XXXVIII

XXXVIII

В вахмистерской комнате вкусно пахло сдобным пирогом с рыбой. На окне, в клетке, возбужденные весенним солнечным днем, звоном колоколов и суетой в Комнате заливались чижи, и снегирь, надувая розовую грудку, пел короткие песни.

Маланья Петровна в светло-лиловом шелковом платье, в чепце на густых, светлых, цвета спелой ржи волосах, полная, красивая, с круглым лицом, румяными щеками и маленькими пухлыми губами сидела у двери, ожидая гостей. Муся, одетая театральной субреткой, — она сама придумала себе этот костюм, — в белых чулках и черных башмачках, в платье немного ниже колен, в белом, расшитом кружевами и плойками переднике с карманами, причесанная и завитая, прелестная своими семнадцатью годами, тонким профилем, золотом приглаженных волос и большими синими, наивными глазами, стояла у окна, любовалась птицами и слушала их пение.

— Папина радость, — сказала она.

— Что, Муся? — спросила Маланья Петровна.

— Говорю, мама, птицы-то — папина радость.

— А… да… Ему они большая радость. Нелегко ему, отцу-то. Солдаты вон его наемной Шкурой зовут, так и норовят изобидеть. Озорной народ, Муся, пошел. Сколько горя отцу с «отвинтистом» этим самым было. Теперь солдата и толконуть не смей, он сам так и целит на ногу наступить, да побольней. С пяти часов утра отец на ногах. До ночи его и дома не увидишь. И все люди с претензиями лезут. Даве, в пятом году, заявили, зачем, мол, двойная ему порция. Завидливы люди стали, Муся, ох, как завидливы. Все в чужом кармане считать им надобно. До своего дела нет, а что у другого, это им интересно. Хорошо, Петренко давно отца знает, виду не подает на доносы эти самые, да на подметные письма, а та бы со свету сжили. Придет отец-то после обеденной уборки домой отдохнуть, да так и спать не может. Сядет в кресло подле птичек и сидит. Скажет: одна они у меня, мать, отрада. Снегиря вот сигналы свистать научил. Умный снегирь-то оказался. Одна, говорит, отрада. Он да еще Муська моя… Теперь людям-то праздник, а ему — одна забота. Не напились бы, не изувечили бы друг друга. Лошадей бы вовремя напоили… Да… А кто видит это? Кто ценит?

— Государь, — тихо сказала Муся.

Из эскадрона через кухню и площадку лестницы неслось стройное пение. Пели молебен. Слышались шаги и голоса певчих: «Спаси, Господи». Эскадрон окропляли святою водою.

Потом донеслись громовые ответы, перемежаемые тишиною:

— Здравия желаем, ваше превосходительство…

— Покорнейше благодарим, ваше превосходительство…

— Рады стараться, ваше превосходительство…

— Должно слово какое ребятам командир говорит, — вздохнула Маланья Петровна. — Зайдет али нет? Он, командир-то, нас не знает. Вот полковник Работников, он твоего отца еще новобранцем помнит. Посаженым отцом у нас на свадьбе был. То-то танцевали мы тогда с ним. И все русскую, — усмехнулась Маланья Петровна.

На площадке за дверью показался Певчук, мелькнул красным лицом и крикнул:

— Идут!

— Наливай, Муся, рюмки… давай блюдо с пирогом, — засуетилась Маланья Петровна. — Встречать дорогих гостей будем.

Через площадку, в столовой, люди эскадрона дружно, спевшимся хором, пели «Очи всех на Тя, Господи, уповают». Слышен был стук сапог, звон шпор, грохот отодвигаемых скамей, потом доносились слова приветственных, коротких речей и тостов, дружные ответы и крики «ура». Там шла «ектенья», как называли это офицеры. Командир полка сказал тост «За здравие Державного Вождя Российской Армии, ее первого солдата и обожаемого шефа нашего полка, Его Императорского Величества Государя Императора!» Трижды пропели гимн. Потом был тост за Государынь Императриц и Августейшую Семью, тоже покрытый «ура». После пили за здравие главнокомандующего, командира корпуса, начальника дивизии и командира бригады.

