ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ОМОФОР ПРЕСВЯТЫЯ БОГОРОДИЦЫ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ОМОФОР ПРЕСВЯТЫЯ БОГОРОДИЦЫ

I

В уме Морозова осталось со странною четкостью все, что было потом. В таких положениях даже не слабые волей берутся за револьвер, пишут записку остающимся и уходят из жизни. Морозов проделал бы все это по трафарету и ушел бы туда, куда его, казалось, звал призрак, если бы жизнь кругом, словно крепкая неразрывная семья, не окружила его своими заботами.

Сначала это был Тесов. Когда Морозов, сдав тело Тверской ее отцу и матери и рассказав все, что было, опустошенный и потухший, прошел в свою комнату, к нему явился Тесов. Он не отходил от него. Он раздел его, как заботливая няня раздевает больного ребенка, и уложил в постель.

Где-то вдали рыдали и вскрикивали, где-то вдали шли хлопоты над покойницей, а в просторной комнате было тихо, и Тесов говорил Морозову что-то неясное и простое, что казалось ясным и доходило до самого сердца.

— Все мы, ваше благородие, под Богом ходим. Утром живем, а к вечеру, глядишь, уже и нету нас. Никому неизвестно, кому какой предел положен и где кому лучше.

Далеко за полночь Морозов забылся тревожным сном, а когда проснулся, у его постели сидел денщик Петр.

Тесов вызвал его ночью срочною телеграммой.

На спинке стула был собран вицмундир и на него нацеплен Станислав 3-й степени и Бородинская медаль.

— Пожалуйте одеваться, ваше благородие, — сказал Петр, — через час панихида.

На столе были приготовлены бритвы и горячая вода. Подле постели на стуле, на подносе стоял кофейник, чашка и хлеб с маслом.

Живые люди точно стеною обступили Морозова и не подпускали к нему призраков…

Отношение отца и матери Тверской к Морозову было простое и трогательное. Ни слова упрека, ни одной жалобы… Они понимали его горе и приняли Морозова, как родного, как жениха их покойной дочери.

В человеческую судьбу вмешалась властно церковь. Она встала, как посредница между живыми и мертвыми, между видимым и невидимым, и она знала, что Тверской там лучше, чем здесь.

После панихиды над убранным цветами телом усопшей священник зашел к Морозову.

Морозов горько жаловался на судьбу и упрекал Бога за то, что Он так оборвал их счастье.

— Земное счастье, — тихо сказал священник.

— Да, батюшка, земное… Земное… Но к чему такой прекрасной создать землю, наполнить ее столькими радостями и разбить все это! Это жестоко. Я так любил Божий мир! Я так благословлял Бога за все радости земли, так всегда молитвенно любовался Богом созданной природой… И вот ничего, ничего мне не осталось… А Надежда Алексеевна! Она еще даже не видала, как следует, жизни и уже ушла в какой-то неведомый и холодный мир, где, наверно, не так хорошо, как на нашей земле!

— Мы не знаем, что там, где теперь Надежда Алексеевна, но мы знаем, что там есть нечто такое прекрасное, перед чем весь земной мир с его радостями ничто.

— Откуда мы знаем это?

— Мы имеем указания у евангелистов. Помните, когда Христос пошел на гору Фавор и преобразился на глазах своих учеников Петра, Иакова и Иоанна, он показал им новый мир. Мир невидимых. Как бы в малое оконце удалось им на мгновение подглядеть Царство Небесное. И сказал Петр Христу: «Господи, здесь так хорошо! Поставим здесь шатры и останемся здесь навсегда» (Евангелие от Матфея. Глава 17). Душа вашей умершей невесты у Христа, и ей так хорошо, что бесконечно будет продолжаться ее блаженство и не надоест никогда. Земные же радости и утомляют, и прискучивают. Нет! Не ищите земных, телесных радостей, непрочных и низменных, но ищите радостей душевных…

Все это падало теплым дождем на заледеневшее сердце Морозова, и оно мало-помалу оттаивало. Текли и уходили дни, они не принесли ему радости, но заслоняли новыми заботами горе. Время шло, и каждый миг ложился гранью между прошлым и настоящим.

В яркий весенний день отнесли гроб с телом его невесты в фамильный склеп Тверских, стоящий в глубине парка. Морозов спустился в сырое подземелье и остался там с родными, пока каменщики не заделали над ее прахом надгробие и не усыпали его цветами и венками. Наконец, вышли и родные, но он еще задержался один.

Когда, последний, он уже уходил из склепа, он оглянулся. Солнечный луч скупо скользнул по соседнему, замшелому саркофагу. Наверху, под бронзовым гербом чуть обозначились черные старинные буквы: «Елизавета Кистенева…»

Морозов вздрогнул. Ему почудилось, что в ушах его прозвучал тот самый голос, что слышал он на мосту, и в этом голосе была торжествующая угроза.

Он быстро вышел наружу, и его охватил свет солнечного дня.

Железные двери, скрипя, закрылись за ним. Он шел медленными шагами от склепа и думал о том, что там, позади, в сером сумраке сводов, его любимая осталась лежать навсегда рядом со своей страшной далекой прабабкой — Лилиан Кистеневой!..