ГОГЕНЛИНДЕН

Жозеф Бонапарт подписал в Мортфонтене с Эльсвор-том, Деви и Ван Мюрреем договор, которым мир между Францией и Америкой был восстановлен. Это был первый договор, заключенный консульским правлением Франции. Вполне естественно и целесообразно было начать примирение с различными державами с заключения мира с Республикой, которую она некоторым образом породила.

Первый консул справедливо полагал, что в настоящее время нужно довольствоваться признанием прав нейтральных держав. Так он приобретал Франции лишнего союзника на море, провоцировал против Англии нового врага и давал пищу морскому спору, возникшему на севере и становившемуся с каждым днем все грознее.

Подписание договора торжественно праздновали в Мортфонтене, прекрасном поместье, незадолго до того купленном Жозефом, который благодаря своему браку сделался богаче братьев. Первый консул приехал в сопровождении многочисленного и блестящего общества. Праздничное убранство дворца и сада демонстрировало союз Франции с Америкой.

Были провозглашены тосты, приличествующие обстоятельствам. Бонапарт предложил тост: «В честь французов и американцев, павших на поле битвы за независимость Нового Света!» Лебрен поддержал: «В честь союза Америки с северными державами, в защиту свободы морей!» Камбасерес предложил третий тост: «В честь преемника Вашингтона!»

С нетерпением ждали приезда в Люневиль Кобенцеля, чтобы узнать, намерен ли австрийский двор заключить мир. Первый консул решился, если ход переговоров будет неудовлетворительным, возобновить военные действия, несмотря на позднее время года. С тех пор как он перешел Сен-Бернар, генерал Бонапарт ни во что не ставил любые препятствия и был уверен, что на снегу и на льду можно драться так же хорошо, как и на земле, покрытой травой.

Австрия, напротив, желала выиграть время, потому что обещала Англии не заключать самостоятельно мира до февраля 1801 года. Боясь возобновления военных действий, она перед тем просила третьей отсрочки перемирия, но Первый консул отказал наотрез: он решил не соглашаться на эту просьбу до тех пор, пока не увидит австрийского уполномоченного на месте, назначенном для переговоров.

Наконец 24 октября 1800 года Кобенцель приехал. На границе и по всему пути следования его встречали пушечной пальбой и всевозможными изъявлениями уважения. Первый консул, желая лично убедиться в расположении австрийского уполномоченного, пригласил его на несколько дней в Париж. Кобенцель не посмел отказаться и поспешил в столицу, куда и прибыл 29 октября.

Ему немедленно была дана новая отсрочка на двадцать дней. Потом Первый консул заговорил с послом о мире и об условиях, на которых он мог быть заключен. Слова Кобенцеля мало подавали надежды на успех переговоров, что же касается условий, то он приехал с самыми неуместными требованиями.

Австрия имела на Италию виды, которые никак нельзя было удовлетворить. Она требовала неимоверных уступок землями в Баварии, Пфальце или в Швабии.

Выслушивая эти требования, Первый консул всем своим видом демонстрировал нетерпение. Это с ним уже случалось, с тем же Кобенцелем, во время кампо-фор-мийских переговоров, но с годами и с усилением власти он стал сдерживаться еще меньше. Кобенцель обиделся. Он говорил после, что никто с ним так никогда не обращался: ни Екатерина, ни Фридрих, ни император Павел.

Он просил позволения вернуться в Люневиль, его отпустили, думая, что лучше будет вести переговоры шаг за шагом, через Жозефа, человека кроткого, спокойного и неглупого, то есть более способного к делу, требующему терпения.

В Люневиле Жозефу приказано было предложить Ко-бенцелю три следующих вопроса:

1. Даны ли ему полномочия на ведение переговоров?

2. Дано ли ему право вести переговоры отдельно от Англии?

3. Будет ли он вести переговоры от имени одного лишь австрийского дома или от имени всей Священной Римской империи?

Кобенцель немедленно объявил, что не может вести переговоры, если на конгрессе не будет английского уполномоченного. Что касается вопроса о ведении переговоров от имени одного австрийского дома или от всей империи, он объявил, что ему нужно испросить на этот счет новые инструкции.

Эти ответы были переданы в Париж. Первый консул тотчас велел объявить Кобенцелю, что военные действия возобновятся немедленно по истечении срока перемирия, то есть в последних числах ноября. Конгресс, впрочем, может и не расходиться, переговоры можно вести и во время военных действий, но французские войска остановятся только в ту минуту, когда австрийский уполномоченный согласится вести переговоры без Англии.

Испуганная Австрия решилась на последнюю попытку, доказывавшую ее готовность кончить дело и затруднительное положение, в которое она оказалась поставленной своим союзом с Англией. Кобенцель обратился к Жозефу Бонапарту с вопросом, можно ли положиться на скромность французского правительства. Уверившись, что ему нечего бояться, он показал Жозефу письмо, в котором император уполномочивал его сделать следующее предложение: Австрия соглашалась заключить самостоятельный мир, но на двух условиях: во-первых, чтобы договор сохранялся в нерушимой тайне до 1 февраля 1801 года, когда должны были закончиться ее обязательства в отношении Англии, и с формальным обещанием в случае неудачи переговоров возвратить с обеих сторон письменные документы; во-вторых, чтобы в Люне-виль был пропущен английский уполномоченный, который своим присутствием прикрывал бы факт настоящих переговоров.

На этих двух условиях Австрия согласилась немедленно вступить в переговоры и просила продления перемирия.

Первый консул ни под каким видом не хотел допустить в Люневиль английского уполномоченного, хоть и согласился снова приостановить военные действия, с тем чтобы тайно, в сорок восемь часов, был подписан мир.

Условия этого мира были следующими:

Рейн составит границу Французской республики в Германии, а границей Австрии в Италии станет река Минчио.

Миланскую область, Парму и Модену отдать Цизальпинской республике, герцогу Пармскому отдать Тоскану, а Тосканскому — легатства.

Признать независимость Пьемонта, Швейцарии и Генуи.