Тосты провозглашались, а здравие не пили, только провозглашавший тост пригубливал из большой серебряной эскадронной чарки с эмблемами полка. Эскадронный говорил тосты за командира полка, за старшего полковника Работникова, командир полка сказал тост за командира эскадрона, за всех офицеров и, наконец:

— За ваше здоровье, братцы! Солдаты дружно ответили:

— Покорно благодарим, ваше превосходительство, — и вахмистр, в парадной форме, красный, сияющий медалями и цепочкой с ружьями, выдвинулся вперед, из большой полведерной бутыли плеснул водки в стаканчик и Неторопливо начал говорить давно приготовленную речь.

Маланья Петровна и Муся, поставив подносы с рюмками и пирогом, бросились через площадку к дверям и, затаив дыхание, слушали, что говорит Семен Андреевич:

— Дозвольте, ваше превосходительство, от имени лихого третьего, сказать вашему превосходительству, как вы нам есть отец, как мы понимаем нашу священную обязанность, и в этот день праздника Благовещения, нашего эскадронного праздника, мы просим верить, что все мы готовы по первому вашему знаку, по команде нашего Доблестного командира эскадрона, его высокоблагородия ротмистра Петренко, броситься и разбить отеческих Врагов. Наши стальные пики, наши вострые сабли, наши меткие винтовки страшны неприятелю. А мы своему Государю Императору и совместно с господами офицерами единою дружною семьею слуги верные! Ваше здоровье, ваше превосходительство!

— Спасибо, Солдатов, на добром слове. Порадовал меня, старика. — И командир полка обнял и крепко поцеловал вахмистра.

— Садитесь, братцы… До свиданья, — сказал командир полка, обращаясь к эскадрону.

— Счастливого пути, ваше превосходительство, — дружно ответили солдаты.

Командир полка, сопровождаемый до дверей эскадрона офицерами, ушел из помещения. Первая, официальная часть праздника была кончена, — начинался семейный, свой праздник.

Эскадронный каптенармус, бравый подпрапорщик, подошел к бутылям и крикнул:

— Подходи, ребята, к чарке.

Один за другим потянулись к нему солдаты, брали большую оловянную чарку, иные крестились, иные с лукавой усмешкой, подмигивая, опрокидывали чарку в глотку, крякали, утирались рукавом мундира и возвращались к столам.

На столах взводными раздатчиками были расставлены большие медные миски с дымящимися щами, пироги с мясом и стояли кувшины с мутно-желтым пенящимся квасом. С легким гомоном праздничных приветствий, пожеланий и шуток солдаты садились за столы.

— Ваше высокоблагородие, — обратился вахмистр к полковнику Работникову, — дозвольте просить вас и господ офицеров ко мне, эскадронную хлеб-соль откушать.

Офицеры, а за ними взводные и вахмистры других эскадронов, теснясь в дверях и на площадке лестницы, пошли в помещение вахмистра.

Маланья Петровна и Муся их ожидали.

— Ну, как, кума, — сказал Петренко, принимая из рук Маланьи Петровны большую хрустальную рюмку мадеры, — живем понемногу?

— Вашими молитвами, ваше высокоблагородие.

— А крестница-то моя все хорошеет. В этом году, Муся, кончаете школу?.. Что же, «у воды» будете?

— Надеюсь в корифейки выбиться, Алексей Степанович.

— Ишь, какая прыткая! Сразу и в корифейки.

— Она, ваше высокоблагородие, — вступился за раскрасневшуюся Мусю отец, — талантливая очень и усердная до науки, страсть.

— По талантам в мать, по усердию в отца, — сказал полковник Работников. — Помните, Маланья Петровна, как мы русскую с вами танцевали?

— Только вот сейчас Мусеньке об этом поминала. Молодая я была!

— А теперь разве старая? Еще и теперь попляшем.

— Восемнадцать лет мы женаты, давно уж, — сказал вахмистр.

— Ну, что за давно — восемнадцать лет! Так станцуем, Маланья Петровна?

— Станцуем… А то, ваше высокоблагородие, вы уж с дочкою лучше. Толста я очень стала, смотрите, столы повалю, — засмеялась в рукав Маланья Петровна.

— Выходит, сколько же лет вы, Семен Андреич, на службе?

— Двадцать лет вахмистерствую, да четыре года в рядах прослужил.

— Как оно время идет… А ведь точно вчера новобранцем у меня были. Двадцать четыре года… Хо-хо!

— Обноси, Муся, гостей пирогом, — шепнул дочери Семен Андреевич. — Прошу, ваше высокоблагородие. Не обессудьте, гости дорогие. Чем богаты, тем и рады.