VI

VI

На фронте, на позиции, бахали пушки и над темным сосновым лесом вспыхивали белыми дымками шрапнели. Немцы вели проверочную стрельбу по секторам. Весенний, упругий, приятно холодный и ароматный ветер вздувал дымы разрывов и уносил их по голубому простору.

Хоменко рядом с Андреем Андреевичей; пожимался в автомобиле, и от него сильнее пахло крепким, здоровым, давно не мытым мужским телом. Автомобиль скрипел и фыркал по разбитому шоссе, зарываясь в грязь и брызгая блестящими на солнце серо-коричневыми каплями. Они въехали в деревню. По ней повсюду с бездельным видом шатались солдаты. На въезде, у избы с разбитыми окнами, заткнутыми тряпьем и заклеенными газетной бумагой, две сестры милосердия в кадке стирали на дворе белье. Коричневые юбки были подоткнуты выше колен, на ногах сапоги. Выше голенища были видны шелковые черные чулки. Под платками тонкие худые лица. Услышав гудок, женщины подняли головы навстречу. Большие глаза испуганно глядели на автомобиль, и зазябшие красные руки беспомощно опустились вдоль тела…

Хоменко глазел на них. Он улыбнулся, распуская широкие губы и показывая оскал крупных, белых зубов.

— Барышни… Видать, аристократки… А стирают… Должно, денщики да санитары отказались, слабоду объявили… Правильно… Так-то, товарищ…

Хоменко тронул рукою шофера и остановил машину.

— Сестрицы, — мощным басом крикнул он. — Ась, сестрицы!.. Какая часть здесь стоит?

Сестры подняли глаза на матроса с Андреем Андреевичем и на рабочих, почтительно притулившихся на переднем сиденье, поспешно обтерли руки о фартуки и убежали в избу, шлепая по грязи. На их лицах были ужас и отвращение.

— Ишь, недотроги! Поучить бы малость, — недовольно протянул Хоменко.

— А может, бросить, товарищ, — примирительно сказал Андрей Андреевич.

Эта история его забавляла. Он видел, что сестры не простые, а из барынь, и знал, что, если Хоменко разойдется, он себя покажет.

— Ну, чего бросать. Буржуйки! Зазнались! Надоть на место их поставить, чтоб вперед понимали.

Хоменко открыл дверцу автомобиля, но ему не хотелось лезть в грязь, и он стоял в нерешительности, опираясь на плечо почтительно согнувшегося под его тяжелой лапой рабочего.

Из избы вышел щеголеватый гвардейский вахмистр. На нем была надета набок цветная фуражка, хорошо сшитая гимнастерка была обдернута, рейтузы обтягивали ноги. Молодое лицо со сбритыми усами было красиво. Оно было темное от загара, но Андрей Андреевич сейчас же узнал штаб-трубача, которому он когда-то аккомпанировал у Тверской.

Тот тоже узнал его.

Смело ступая ярко начищенными сапогами в грязь, штаб-трубач подошел к автомобилю.

— Кажется, встречались, — сказал он мягким, сочным баритоном. — Не помните? Перед войной мы репетировали с госпожой Тверской… Вы еще аккомпанировали.

— Вы кто же такой будете? — недовольно пробурчал Хоменко, чуя в штаб-трубаче соперника.

— Председатель местного Совета солдатских депутатов, товарищ Дмитрий Ершов, — представился штаб-трубач.

— А! Вас-то нам и надобно! Мы с товарищем депутатом хотели того… на позицию проехать… митингу устроить, по текущему моменту объяснить и направить, значит, как центр думает. Ну, только там, знаете, неудобно вследствие обстрела, так, может, вы, товарищ председатель, нам здесь устроите. Здесь кто стоит?

— Полковой комитет и комитет трубаческой команды Кавалерийского полка, полковой летучий санитарный отряд, этапная рота и две мортирных батареи.

— Отлично. Все сознательный народ?

— Кроме этапной роты. Там не приведи Бог.

— А что?

— Только пьянствуют да воруют, что под руку попадет.

— Просветим!.. — самодовольно надувая губы, сказал Хоменко.

— Пожалуйте ко мне, обо всем сговоримся. Митинг лучше всего назначим вечером, когда товарищи соберутся, а пока милости просим ко мне закусить.

— Далеко?

— Через две хаты.

Ершов прогнал трубачей, разослав их собирать представителей от частей на митинг к восьми часам вечера, угостил обедом гостей, а те угостили его вином и водкой. После обеда рабочие и Хоменко пошли на хозяйскую половину спать, а Ершов остался с Андреем Андреевичем.

Ершов был рад, что приехал человек, могущий все объяснить и все рассказать. Так много неясного во всем, что творилось, так много наезжало сюда разного народа, с разными речами о свободе, о завоеваниях революции, о народоправстве, о самой свободной армии в мире. Но никто не мог или не хотел ответить прямо и точно на вопросы, волновавшие Ершова и солдатскую массу.

А вопросы, которые излагал сейчас перед Андреем Андреевичем Ершов, были действительно жгучие.

Начали было ребята отбирать у офицеров собственных офицерских лошадей и потихоньку продавать их евреям, а те, слыхать, направляют через фронт немцам. Можно это делать или нет?

Потребовали солдаты в некоторых эскадронах, чтобы офицеры из солдатского котла питались и с солдатами в очередь с котелками становились, а в других эскадронах, напротив того, постановили, чтобы офицеры были по-старому и чтоб честь по-прежнему отдавать, из-за того вышел раскол в полку. Кто прав и кто не прав?

Решили поделить хозяйственные суммы, а командир полка не разрешил, так солдаты хотят, чтобы этого командира прогнать, а выбрать такого, чтоб разрешил деньги поделить. Так или не так?

Постановили, чтобы офицеры здоровались с солдатами за руку. Правильно или нет?

Когда член Государственной Думы от Временного правительства приезжал в полк, то вынесли постановление: война до полного победного конца в согласии с союзниками и чтоб Константинополь был наш и проливы наши. А теперь болтают, чтобы немедленный мир был по телеграфу без аннексий и контрибуций, чтобы; разойтись по домам и дать самоопределение всем народам, пусть каждый живет, как хочет. Чтобы, значит, латыши к латышам, чухны к чухнам, жиды к жидам и каждому дать все полные права.

Постановлено землю поделить трудящему народу, — а вот ребята волнуются, что делить будут без них.

Постановили прекратить дезертирство и держать линию фронта, а потом постановили, чтобы ни в какие карательные отряды не ходить, брататься с немцами и заключать мир через головы генералов, на каждом участке свой.

Еще решили, что наш враг не трудящийся немецкий пролетариат, согнанный императором Вильгельмом на империалистическую бойню, а капиталистические правительства Англии и Франции, а потому нужен немедленный мир и отречение немецкого императора от престола. Одни товарищи хотят, чтоб в России республика была с Царем, а вместо Николая правил бы Михаил и чтоб царскою грамотою даровал бы земли. А другие товарищи хотят, чтобы по-прежнему была Российская Империя, а над ней был бы Совет из самых, что ни есть, лучших солдат и крестьян и чтобы той империи было название — Крестьянская советская республика и чтобы в ней каждый мог работать по своему вкусу, кто сколько хочет, а что наработали, валить в общий котел и из него давать поровну каждому. А еще другие товарищи хотят, чтобы никаких ни монархий, ни республик не было, а чтобы каждый мог жить, как ему нравится, и никакого чтобы стесненья не было. С немцами мир заключить на том основании, чтобы немец машинами снабдил каждого крестьянина бесплатно.

Тоже и насчет Бога. Одни товарищи говорят, что надо Бога отменить и никакой религии не надо, а другие требуют, чтобы сложиться всем полком и заказать икону полковых святых для полкового храма, отслужить молебен и разойтись, а строевых лошадей забрать себе для езды и полевых работ…

— Вот, Андрей Андреевич, от этого от всего получилась у меня в голове полная каша. Мысли крутятся, а в чем дело, и в толк не возьму. У меня давно были мысли, еще сыздетства, что у нас все нехорошо и многое переменить надо. Вот теперь вижу: настала пора — надо перемену делать. Получена свобода. Вот она — в руках у нас. Пользуйся ею. Умей только приспособить ее, чтобы служила она нам не во вред, а на пользу. А как получили мы эту свободу, и сами не знаем, что нам с нею делать. Как к этой свободе подойти? Конечно, самое простое было бы спросить господ офицеров, многие из них очень к нам расположены и готовы помочь по совести: Ну, только у нас к ним веры нет никакой. Они народ ученый и хитрый. Обведут, как хотят, и опять под свою палку поставят, опять честь отдавать, да тянуться, да воевать прикажут. Те делегаты, что приезжали от Временного Правительства, показались нам — ни так, ни этак… Не то разрешают, не то не дозволяют. А нам надо, чтобы ясно было: можно… нельзя… Потому наше понимание такое. Много мы наслышаны про Совет солдатских и рабочих депутатов. Сказывают, там люди настоящие сидят, в корень смотрят. Вот и хотел бы я, Андрей Андреевич, прежде митинга, чтобы вы поучили меня, чтобы и я был человек с понятием…