Австрия не решалась ни действовать так поспешно (в сорок восемь часов), ни согласиться на уступки в Италии. Обманывая себя мечтами по поводу условий, какие надеялась выговорить, она отвергла предложение Франции. Военные действия тотчас возобновились. Кобен-цель и Жозеф Бонапарт остались в Люневиле, ожидая событий на Дунае, Инне, в Больших Альпах и на Эче, чтобы, сообразуясь с ними, снова вступить в переговоры.

Возобновление военных действий было объявлено 28 ноября. Все было готово к этой зимней кампании, одной из самых знаменитых и решительных в летописях Франции.

На обширном театре войны Первый консул расположил пять армий. Он намерен был управлять ими из Парижа, не принимая личного командования ни над одной. Исполнителями его плана стали Брюн и Моро.

Отсутствие Бонапарта во время непродолжительной кампании в Маренго имело слишком важные последствия, и не следовало подвергаться им вновь без крайней необходимости.

У Ожеро на Майнце было восемь тысяч голландцев и двенадцать тысяч французов, у Моро, на Инне, — сто тридцать тысяч, Макдональд располагал пятнадцатью тысячами в Граубиндене, а Брюн в Италии — сто двадцатью пятью тысячами. И наконец, корпус Мюрата состоял из десяти тысяч гренадеров.

Две главные армии, Моро и Брюна, стояли по обе стороны Альп, вдоль Инна и Минчио соответственно.

Между ними располагался Альпийский хребет с Тиролем. Австрийцы поставили в немецком Тироле корпус генерала Иллера, а в итальянском — корпус генерала Давидовича. Макдональду с его второй резервной армией поручено было отвлекать эти два корпуса. В существование первой Резервной армии не хотели верить, естественно было ожидать, что во вторую поверят слепо. Таким образом, Моро и Брюн, защищенные со стороны Альп, могли идти вперед со всей массой своих сил.

Расположение австрийцев во всем уступало расположению французов. Войска их, почти равные французским по числу, ни в каком другом отношении не могли сравниться с ними. Они еще не оправились от недавних поражений. В Германии главнокомандующим был эрцгерцог Иоанн, в Италии — фельдмаршал Бельгард. Корпус Симбшена опирался на генерала Кленау, командовавшего корпусом, стоявшим на обоих берегах Дуная и связывающим Симбшена с главной армией эрцгерцога. У Симбшена и Кленау было около двадцати четырех тысяч человек.

У эрцгерцога оставалось 80 тысяч человек: 60 тысяч австрийцев стояли перед Инном, а 20 тысяч баварцев располагались в окопах за этой рекой.

Таким образом, мы можем видеть, что, обезоружив саксонцев, закрыв Ливорно для англичан и сдержав неаполитанцев, Первый консул принял весьма полезную предосторожность, которая могла предупредить увеличение неприятельских сил.

Воюющие стороны собирались решить свой спор в Германии, между реками Инн и Изар. Военные действия начались 29 ноября, в Швабии — под холодным дождем, в Альпах — на сильном морозе.

Между тем как Ожеро, дав блестящее сражение в Бург-Эберахе, отделил майнцское ополчение от корпуса Симбшена и лишил его тем самым всякой возможности действовать, а Макдональд готовился перейти Альпийский хребет, чтобы броситься на итальянский Тироль и облегчить Брюну атаку линии Минчио, — в это время Моро двигался между Изаром и Инном к давно изученному им полю битвы и искал решительной встречи с австрийцами.

Он стоял на земле, отделяющей Изар от Инна. Между Мюнхеном и Вассербургом высокий, поросший густым лесом и покрытый болотами пригорок сбегает к Дунаю, образуя множество оврагов. В это-то укрепленное самой природой убежище, доступное только по двум дорогам, находящимся в руках Моро, надо было проникнуть, чтобы помериться с ним силами.

Моро не умел, подобно генералу Бонапарту, угадывать замыслы противника или давать им новое направление собственными резкими действиями. Поэтому он был вынужден действовать наугад. Но, действуя осторожно и будучи застигнут врасплох, умел быстро и с величайшим спокойствием исправлять зло, причиненное случайностью.

Двадцать девятого и тридцатого ноября Моро вынудил австрийские форпосты отступить и перенес свое левое крыло на Ампфингскую высоту, откуда, хоть издали, были видны берега Инна. Теперь левое крыло французской армии оказалось в опасном положении, ибо, желая уследить за движением на Инне, его оставили в пятнадцати лье от Мюнхена, между тем как остальная армия находилась от него в десяти лье.

Австрийская армия с трудом шла по этой стране, то поросшей лесом, то прорезанной реками. Молодой эрцгерцог и его советники, не предвидевшие всех этих обстоятельств, испугались уже первых трудностей, тем более что левое крыло французской армии беспокоило австрийцев: боялись, как бы их не отрезали от Инна.

В результате главный штаб австрийской армии с первого же шага испугался своего плана и тотчас изменил его. Вместо того чтобы продолжать путь к Изару и подняться в тыл французов, австрийцы остановились, обратились к левому флангу неприятеля и решились немедленно дать сражение.

И действительно, 1 декабря эрцгерцог Иоанн начал переводить большую часть своей армии к левому флангу французов. Пятнадцатитысячный корпус двигался по долине Изена. Другой корпус шел прямо на Мюльдорф-скую дорогу, которая ведет через лес до Гогенлиндена и Мюнхена. Наконец, отдельный отряд, перейдя Инн,

шел во фланг левого крыла. Сорок тысяч человек готовились атаковать двадцать шесть тысяч.

Дело оказалось для этих двадцати шести тысяч под началом генерала Гренье жарким и трудным. Ней, защищавший Ампфингские высоты, действовал с удивительной смелостью, всегда отличавшей его на войне: он совершил чудеса храбрости и успел отступить без большой беды. Дивизия Леграна тоже ушла вверх, отступая на Дорфет. Моро благоразумно решил не упорствовать и отступил в величайшем порядке.

Как видим, он не сумел проникнуть в замысел врага и поставил свое левое крыло в весьма опасное положение. Необыкновенное мужество войска и смелость генералов исправили его ошибку. Но это было еще только начало. Моро покинул край своей позиции и отошел в середину обширного леса рядом с Гогенлинденом. В этом-то грозном убежище хладнокровие и твердость французского военачальника должны были встретиться с неопытностью эрцгерцога, восхищенного первым своим успехом.

