XLVIII

XLVIII

На кухне раздались голоса. Тесов кому-то говорил, а кто отвечал, того не было слышно.

Тесов, на носках, позванивая шпорами, прошел через кабинет и. подошел к дверям спальной.

— Ваше благородие, — таинственно прошептал он.

— Что, Тесов?

— Марья Семенна, ваше благородие, вахмистерская дочка, так что желают вас видеть.

— Марья Семенна?.. А?.. Ну, хорошо… Проси…

Муся в капоре, в ватном, тяжелом, зеленом, казенном пальто и в казенных же башмаках несмело вошла в комнату. Капор закрывал ее золотистые волосы, и из-под него нежным и детски милым казался розовый овал смущенного лица.

Морозов хотел встать ей навстречу, но она подбежала к нему и обеими руками удержала его за плечи.

— Умоляю вас… Не вставайте!

Муся присела подле его кресла на постели и поджала под себя маленькие ножки в плюнелевых ботинках.

— Вам было очень больно?.. Правда? Он вас мог убить… И вы так страдали; Зачем вы ему так сказали? Это все я виновата. Мне надо было молчать. Чем мне пожертвовать вам, как вы жертвовали собою? Сергей Николаевич… Приказывайте мне. У Муси текли слезы.

— Муся… милая Муся… Зачем так говорить? Не надо ни плакать, ни волноваться.

— Я это от радости… От радости плачу… Видеть вас живым.

— От радости, Муся, не плачут. Лучше расскажите мне, что у вас, Семен Андреич был очень огорчен, что его птички улетели?

— Они вернулись.

— Как?..

— Вы тогда ушли. В комнате стало тихо. Папаша были в эскадроне. Там была драка. Мамаша прибирала на кухне. Я стояла у окна. Мне было так грустно. Прилетел снегирь. Сел на клетку и спустился к дверце… Вошел… Сел на жердочку и стал чирикать, вроде сигналов, как его учил папаша. Потом прилетела канарейка, долго кружилась подле окна, сидела на подоконнике, точно колебалась и, наконец, тоже вошла в клетку… Только чижики не вернулись: я купила папе других и принесла на Пасху.

— Значит, все восстановлено и как говорится: «Инцидент можно считать исчерпанным».

— Ах, нет! Еще одно случилось!

— Что же такое?

— Сергей Николаевич… Я люблю вас, — еле слышно прошептала Муся.

Морозов смутился и сделал вид, что не расслышал.

В капоре и теплом пальто ей было жарко. Муся завозилась руками, развязала ленты, но снять капор не посмела.

Она опустила руки и сидела неподвижно, со слезами, текущими по щекам.

— Муся, вам жарко? Снимите капор и пальто. Морозов помог раздеться Мусе. Она смущалась его помощью и неловко сопротивлялась. Все повторяла торопливо:

— Не надо… не надо… я сама… сама.

Теперь она сидела в платье ученицы, с растрепавшимися, реющими над лбом завитками золотых волос, вся красная и заплаканная. Жестким полотняным платком она вытирала лицо и глаза, осушая слезы. И была она в своем волнении мила и грациозна, гибка и изящна, как котенок.

— Муся, как же вы сюда попали из училища?

— Я сказала… я сказала, что папа болен, и меня отпустили к нему до завтра.

— А что же вы сказали опту?

— Я дома еще не была, — с трудом выговорила Муся, опустив голову.

— Как так?

— Я пришла утром… Узнала, что полк на похоронах. Обрадовалась. Решила, что это судьба… И пошла с Тесовым к вам… А вы… вы… были… очень заняты… Тесов сказал прийти вечером… Я пошла бродить по городу… была в церкви. Молилась за вас… Потом пришла сюда.

— Вы кушали что-нибудь?

— Нет. У меня не было денег, и я боялась куда-нибудь зайти.

— Ах, Муся, милая Муся. Бедный, глупенький ребенок!

Морозов прошел в кабинет и крикнул денщика:

— Обед принес?

— Так точно. Подогреваю.

— Тащи еще один и ставь нам два прибора. Марья Семеновна с утра ничего не кушала.

Они обедали вдвоем в столовой под ярко горящей лампой. Старались услужить друг другу. Точно сестра к нему приехала. Морозов принимал ее, как сестру, ласково и сердечно ухаживая за нею.

Вина он дал ей немного, но зато клал ей лучшие куски, заказал мороженого, печенья и приказал поставить самовар. Муся смущалась и отказывалась есть. Ей было совестно, она боялась показаться жадной, но она ела с удовольствием и с молодым аппетитом пансионерки, всегда недоедавшей.

За чаем хозяйничала она. После обеда она оживилась, но на Морозова смотрела застенчиво и боязливыми глазами.

Он занимал ее, как умел. Показывал альбомы скачек, лошадей, снимки полковой жизни. Он сидел поодаль и боялся даже прикоснуться к этой чистой, наивной девочке.

Время шло. Он ломал голову, куда девать ее. Отправлять в училище было поздно… к отцу — нельзя.

Наконец, Муся, выпив четвертую чашку чая, поставила ее на блюдце донышком кверху и сказала:

— Довольно… Наизволилась в меру. Благодарствую…

— Муся, — сказал он, — а где же вы будете ночевать? Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.

Когда она пошла к нему, она не думала об этом. Она была вне времени и пространства. Она шла, чтобы всю себя отдать ему; пусть делает с нею, что хочет. Она совсем не думала, что надо есть, что надо где-то спать, что наступит ночь и кругом есть злые люди.

— Где?.. Если я мешаю вам… Я пойду.

— Муся, вы мне нисколько не мешаете. Но куда же вы пойдете?

Она молчала. На нежном лбу собрались заботные морщинки. Потом она быстро спросила:

— Который час?

— Четверть двенадцатого.

— Как поздно, — прошептала она. — Я никогда не думала, что уже ночь!

Она сидела против Морозова и смотрела на него робко и застенчиво.

Муся не была наивной девочкой. Она знала многое, и когда шла к Морозову, то шла, чтобы отдаться ему. Она слышала от подруг, что мужчины только этого и добиваются и что от них надо обороняться. Стоит остаться вдвоем с мужчиной — и пропала. Морозова она давно «обожала». Теперь он своею дуэлью и раной поднялся в ее глазах на недосягаемую высоту, стал как герой романа, и она шла к нему, чтобы с ней было, как она читала в романах.

Он сидел против нее в кресле, курил папиросу, ногу заложил на ногу и думал о чем-то. Он улыбался» но она чувствовала, что думал он не о ней.

«Неужели я так дурна собою? Должно быть, я противна ему», — с горестным волнением думала Муся.

Она покраснела, и слезы снова показались на ее глазах. Морозов поднял Голову к Мусе. Да ведь он что-то спросил у нее. Надо ответить. Но Муся не слышала, что он спросил. Она наморщила лоб, напрягая память. Да… Где же ночевать? Ей надо ответить так, как много раз в мыслях и мечтах она отвечала ему: «У тебя, мой любимый! В твоих объятьях».

Так всегда отвечали героини в романах, когда оставались вдвоем с героями. Но она молчала. Как же это сказать? Разве девушки так говорят?

Раньше он сам должен что-то сказать ей. И она ждала его слов, вся трепещущая и жалкая.

— Вот я и думаю, — спокойно сказал Морозов. — Что же нам делать?.. К отцу?

— Нет… нет… Папаша уже спят. Что я скажу?.. Как объясню… откуда я.

— В училище?..

Муся закрыла лицо руками.

— Ах, нет? Боже упаси… После двенадцати!.. Это такой скандал!..

— А если мы так сделаем. Оставайтесь у меня до четырех часов утра. Хотите, вздремните тут на диванчике, я подушку вам дам, хотите — поболтаем, почитаем. А в четыре, пока люди еще спят, и никто вас не увидит, вам подадут карету и поезжайте вы, ну хотя бы… в Новодевичий монастырь к ранней обедне… Там останьтесь до восьми… В восемь вы можете вернуться в училище?

— Да, могу.

— Так я вас пока устрою?

— Вы сказали… Если вы только не устали и вам не больно… Поболтаем.

— Ну… хорошо… поболтаем.