VII

Штора в спальне была поднята, форточка открыта. Беспорядка, произведенного женщиной, не вызвал в Морозове ни сладострастного воспоминания, ни брезгливости. Он повернул выключатель и погасил голубой фонарь. Сразу выявился из темноты казарменный двор, освещенный луною. Мягкое дуновение морозного ветра стало ощутительнее.

За казармами с конюшнями, кузницей и сараями, правильным прямоугольником окружавшими двор и бросавшими на его снег голубые тени, шли улицы во все уменьшающихся желтых точках фонарей. Там высились темные и мрачные громады каменных домов. Где-то далеко были освещены три окна, и Морозову казалось, что он видит за ними обычный петербургский «вечер». Карточные столы, скучные лица, однотонные возгласы. В соседней комнате грудастая горничная в белом переднике, накрывающая холодный ужин. Лососина, розовая, с серым налетом жирка под желтым майонезом, холодные рябчики с обломанными черными ножками, чуть несвежие «с горчинкой», телятина и ветчина в больших толстых ломтях под галантином, а на приборах под салфетками белые и полубелые маленькие хлебцы. В гостиной кто-то небрежно играет на рояле. Может, быть, бледная блондинка с круглым в розовых пятнах на лице поет «под Вяльцеву» петербургско-цыганский романс, или какая-нибудь старая тетка, специально для того приглашенная, лениво бренчит венгерку и две пары танцуют. Студент с гимназисткой и кадет с барышней в вечернем платье. А внизу у подъезда, наверно, дежурят три ночных извозчика в чаянии заработать по полтине.

Петербургская жизнь… Петербургские типы… Какой другой город мог бы породить такую, как Нина Белянкина? Что она делает шесть дней в неделю, куда ходит, с кем бывает? Верна ли она ему… и мужу? Или ему так же неверна, как и мужу?

Поежился. Неужели ревность? Нет… Брезгливость, Он так привык знать ее всегда чистенькой, розовой и свежей. Нежные, округлые плечи, тонкая папироса и тихий напев: «Голубка моя, умчимся в края»…

Шесть лет… И еще шесть лет… И еще…

Вот будет он штаб-ротмистром, ротмистром, получит эскадрон… Так и пройдет жизнь в этих прямых и точных улицах с маленькими сходящимися вдали огоньками. Ровная, как он, и прямолинейная, как он. Двадцатое число, дворники в тулупах у ворот, тишина и спокойствие. Городовые на перекрестках…

Пошумел, поволновался Питер в 1905 году, стоял темный без электричества. Водопровод не действовал, молодежь с ведрами и кувшинами бегала на Неву и каналы. Ей было весело. Ей надоело однообразие двадцатого числа, лососина под провансалем и рябчики «с горчинкой». Ей хотелось чего-то другого. Казались пыльными и ветхими русские флаги, вывешиваемые в табельные дни на домах, и неаккуратно ездили офицеры в Исаакиевский собор на молебствия. Сильно запаздывали…

Кое-кто мечтал о красных флагах. И они появлялись иногда над толпою, возбуждая злобу в городовых и солдатах.

А потом пошло все то же. Скачки… Манеж… Весенние туалеты… Разговоры о производстве и наградах… Летом — лагери, а осенью новобранцы. Был какой-то круг, и в нем кружились люди, как дети в ярмарочной карусели. Старели, уходили в отставку, в полку появлялись редко, только в дни полковых праздников и незаметно уходили из жизни.

«Так и я. Похоронят меня на Смоленском, под кустами сирени, в тени плакучих берез. Вот и все, — только прибавится на низком и плоском кладбище еще лишняя могила.

Странные мысли! После ночи любви, накануне победы на скачках. В двадцать шесть лет. Отчего они у меня?

Или от этой лунной ночи и от этого города, точно заколдованного в прямых своих линиях?» Мысли Морозова пошли в другую сторону.

«Откуда Нина знает, что Варвара Павловна на мою просьбу быть ей представленным сказала: «Возьмет на скачках первый приз, пусть приходит, а так не надо.

Довольно меня поклонников». Кто ей сказал? Неужели Абхази видается с ней? Где? И зачем?»

Варвара Павловна Сеян, манила недоступностью. Он знал, что она из хорошей семьи. Помнил: на сцене Мариинского театра — «Фауст». Порхали звуки вальса и на сцене была площадь маленького немецкого средневекового города. Группа светлокудрых горожанок танцевала классический вальс. Девушки казались легкими и стройными. Фарфоровые лица, локоны золотых волос, деланные улыбки, большие, подведенные глаза, а снизу из-под пестрых юбок белые чулочки и черные башмачки. Еще помнил, как прелестны, казались ему корсажи на шнуровках.

Морозов сидел с Абхази в первом ряду. Когда кончили танцевать и на сцене пели, одна высокая блондинка подошла сбоку к кулисе и стала смотреть на Морозова.

— Князь, ты не знаешь, кто эта блондинка? — спросил он у Абхази.

— Которая? Они все тут блондинки.

— Вот та, что смотрит на нас. Видишь, присела на стол.

— А?.. Варвара Павловна Сеян… А дальше за нею ее сестра Нина. Славные девочки. Очень скромные. Хочешь, познакомлю?

— Валяй.

На них шикнули — они мешали слушать. Два дня спустя Морозов зашел в библиотеку собрания. На большом столе лежали среди газет большие тонкие розовые листы афиш. Он посмотрел. Опера — «Кармен». «Танцевать будут… Пикадоры и чулосы… Чулосы: Седова, Перфильева 1-я, Адамович 2-я, Сеян 1-я, Сеян 2-я»… Пошел не оперу слушать, а смотреть, как танцуют чулосы. Видел прямые и полные ножки в трико и башмачках и уже терял голову. Напомнил Абхази об его обещании представить его Варваре Павловне.

— Тут, брат, вышла с тобой неприятность. Хочет, чтобы ты отличился. Героем стал. Простые смертные ей неинтересны.

— Где же прикажешь отличиться? Войны нет.

— Я ей так и сказал. А она говорит: «Ну, пусть возьмет приз на скачках. Я люблю, чтобы около меня были известности».

— Да, она что?.. Доступная?

— Думаю, нет. Девочка цену себе знает. Дешево себя не отдаст… А впрочем, всякая женщина доступна, надо только уметь подойти.

Нужно было махнуть рукой. Он стал, напротив, преследовать. Утром бежал в собрание, кидался к афишам. Смотрел оперы и балеты, искал, где написано: танцы. Смотрел, нет ли Сеян 1-й. Ехал в театр. Он видел ее в балетной тунике, откуда точно два розовых пестика выходили ее ножки из тысячи тюлевых лепестков, видел ее полные белые руки, обнаженные до плеч, видел ее в русском платье с едва видными кончиками башмачков, видел «охотницей» в громадной шляпе, с распущенными волосами, в раскрытом корсаже с бантами на груди и в алой, черным расшитой юбке, с бутафорским ружьем и патронной сумкой… И не знал, что с ним.

Все судьба… «Кисмет»…

Завтрашний день приобретал для него особое значение. Завтра нужно взять приз. Не только для приза… А для того, чтобы, наконец, познакомиться с Варварой Павловной Сеян.

«Я не могу изменить жизнь. И если она меня толкает от Жени Ершовой к Нине Белянкиной, от Белянкиной к Варваре Павловне, — отчего не идти? Это Петербург. Может, толкнет и еще куда-нибудь? К какой-нибудь возвышенной натуре, к девушке с лучистыми глазами и тихой «поступью, — его грязного, к ней чистой? Каждому свое и незачем от своего отказываться. Так было, так будет…

А что, если?..»

Вдруг жуткими и страшными показались ему улицы Петербурга. Три окна погасли. Сначала два, потом третье. И ряд домов стоял, как ряд огромных черных гробниц.

«А если платить за это придется? В будущей жизни?..

Святые отцы говорят: есть покаяние, есть и прощение. Да и такой ли грех? Женя Ершова замуж вышла. Двоих детей имеет. Возможно, что и счастлива. Нина Белянкина тоже утешится. Может, станет по субботам к другому ездить или дома сидеть — мужу чулки штопать… А Варвара Павловна? Посмотрим, что такое Варвара Павловна с ее тайной театральных чар и балетной туники.

А если расплата и в этой жизни. За все слезы… Плакала же тогда на конном заводе Женя… Плакала только что Белянкина. Вдруг за эти слезы заплатить придется своими слезами и кровью?..

Ну, что же? Моя плата — война. Я готов… Хоть завтра».

Морозов гордо выпрямился. Он посмотрел еще раз на спящий город. Точно вызов бросал и ждал, не ответит ли. Но тихо мерцали фонарные огни. Неподвижен был мертвый покой города.

Морозов опустил занавесь на окна и стал быстро раздеваться.

От всех этих мыслей не осталось и следа.

Хотелось спать. И, засыпая, он думал о Русалке.