На этот раз Моро понял выгоды своего положения и решил пропустить австрийцев далеко в лес, захватить их на Гогенлинденской дороге и истребить.

Дорога эта шла по холмам, то поросшим лесом, то открытым. В самом Гогенлиндене лес вдруг расступался, и открывалась небольшая равнина, по которой было рассыпано несколько селений, в середине располагалась сама деревня Гогенлинден с почтовой станцией.

Здесь должны были сойтись главная колонна австрийской армии и отряды, всходившие по Изену, и вместе ударить по левому флангу французской позиции.

Моро развернул на этой небольшой равнине левое крыло под началом Гренье, справа от дороги — дивизию Гранжана, слева — дивизии Нея, Леграна и Бастуля, все артиллерийские и кавалерийские резервы были развернуты посреди равнины.

Центральные дивизии Ришпанса и Декана стояли в окрестностях Эберсберга. Именно этим дивизиям Моро Дал довольно неопределенное приказание перейти к Го-генлиндену и застать врасплох австрийскую армию, забившуюся в лес. Это предписание не было ни ясным, ни

Ю Консульство подробным, каким должен быть хорошо продуманный и сформулированный приказ и каким всегда были предписания генерала Бонапарта. В нем не было сказано, по какой дороге должно следовать войско, не были предусмотрены препятствия, которые могут ему встретиться: все это Моро оставлял на попечение генералов Декана и Ришпанса. Впрочем, на них можно было положиться, они в состоянии были дополнить все, что недосказал главнокомандующий.

Моро предписал также Лекурбу и Сент-Сюзанну со всей возможной скоростью двигаться к месту, где должна была решиться судьба кампании. Но один был от него по крайней мере в пятнадцати, другой — в двадцати пяти лье, и, следовательно, они не могли поспеть вовремя.

Для того чтобы вовремя стянуть все части армии к месту, где решается судьба войны, нужна высшая предусмотрительность, которая дается только великим людям, но без которой тем не менее можно быть отличным полководцем.

Эрцгерцог Иоанн был упоен своим успехом 1 декабря: он так молод, и вот перед ним отступает та самая страшная Рейнская армия, которую австрийские полководцы давно уже не могли остановить.

Весь день 2 декабря он почивал на лаврах и дал Моро время сделать приведенные нами распоряжения. Все было уже готово, чтобы 3 декабря пройти Гогелинденский лес. Будучи новичком на военном поприще, эрцгерцог никак не представлял, что встретит на пути со стороны французов хоть малейшее сопротивление, он думал, что увидит их разве что под Мюнхеном.

Он разделил свою армию на четыре корпуса. Главный, то есть центр, состоявший из венгерских гренадеров, баварцев, большей части кавалерии, обозов и ста орудий, должен был следовать по большой дороге из Мюльдорфа в Гогенлинден и выйти на равнину.

Генерал Ринг с отрядом тысяч в двенадцать планировал пройти во фланге центра и выйти на ту же равнину слева от австрийцев и справа от французов.

В то же время корпуса Байе-Латура и Кенмайера должны были выйти на Гогенлинденскую равнину на некотором расстоянии друг от друга, не теряя времени, даже оставив за собой артиллерию и взяв из обозов только необходимое.

Итак, четыре корпуса австрийской армии шли через этот лес на значительном расстоянии друг от друга, армия эрцгерцога, таким образом, доходила до семидесяти тысяч человек.

Третьего декабря утром французы были выстроены между Гогенлинденом и Хартхофеном. Четыре австрийских корпуса шли со всей возможной скоростью, понимая цену каждого часа в такое время года. Падал мелкий снег, не позволяя различать предметы даже на самом близком расстоянии.

Эрцгерцог Иоанн углубился в лесистое ущелье и прошел его гораздо раньше, чем генералы, задерживаемые ужасными дорогами. Наконец молодой принц показался на опушке леса, против дивизий Гранжана и Нея, стоявших в боевом порядке перед деревней Гогенлинден. С обеих сторон был открыт сильный артиллерийский огонь. Австрийцы атакуют 108-ю полубригаду, но она стоит твердо. Они посылают в обход ее правого фланга батальон венгерских гренадеров. Увидев это, генералы Груши и Гран-жан спешат на помощь, проникают в лес и завязывают с гренадерами жестокий рукопашный бой. К ним присоединяется еще один батальон, — и вот венгры вынуждены спасаться в чащу леса. Таким образом, дивизия Гранжана остается победительницей и не дает австрийской колонне развернуться на Гогенлинденской равнине.

После непродолжительного отдыха эрцгерцог Иоанн начинает вторую атаку на Гогенлинден и дивизию Гранжана. Но и вторая оказывается отбита, как и первая. В эту минуту у опушки леса наконец показываются части Байе-Латура, но они еще не в состоянии действовать.

Вдруг в центре австрийской армии, до сих пор не успевшем выйти из леса, замечается какое-то волнение: по-видимому, в тылу его происходит что-то необыкновенное.

Моро, с проницательностью, делающей честь его таланту стратега, замечает это и говорит Нею: «Теперь

Ю*

пора в атаку: Ришпанс и Декан должны быть в тылу австрийцев!»

Он немедленно приказывает Нею и Гранжану строиться в колонны, атаковать австрийцев и теснить их обратно. Ней подступает к ним с фронта, Груши атакует с фланга, и оба теснят австрийцев в ущелье, в котором те теснятся в беспорядке, со всей своей артиллерией и конницей.

В это самое время в другом конце ущелья происходила операция, предугаданная и подготовленная Моро. Повинуясь полученным от него предписаниям, Ришпанс и Декан свернули с Эберсбергской дороги на Гоген-линденскую. Ришпанс выступил, не дожидаясь Декана, и, в то самое время, когда дрались в Гогенлиндене, смело углубился в чащу, разделяющую обе дороги, перетаскивая за собой с невероятными усилиями шесть малогабаритных орудий. Прибыв на другой конец ущелья, выход из которого, как мы видели, атаковал Ней, он встретил отряд кирасиров и взял их в плен.

Положение его в это время становится критическим. Одну свою бригаду он оставил в лесу, сражающейся с небольшой австрийской частью, сам был окружен со всех сторон и считал нужным не показывать австрийцам своей слабости. Он поручает генералу Вальтеру сдерживать неприятельский арьергард, а сам с 48-й полубригадой сворачивает влево и решается вслед за австрийцами углубиться в ущелье.

Как ни дерзко было его предприятие, оно было благоразумно, ибо колонна эрцгерцога, забившаяся в это ущелье, видела перед собой главную массу французской армии. Отчаянным нападением не ее хвост можно было надеяться произвести в ней беспорядок и тем достигнуть важных результатов.

Ришпанс немедленно строит свою полубригаду в колонны и со шпагой в руке, среди своих гренадеров, проникает в лес. Выдержав сильное картечное приветствие, встречает два венгерских батальона, старается ободрить своих храбрых солдат, но им не нужно ободрение: они бросаются вперед и опрокидывают венгерские батальоны.

Далее они видят обозы, артиллерию, пехоту, собранные кое-как в одном месте. Ришпанс внушает этой толпе невыразимый страх и производит в ней ужасный беспорядок. В то же самое время он слышит неясные крики в другом конце ущелья. Он идет вперед, крики становятся яснее и возвещают присутствие французов. Это Ней. Генералы сходятся, узнают друг друга и обнимаются, упоенные радостью от своего успеха. Они вновь нападают на австрийцев, которые или скрываются в лесу, или бросаются к ногам победителей. Французы берут пленных тысячами, захватывают всю артиллерию и обозы.

Наступает полдень. Центр австрийской армии, окруженный со всех сторон, уничтожен. Левое крыло под началом Риша, отброшенное Деканом за Инн, отходит с огромным уроном. При таких результатах в центре и на левом крыле окончание дела не представляло вопроса.

Между тем как происходило все описанное выше, дивизии Бастуля и Леграна выдерживали наступление пехоты генералов Байе-Латура и Кенмайера.

Эти две дивизии находились в трудном положении, ибо против них были невыгоды местности и неприятель, превосходивший их вдвое. Однако же французы держались твердо благодаря мужеству солдат. К счастью, их поддерживали кавалерийский резерв д’Опуля и вторая бригада Нея.

Французы мужественно отражают все атаки, то отстреливаясь от пехоты, то подставляя штыки коннице. Но тут Гренье, узнав о победе, одержанной в центре, строит дивизию Леграна в колонны, поддерживает ее конницей д’Опуля и вынуждает Кенмайера отступить к опушке леса.

С другой стороны генерал Боннэ атакует австрийцев и опрокидывает их в долину, из которой они пытались выйти. Весть о победе, сообщенная храбрым войскам, удваивает их силы, и они наконец отбрасывают оба корпуса в низину.

В эту минуту Моро возвращается из чащи леса и становится свидетелем победы своих солдат.

И в самом деле, победа была прекрасна! Австрийской армии еще труднее оказалось выйти из леса, чем войти в него. У неприятеля было убито или ранено от семи до восьми тысяч человек, взято в плен 12 тысяч, захвачено 300 возов и 87 орудий. Огромные трофеи! Стало быть, австрийская армия за один день лишилась 20 тысяч солдат, почти всей артиллерии, обозов и, что еще важнее, всей своей нравственной силы.

Это было сражение самое блистательное из всех, какие давал Моро, и одно из замечательнейших в этом веке, видевшем столько необыкновенных битв.

Моро бранили за то, что он оставил три дивизии с Сент-Сюзанном на Дунае и три дивизии с Лекурбом в верховьях Инна, таким образом поставив левое крыло перед необходимостью сражаться с вдвое превосходящим по численности неприятелем.

Это, разумеется, важный и заслуженный упрек; но не станем омрачать прекрасной победы Моро и справедливости ради вспомним, что в чудеснейших победах случаются ошибки, которые удача сглаживает и которые можно отнести к неизбежному злу всякого великого военного предприятия.

После этой важной победы следовало живо преследовать австрийскую армию, идти на Вену и смелым маневром уничтожить тирольскую защиту. Но для этого нужно было перейти Инн и оставшуюся за ним вторую линию. От французской армии, преисполненной после гогенлинденской удачи отваги и силы, можно было теперь ожидать любых успехов.

Дав отдохнуть войску, Моро перенес левое крыло и часть центра к Мюльдорфу, чтобы уверить неприятеля, что намерен переправиться через Инн в низовьях. А между тем Лекурбу было поручено перейти через реку в окрестностях Розенхайма, что он и сделал, снискав новые лавры теперь и в зимнюю кампанию.

Опираясь на дивизию центра, Лекурб быстро двинулся вперед, несмотря на трудности перехода по этой стране, гористой, покрытой лесами, перерезанной реками и озерами; движение непростое во всякое время, а тем более в середине декабря.

Австрийская армия, невзирая на поражения последних дней, еще держалась. Чувство чести, пробужденное опасным положением, в которое была поставлена столица, заставило австрийцев сделать еще несколько благородных усилий, чтобы остановить неприятеля. Австрийская кавалерия прикрывала отступление и активно атаковала слишком близко подходившие французские корпуса. Отступающая армия перешла Альц, вытекающий из озера Химзее, и достигла Зальцаха, неподалеку от Зальцбурга.

Тут, перед самым Зальцбургом, оставалась еще сильная позиция. Эрцгерцог Иоанн решился сосредоточить тут свои войска, надеясь подготовить успех, который бы их несколько ободрил. Это произошло 13 декабря.

Австрийский военачальник встал правым флангом к реке, левым — к горам, а фронт его прикрывала речка Зале. Артиллерия стояла на плоском берегу, конница, выстроенная на открытых местах, готова была идти в атаку на французские корпуса, которые осмелились бы наступать. Пехота укрепилась у Зальцбурга.

Четырнадцатого декабря рано утром Лекурб, увлеченный своей отвагой, перешел вброд речку Зале и мужественно выдержал несколько атак конницы, но скоро туман, покрывавший равнину, рассеялся, и Лекурб увидел перед Зальцбургом грозную линию конницы, артиллерии и пехоты. Тут была вся австрийская армия.

К счастью, в это самое время дивизия Декана почти чудесным образом переправилась через Зальцу под Лау-феном. Она подошла к Зальцбургу в то самое время, когда Лекурб отбивался от австрийской армии. Дивизия Декана подоспела как нельзя более кстати, и Лекурб был выручен из беды, которой подвергли его случай и собственная отвага.

Таким образом, никакая преграда уже не прикрывала австрийскую армию и не могла возвратить ей силы для сопротивления.

Ободряемый на каждом шагу успехом, Моро пошел на Траун и Энс. Австрийцы отступали в беспорядке, подбирая людей, фургоны, пушки. Молодой эрцгерцог Иоанн, впавший от стольких неудач в совершенное уныние, был сменен, и на его место назначили эрцгерцога Карла, с которого наконец сняли опалу, чтобы поручить ему невозможное уже дело — спасение австрийской армии.

Он приехал и с прискорбием обнаружил истинное положение императорских войск, которые после мужественного сопротивления французам настаивали, чтобы их более не приносили в жертву пагубной, никем не одобряемой политике.

Эрцгерцог послал к Моро генерала Мерфельда с предложением перемирия. Моро согласился дать сорок восемь часов на то, чтобы Мерфельд вернулся из Вены с императорскими полномочиями, однако он также выговорил французской армии право подвинуться в это время до Энса.

Двадцать первого декабря Моро перешел Энс, он был уже под Веной, он мог бы пожелать занять ее и приобрести славу, какой не достигал еще ни один французский полководец, славу завоевания столицы империи. Но умеренная душа Моро не любила доводить счастья до крайности. Эрцгерцог Карл дал ему слово, что военные действия будут остановлены и можно будет немедленно приступить к переговорам о мире на условиях, требуемых Францией. Моро, питая к эрцгерцогу заслуженное уважение, изъявил готовность положиться на его слово и 25 декабря согласился подписать новое перемирие на следующих условиях:

1. Военные действия в Германии между австрийскими и французскими, находящимися под началом Моро и Оже-ро, войсками должны прекратиться.

2. Генералам Брюну и Макдональду должно быть послано предложение заключить подобное же перемирие для армий Граубинденской и Итальянской.

3. Французам отдавалась вся Дунайская долина, включая Тироль, крепость Браунау, Вюрцбург, форты Шар-ниц, Кауфштейн и проч.

4. Австрийские магазины предоставлены в их же распоряжение. В случае, если полководцы, действующие в Италии, не согласились бы на перемирие, нельзя переводить в Италию ни одного отряда. Это ограничение было общим для обеих армий.

Моро довольствовался этими условиями в ожидании мира, предпочитая его более блестящим, но и более неверным победам. Имя его было увенчано славой, ибо зимний его поход стал еще успешнее весеннего.

Имелись тут, разумеется, и действия без всякой цели, промедления, даже ошибки, и строгие судьи впоследствии с язвительной злобой выставили на вид эти промахи, как бы желая отомстить Моро за оскорбления, нанесенные памяти Наполеона. Но были и успехи, добытые и оправданные разумными и смелыми действиями.

Перемирие в Германии пришлось очень кстати, оно выручало из сложного положения Батавскую армию Ожеро.

Австрийский генерал Кленау, который все время держался на довольно значительном расстоянии от эрцгерцога Иоанна, вдруг соединился с Симбшеном и этим поставил Ожеро перед большой опасностью. Отступление австрийцев в Богемию вывело французского генерала из затруднения, а перемирие освободило из неудачной позиции, ничем не поддерживаемой с тех пор, как Моро подступил к Вене.

Между тем как эти события происходили в Германии, военные действия продолжались в Альпах и в Италии.

Видя с самого начала похода, что Моро может обойтись без помощи Макдональда, Первый консул предписал последнему перейти в Итальянский Тироль, потом идти на Триент и этим движением уничтожить сопротивление австрийцев на итальянских равнинах.

Никакие отговорки высотой горы Шплуген и суровой погодой не могли поколебать воли Первого консула. Он отвечал, что там, где могут поместить свои ноги два человека, может пройти и армия и что перейти Альпы в мороз легче, чем в распутицу, как он переходил через Сен-Бернар. Это было мнение упорного ума, желавшего достигнуть цели во что бы то ни стало, поход же показал, что зима в горах представляет опасность по крайней мере равную опасностям весны и, сверх того, подвергает людей жестоким страданиям.

Тем не менее генерал Макдональд повиновался и исполнил поручение со свойственной ему энергией. Он начал свое движение с главной частью армии, состоявшей тысяч из двадцати, и взошел на первые уступы Шплугена.

Переход через эту крутую, узкую гору представляет в зимнее время величайшие опасности вследствие частых вьюг, преграждающих дорогу огромными снежными и ледяными глыбами. Артиллерию и снаряды везли на санях, сухари и патроны раздали солдатам.

Первая колонна, состоявшая из конницы и артиллерии, приступала к переходу в ясную погоду, но была внезапно застигнута бурей. Обвал снес целую половину эскадрона драгунов и вселил в солдат ужас. Однако же они старались не унывать.

Через три дня буря утихла, и отряд снова принялся взбираться на ужасную гору. Теперь ее занесло снегом. Впереди гнали быков, которые утаптывали снег, проваливаясь в него по грудь, а пехота, проходя по нему дальше, еще более подравнивала дорогу, наконец, саперы расширяли слишком узкие проходы, обрубая лед топорами. Только в результате всех этих усилий дорога стала проходимой для артиллерии и конницы.

Первые дни декабря были употреблены на переход первых трех колонн. Войска с удивительным мужеством переносили ужасные страдания, ели сухари и согревались небольшим количеством коньяка.

Наконец четвертая, и последняя, колонна почти уже достигла вершины ущелья, как вдруг новая буря снова завалила его и погребла до ста человек. Но генерал Макдональд был тут же. Он собрал своих солдат, ободрил их, велел разрыть дорогу и двинулся с остальной частью корпуса в долину Вальтеллина. Он пытался, пройдя долину, атаковать перевал Тонале, открывающий вход в Тироль и в долину Адижа. Но хотя эта гора уступает в высоте Шплугену, она была не меньше занесена снегом и покрыта льдом, сверх того, генерал Вука-сович защитил главные подступы окопами. Двадцать второго и двадцать третьего декабря генерал Вандам пытался атаковать ее с отрядом гренадеров и три раза повторял атаку с истинно гренадерской неустрашимостью. Несмотря на неимоверные усилия солдат, все попытки его остались тщетными.

Напрасно было бы упорствовать дальше. Макдональд решил перейти горы в не столь высоком месте и через менее надежно защищенные перевалы. Он мог прийти в Триент прежде, чем генерал Вукасович совершил бы свое отступление к перевалу Тонале, и занять позицию между австрийскими войсками, защищавшими верховья рек среди Альп и их низовья на итальянских равнинах.

Брюн ждал успехов Макдональда, чтобы переправиться через Минчио и сделать атаки в горах и на равнине одновременными. Из 125 тысяч человек, оставленных в Италии, у него было, как мы уже говорили, 100 тысяч годных солдат, испытанных и оправившихся от невзгод, артиллерия, прекрасно устроенная генералом Мармоном, и превосходная конница.

Бонапарт, отлично знавший театр войны, настоятельно советовал ему по возможности сосредоточить свои войска в Верхней Италии, не обращая внимания на передвижения австрийцев по берегам По, в легатствах и даже в Тоскане, и стоять твердо, как стоял он сам у подножий Альпийских гор. Он беспрестанно твердил генералу, что, когда австрийцы будут разбиты между Минчио и Ади-жем, войска их, перешедшие По и проникшие в Среднюю Италию, окажутся в еще большей опасности.

Сообразно с данными ему инструкциями, Брюн двинулся к Минчио, с 20-го по 24 декабря захватил позиции, занимаемые перед тем австрийцами, и стал готовиться к переправе.

Армии нужно было перейти две линии: Минчио и Адижа —. и сделать это как можно скорее, тогда, соединившись с Макдональдом, Брюн мог отделить австрийскую армию, защищавшую Тироль, от армии, защищавшей Минчио, и уничтожить первую.

Нелегко было овладеть линией Минчио, семь или восемь миль идущей с одной стороны вдоль озера Гарда, с другой — на Мантую, усеянной артиллерией и защищаемой семьюдесятью тысячами австрийцев под началом графа Бельгарда. У неприятеля был к тому же хорошо укрепленный мост, дававший ему возможность действовать на обоих берегах. А переходить реку вброд в это время года было невозможно.

Брюн, собрав все свои колонны, возымел странную мысль переправиться через Минчио разом в двух пунктах, в Поццоло и в Моццембано. Река образует между этими двумя пунктами извилину, сверх того, правый берег, занимаемый французами, выше левого, так что можно было устроить перекрестный огонь и прикрыть, таким образом, переправу.

Но в том и другом пункте, за Минчио, в глубоких окопах твердо стояли австрийцы. Следовательно, выгоды и невыгоды переправы были почти одинаковы в обоих местах. Однако имелось обстоятельство, которое должно бы побудить Брюна избрать один из двух пунктов, все равно который, а на другом сделать только ложную демонстрацию: между этими пунктами находился мост, занятый неприятелем. Австрийцы могли перейти через него и броситься на одну из переправ: следовательно, нужно было совершить только одну, но всеми силами.

Брюн тем не менее упорствовал в своем намерении, вероятно, желая отвлечь внимание неприятеля, и приготовил все к двойной переправе. Но затруднения с транспортом, не позволили все подготовить в Моццембано, где был сам Брюн с большей частью войска, и переправу отложили до следующего дня. Казалось бы, и другую переправу следовало отменить, но Брюн, видевший в переправе в Поццоло одну только диверсию, счел, что диверсия гораздо вернее произведет желаемое действие, если будет предшествовать главному движению.

Дюпон, начальствовавший в Поццоло, был человеком, полным отваги: 25-го числа утром он двинулся к берегам Минчио, разместил пушки на высотах Молино делла Вольта, контролировавших противоположный берег, в самое короткое время навел мост и, скрытый густым туманом, успел перевести на правый берег дивизию Ватрена.

Нетрудно было предвидеть последствия.

Граф Бельгард поспешил все свои силы бросить на Поццоло. Генерал Дюпон уведомил своего соседа Сюше и главнокомандующего об успешной переправе и об опасности, которой подвергал его этот успех. Сюше, как храбрый и верный соратник, поспешил на помощь Дюпону, но, отходя от Боргетто, просил Брюна позаботиться об охране этого прохода, который оставался без всякой обороны. Брюн, вместо того чтобы со всеми силами спешить на новое место переправы через Минчио, думал только о своей завтрашней переправе в Моццембано и не трогался с позиции. Он одобрил движение Сюше, но советовал не слишком рисковать на другом берегу. А для маскировки Боргеттского моста послал лишь одну дивизию Буде.

Между тем австрийцы всеми своими силами двинулись на позицию генерала Дюпона. Впереди везли множество орудий. К счастью, французская артиллерия, стоявшая в Молино делла Вольта и обстреливавшая противоположный берег, защищала французскую армию превосходством своего огня. Австрийцы с остервенением бросились на дивизию Ватрена. Дивизия, застигнутая колонной гренадеров врасплох, была вытеснена из Поццоло.

В эту минуту корпус Дюпона, отделенный от главной своей опоры, мог оказаться опрокинутым в Минчио. Но по другому берегу подходил генерал Сюше и, увидев опасное положение Дюпона, отбивавшегося с десятью тысячами от тридцати тысяч, поспешил послать ему подкрепление. Связанный, однако, приказаниями Брюна, он не посмел послать целую дивизию, а перевел только одну бригаду. Этого было недостаточно, и Дюпон, несмотря на помощь, был бы разбит, если бы дивизия Газана, стоя на противоположном берегу, откуда можно было стрелять в австрийцев картечью и даже из ружей, не открыла по ним убийственного огня, который немедленно их остановил. Подкрепленные, войска Дюпона снова стали действовать и вынудили австрийцев отступить.

Обе армии стали усиленно оспаривать друг у друга важный пункт Поццоло. Шесть раз это селение переходило из рук в руки. В десять часов вечера битва еще продолжалась: при лунном свете и в сильный холод. Наконец французы овладели левым берегом, но лишились лучших людей из четырех дивизий.

Австрийцы оставили на поле сражения шесть тысяч человек убитыми и ранеными. Французы — почти столько же. Без помощи генерала Сюше их правое крыло было бы уничтожено: если бы Бельгард направил сюда всю свою армию, то мог бы нанести центру и правому крылу французов полное поражение. К счастью, он этого не сделал. Следовательно, в одном пункте переправа через Минчио состоялась.

Но Брюн упорствовал в намерении переправиться на следующий день, 26 декабря, около Моццембано, еще раз подвергая опасности свои главные силы. Он расставил на моццембанских высотах сорок орудий и, укрываемый обычными в это время года туманами, навел мост. Австрийцы, утомленные вчерашним делом и плохо веря в возможность второй переправы, встретили его слабым сопротивлением и дали овладеть соседними позициями.

Теперь вся армия перешла за Минчио и, соединив дивизии, могла идти на вторую линию, на Адиж. Французы побеждали, да, но ценой дорогой крови, которую генералы Бонапарт и Моро не расточали бы так легкомысленно. Лекурб не так переходил реки в Германии.

Переправившись через Минчио, Брюн пошел на Адиж и должен был немедленно перейти его, но переправу подготовили только к 31 декабря. Первого января генерал Дельма с авангардом удачно переправился через реку выше Вероны, а Монсей с левым крылом должен был подняться до Триента, между тем как другая часть армии спускалась, чтобы окружить Верону.

Граф Бельгард оказался в крайне опасном положении. Часть войск, находившихся в Тироле под началом генерала Лаудона, отступила к Триенту, а генерал Монсей шел со своим корпусом туда же. Лаудон, попав между Макдональдом и Монсеем, должен был погибнуть, разве только успел бы укрыться в долину Бренты, но Брюн, неотступно тесня графа Бельгарда за Верону, мог предупредить в этом месте корпус Лаудона и совсем овладеть им, заперев ему выход из долины.

Макдональд и Монсей и в самом деле подошли к Триенту с разных сторон. Генерал Лаудон, зажатый между этих двух корпусов, прибегнул к обману. Он известил генерала Монсея, что в Германии заключено перемирие, которое, по его словам, распространялось на все армии. Это было неправдой: конвенция, подписанная генералом Моро, распространялась только на армии, действующие по Дунаю. Слишком совестливый, Монсей поверил Ла-удону на слово и открыл ему проходы, ведущие в долину Бренты. Таким образом Лаудон успел соединиться с Бельгардом.

Но неудачи австрийцев в Германии уже стали известны, и австрийская армия в Италии, разбитая, теснимая 90-тысячной армией французов, не могла держаться дальше. Брюну было предложено перемирие, которое он немедленно принял и подписал 16 января в Тревизо. Желая поскорее закончить дело, Брюн потребовал только линию Адижа с крепостями Феррарой, Пескиерой и Пор-то-Леньяго и даже не подумал требовать Мантую. В инструкциях ему было, однако, приказано остановиться только на Изонцо, зато взять Мантую: это была единственная крепость, стоившая внимания, все прочие пали бы сами собой. Занятие Мантуи было весьма важно для того, чтобы иметь повод на Люневильском конгрессе потребовать отдачи ее Цизальпинской республике.

Между тем как эти события происходили в Верхней Италии, неаполитанцы проникали в Тоскану.

Граф Дамб с 16-тысячным корпусом, в котором было 8 тысяч неаполитанцев, дошел до Сиенны. У генерала Миоллиса, охранявшего все тосканские посты, свободных было только 3500 человек, по большей части итальянцев, однако он пошел навстречу неаполитанцам. Храбрая дивизия Пино бросилась на авангард графа Дамб, опрокинула его, силой ворвалась в Сиенну и перебила множество мятежников. Граф Дамб вынужден был отступить. К тому же подходил со своими гренадерами Мюрат, который собирался принудить его к третьему перемирию.

Итак, кампания была окончена и мир обеспечен. Армия Моро, поддержанная с фланга армией Ожеро, проникла до самой Вены; армия Брюна, с помощью Макдональда, перешла Минчио и Адиж и дошла до Тревизо. Хотя она не отбросила австрийцев за Альпы, однако завладела значительной территорией, чтобы предоставить французскому уполномоченному в Люневиле сильные аргументы против притязаний Австрии в Италии. Мюрат собирался полностью подчинить себе неаполитанский двор.

Получив известие о Гогенлинденском сражении, Первый консул выразил непритворную радость.

Эта победа нисколько не теряла в глазах его от того, что была одержана его соперником. Он считал себя настолько выше всех своих сподвижников — и в смысле военной славы, и в политическом влиянии, — что не мог завидовать ни одному из них. Посвятив себя заботе о примирении и преобразовании Франции, он с величайшим удовольствием узнавал о каждом событии, облегчавшем его дело, несмотря на то, что эти события прославляли людей, которые впоследствии должны были прослыть его соперниками.

Одно не понравилось Первому консулу в этом походе: напрасное пролитие французской крови в Поццоло и несдача Мантуи. Он отказался ратифицировать конвенцию и объявил, что велит возобновить военные действия, если Мантуя не будет немедленно отдана французской армии.

В это время Жозеф Бонапарт и Кобенцель были в Люневиле и ждали событий на Дунае и Адиже. Странным было положение двух дипломатов, ведущих переговоры, между тем как другие сражаются, свидетелей поединка двух народов, ожидающих ежеминутного известия если не о смерти, так об изнеможении того или другого. Кобенцель явил в этом случае твердость, могущую послужить примером людям, призванным служить отчеству в несчастных обстоятельствах. Он не смущался ни поражением австрийцев при Гогенлиндене, ни переходом через Инн, Зальцу, Траун и проч. На все эти события он с непоколебимым хладнокровием отвечал, что все это, разумеется, очень прискорбно, но эрцгерцог Карл оправился от болезни и идет с большими ополчениями, а потому, приближаясь к Вене, французы встретят сопротивление, какого вовсе не ожидают.

Кроме того, он упорствовал во всех требованиях Австрии, в особенности в том, чтобы переговоры не велись без английского уполномоченного, который по крайней мере своим присутствием прикрыл бы реальные переговоры, какие могли завязаться между обеими державами. Иногда он говорил даже, что удалится во Франкфурт и разрушит все надежды на мир, которые Первому консулу нужно было поддерживать в умах. На эту угрозу Первый консул, не любивший хитрить, когда его стращали, велел отвечать Кобенцелю, что, если он выедет из Люневиля, всякая возможность будущего примирения исчезнет, а Франция будет вести войну не на жизнь, а на смерть до совершенного разрушения австрийской монархии.

Среди этой дипломатической борьбы Кобенцель получил известие о Штейерском перемирии, предписание императора заключать мир во что бы то ни стало и настоятельную просьбу исходатайствовать распространение перемирия, оговоренного для Германии, и на Италию.

Вследствие этого 31 января Кобенцель объявил, что готов заключить мир без Англии, что согласен подписать предварительные условия или окончательный мирный договор, как будет угодно, но, прежде чем окончательно решить дело без Англии, он просит подписания общего перемирия для Германии и Италии и ознакомления с основными условиями мира. Сам же он объявил следующие условия: границей Австрии в Италии становится река Ольо, Австрии предоставляются легатства, а герцогов Моденского и Тосканского восстанавливают в прежних их владениях.

Эти условия были безрассудны. Первый консул не принял бы их и до успехов зимнего похода, а тем более не мог допустить их теперь. Читатели, вероятно, помнят предварительные условия графа Сен-Жюльена. В них принимался за основу Кампо-Формийский договор, а значит, Австрии давали надежду, что границы ее распространят, например, до Минчио, вместо Адижа, — но и только: никогда она не могла надеяться на легатства, которыми Первый консул думал распорядиться совсем иначе.

Намерения Первого консула уже были определены. Он хотел, чтобы Австрия покрыла расходы зимней кампании, отдавал ей только пространство до Адижа, а легатства оставлял себе. До сих пор они принадлежали Цизальпинской республике. Бонапарт думал или оставить их ей, или употребить на увеличение владений Пармского дома, что он обещал испанскому двору. В последнем случае он отдал бы Парму Цизальпинской республике, Тоскану — Пармскому дому, что было бы весьма значительным увеличением его владений, а легатства — герцогу Тосканскому. Что касается герцога Моденского, Австрия Кампо-Формийским договором обещала вознаградить его за утраченное герцогство, отдав ему область Бризгау. Теперь это была ее задача — исполнить свое обязательство.

Первый консул желал еще одного (желание его было очень благоразумно, но трудно было склонить к тому Австрию). Он не хотел быть вынужденным вновь созвать конгресс членов империи и у каждого из них в отдельности выпрашивать формальную уступку Франции левого берега Рейна. Поэтому Бонапарт потребовал, чтобы император подписал то, что касалось Австрийского дома, как глава этого дома, а то, что относилось к Германской империи, — как император. Одним словом, он хотел, чтобы все завоевания Франции были признаны разом и Австрией, и Германским союзом.

Зная, как австрийцы вообще ведут переговоры и как ведет их в особенности Кобенцель, Первый консул решился предупредить множество затруднений, угроз, сопротивление и поддельное отчаяние, для чего придумал новое средство сообщить свой ультиматум.

Законодательный корпус только что собрался, ему предложили объявить 2 января, что четыре армии, состоящие под начальством генералов Моро, Брюна, Макдональда и Ожеро, заслужили признательность отечества. Кроме того, сообщалось, что Кобенцель наконец пообещал вести переговоры без участия Англии, а окончательным условием мира станет признание Рейна границей Франции, а Ади-жа — границей Цизальпинской республики. К этому присовокуплялось, что в случае непринятия этих условий французы дойдут до Праги, Вены и Венеции.

Это объявление было принято в Париже с восторгом, в Люневиле же произвело сильное волнение. Кобенцель стал громко жаловаться на жестокость условий, в особенности же на их форму. Он с прискорбием говорил, что Франция, по-видимому, хочет одна определить договор, не ведя переговоров ни с кем. Однако же он был тверд: объявил, что Австрия не может на все согласиться, что она скорее погибнет с оружием в руках, нежели подпишет подобные условия.

Жозеф был в некоторой степени чувствителен к жалобам, угрозам и ласкам Кобенцеля, а потому Первый консул частыми депешами поддерживал его решимость.

«Вам запрещается, — писал он, — допускать какое бы то ни было обсуждение изложенного в объявлении Франции. Рейн и Адиж, два условия, считайте неизменными. Военные действия прекратятся в Италии только по сдаче Мантуи. Если они возобновятся, граница от Адижа будет перенесена на вершину Юлианских Альп, а Австрия будет изгнана из Италии.

Когда Австрия будет рассуждать о своей дружбе и нашем союзе, отвечайте, что те, кто недавно изъявлял такую приверженность союзу с Англией, не могут дорожить союзом с нами.

Держитесь в переговорах как генерал Моро на поле брани, а Кобенцеля заставьте держаться как эрцгерцога Иоанна».

Наконец, после нескольких дней сопротивления, получая все более и более прискорбные известия с берегов Минчио, Кобенцель 15 января 1801 года согласился признать Адиж границей австрийских владений в Италии. Он уже не говорил о герцоге Моденском и согласился объявить, что в Люневиле будет подписан мир с империей, но только по истребовании императором полномочий от германского сейма.

В том же протоколе он признавал перемирие в Италии, но не соглашался на требуемую Францией сдачу Мантуи: Кобенцель боялся, чтобы по уступке этой главной австрийской опоры Франция не стала предписывать еще более тяжких условий, и, как ни тяжело ему было думать о возобновлении военных действий в Италии, он не хотел выпустить из рук такого залога.

Это упорство в защите отечества в таких трудных обстоятельствах весьма естественно и заслуживает уважения, однако же под конец оно стало безрассудным и возымело последствия, которых Кобенцель не предвидел.

События, происходившие на севере, не менее побед французских войск содействовали увеличению требований Первого консула. До сих пор он торопил заключение мира с Австрией, во-первых, для самого мира, а во-вторых, чтобы обезопасить себя от частых изменений в образе мыслей императора Павла. