первостепенной державы. Навсегда уходили в прошлое послесмутные времена, когда интересы Русского государства были для европейских правительств все одно, что карта Московии — белое пятно с извилистыми линиями рек и редкими точками городов. Теперь международный расклад, по крайней мере в Восточной Европе, требовал учета интересов Москвы и поправок на ее возможную реакцию. В противном случае могло ничего не получиться…

Страх перед нашествием переполошил всю Восточную Украину. Духовенство с мольбой взывало к Артамону Матвееву: «Бога ради, заступай нас у царского пресветлого величества, не плошась, прибавляйте сил». Царское правительство тоже не желало «плошать». В 1672 году было даже объявлено о намерении царя идти с войском на защиту Киева. Если иметь в виду, что после неудачи под Ригой в 1656 году Алексей Михайлович вновь стал отдавать явное предпочтение охотничьим и богомольным походам перед походами ратными, то станет ясен символический смысл подобного жеста. До похода дело все же не дошло. Успешно повоевав с польским королем, султан ушел за Дунай, хан — в Крым, а Дорошенко — в Чигирин. Левобережье на этот раз избежало губительного «потопа».

Но как повернется дело дальше? Султан возжелал всю Украину. Было ясно, что столкновения не избежать. «Мы решили, не щадя своей казны, послать на защиту Украины конные и пешие полки», — извещал города и веси Алексей Михайлович в своих грамотах.

Это не было декларацией. Провели чрезвычайные сборы. Понукаемые грозными грамотами, воеводы принялись проводить смотры и разборы ратных людей, высылать их на службу. Уже в феврале 1673 года боярин князь Ю. П. Трубецкой выступил к Киеву. В апреле был объявлен сбор «десятой деньги» — свидетельство масштабности военных приготовлений правительства[468]. Словом, все пришло в движение, вылилось в неброские, но вполне реальные дела, действенный смысл которых особенно был ощутим в сравнении с тем, что происходило по ту сторону Днепра. Перед лицом грозного нашествия становились явными все преимущества выбора, сделанного сторонами в Москве и в Переяславле в 1653–1654 годах: русско-украинские полки готовились совместно защитить Левобережье. Это, конечно, не исключало сохранения трений и взаимных обид. Тот же Трубецкой двигался на защиту православной святыни, Киева, на манер татар — насильно забирая подводы, возчиков и кормы. При этом дворяне драли казаков за чубы и называли то мужиками, то изменниками.

Военные и дипломатические усилия не были напрасны. По сути между Турцией и Крымом, с одной стороны, и Московским государством, с другой, с 1673 года началась необъявленная война[469]. Столкновения носили характер ожесточенных схваток-набегов, в которых первоначально принимали участие небольшие силы. Так, Москва, отвечая на враждебные действия крымцев, напустила на них донских казаков. Летом — в начале осени 1672 года казаки промышляли в Азовском море и подступали к Азову[470].

На следующий год в низовья Дона для подкрепления казаков из Воронежа выступил почти восьмитысячный отряд И. С. Хитрово и Г. И. Косагова. Солдаты, стрельцы и казаки с боем подступили к азовским укреплениям и даже разрушили одну из башен, преграждавшую выход в устье Дона[471]. Одновременно на Крым напали калмыки, ногайцы и черкесы. Им удалось прорваться через Перекоп и освободить большое число пленных. Царской похвальной грамотой были отмечены запорожские казаки, которые под предводительством бесстрашного Серко промышляли под Очаковом[472].

Столкновения продолжились в 1674 году. Отряды Хитрово и Косагова вновь штурмовали азовские укрепления. Тогда же на юге появился князь П. И. Хованский, которому было поручено руководство всеми боевыми действиями в районе Дона, а также строительство крепости в устье Миуса, чтобы «к Азову ни с чем кораблей и каторг не пропускать». Затея, впрочем, окончилась ничем: постоянное военное присутствие царских войск в низовьях Дона вызвало противодействие дончаков. Большие трудности возникли и со снабжением войска — коммуникации находились под постоянным ударом крымских и азовских татар.

В 1673 году на Левобережье стали проникать слухи, что положение Петра Дорошенко сильно пошатнулось. Генеральный есаул Яков Лизогуб звал Самойловича и Ромодановского к Каневу, обещая сдать город при первом движении полков через Днепр. Он писал, что все люди, натерпевшись от татар и турок, ныне Дорошенко клянут и «всякое зло мыслят». Предложение было чрезвычайно заманчиво и сулило немалые выгоды: соблазнительно было встретить султана юго-западнее, соединившись со всем Запорожским войском, тем более что гетман Ханенко, обиженный поляками, просился под царскую руку.

Однако в Москве крепко боялись казацкого непостоянства: погнавшись за большим, легко было потерять нынешнее, с великим трудом и кровью достигнутое — покой на Левобережье. К тому же и Польша, заявляя, что с отказом подписать договор с султаном она осталась верна условиям Андрусовского перемирия, резко противилась появлению русских войск на своей, по сути утраченной, стороне Днепра. Осторожность брала верх. Тому же гетману Ханенко, как подданному короля, было предложено сначала изгнать своего соперника Петра Дорошенко, а уже потом «официально» бить челом Алексею Михайловичу о покровительстве. Ханенко войну начал, но управиться с Дорошенко, конечно же, не сумел — слишком неравны были силы. Москва при этом не оставляла попыток склонить Дорошенко на сторону государя. Эти попытки сильно пугали Самойловича. Он опасался, что ради объединения могут пожертвовать им самим и его булавою. Однако столковаться с Дорошенко оказалось совершенно невозможно, хотя именно он поднимал вопрос о подданстве. Дорошенко требовал пожизненного гетманства, а также присяги войсковым правам и вольностям со стороны Алексея Михайловича. По всей видимости, Петр Дорофеевич мечтал о самостоятельной гетманской власти при протекции царя, подобно той, что он добивался от Турции. Но в отношении с Москвой это заведомо не проходило. Переговоры превращались в дипломатическую игру, желание выиграть время.

Наконец, к великой радости Самойловича, Тишайший окончательно уверился в лукавстве и неискренности Дорошенко и решился на войну. Зимой 1674 года Ромодановский и Самойлович переправились через Днепр и стали брать один город за другим. Лишь под Чигирином дело застопорилось. С налету взять хорошо укрепленную гетманскую столицу не удалось. Наступившая же распутица, а затем слухи о татарских отрядах, спешивших на выручку, заставили повернуть назад. Против Дорошенко и его приверженцев были оставлены небольшие отряды. Но и они действовали вполне успешно. В начале марта был разбит и пленен брат гетмана, Григорий Дорошенко. На сторону царя стали переходить полковники, ранее поддержавшие гетмана. Вскоре почти все Правобережье добило челом государю. Больше того, в стане Ромодановского объявился Ханенко, сложивший с себя гетманское достоинство.

В середине марта 1674 года в Переяславле собралась очередная рада. Объявлено было о выборе правобережного гетмана. Но старшина и казаки объявили, что им нужен один гетман — гетман обеих сторон Днепра. Тут же выкрикнули и имя — Иван Самойлович. Последний с большим искусством отказывался от великой «чести» и был приведен к присяге чуть ли не силой.

Однако трудно было считать такое гетманство прочным, пока в Чигирине сидел лукавый Дорошенко. За годы своего гетманства он не раз уже падал, но, как птица феникс, вновь поднимался и валил соперников.

Не подымется ли и на этот раз?

Много сил ушло на уговоры Дорошенко положиться на волю Божию, царскую милость и отказаться от гетманства. Дорошенко ставили в пример его же полковников, покорившихся и передавшихся государю. «А что теперь старшина и полковники перешли в подданство великого государя, так это только для соболей, не вечно, после изменят», — мрачно пророчествовал гетман. Сам он говорил, что в свое время хотел податься в царское подданство, но его условий не приняли, а теперь поздно, покровитель его — турецкое величество.

И в самом деле, все надежды Дорошенко были связаны с турками и татарами, поскольку собственных сил у него хватало только на то, чтобы удержать несколько городов. Он снарядил в Крым и Стамбул посольство во главе с писарем Иваном Мазепой. Но решительно удача отвернулась от него. Кошевой атаман Иван Серко перехватил посольскую станицу вместе с Мазепой и листами к хану и визирю. В Сечи послания Дорошенко были прочитаны перед кругом и вызвали взрыв возмущения. Мазепу едва не растерзали — спасло заступничество Серко. Писаря забили в кандалы, а грамоты отправили к Самойловичу для передачи царю. Судьба или случай, но только с этого нежданного пленения жизненный путь Мазепы совершил крутой поворот и началось его новое восхождение близ Самойловича. Иван Мазепа обладал талантом нравиться людям, от которых зависел. Он сумел так угодить Серко, что тот просил сохранить его для отчизны. Понравился он и Самойловичу — «человек он ученый, меж высокими людьми бывал», — отмечал тот. Гетман заступился за посланца Дорошенко перед царем и Ромодановским. В Москве Мазепа сумел обольстить Матвеева и, явившись пленником, отпущен был назад награжденный соболями. Да, видно, никакой случай не может спасти от предательства, если душа к тому склонна: в 1674 году он отступился поневоле от Петра Дорошенко, поведав о его замыслах, и заодно — в угоду Самойловичу — очернил в Москве Серко; в 1687 году он обвинил в измене уже Самойловича, и незадачливый воевода, князь В. В. Голицын, чтобы оправдать свою неудачу в первом Крымском походе, сделал вид, что это правда; отсюда уже недалеко до Карла XII и «ордена Иуды», которым Петр Первый мечтал «наградить» Мазепу за его измену в 1708 году.

Между тем Самойлович горел желанием захватить Чигирин. В конце июля вместе с царскими воеводами он подошел к городу. Петр Дорошенко сел в осаду в крепком верхнем замке, но на этот раз едва ли отбился, если бы не крымский хан и визирь, которые выступили ему на помощь. Их движение заставило Ромодановского и Самойловича отступить за Днепр.

В это время в Речи Посполитой произошли важные перемены. В ноябре 1673 года коронный гетман Ян Собеский разбил турецкие войска под Хотином. Полякам, однако, не удалось полностью использовать плоды этой победы и вытеснить турок из Подолии. Накануне Хотина во Львове умер король. Тотчас началась предвыборная борьба. Среди прочих имен литовским гетманом Пацом было названо и имя царевича Федора Алексеевича. В надежде, что такой выбор обезопасит восточные границы и создаст союз против Турции, была даже создана сильная партия. Но вольно было литовцам строить планы — была еще и московская сторона, которая никак не могла согласиться на предложения сторонников кандидатуры царевича. Последние требовали, чтобы тот принял католичество и вернул назад утраченные в предыдущей войне города.

В середине мая 1674 года сейм провозгласил королем Яна Собеского, выдающегося полководца, только что пережившего хотинский триумф. Правда, в год своего избрания Собескому не пришлось особенно отличиться. Весной-летом 1674 года султан разорил Правобережье и с огромным полоном благополучно ушел за Дунай.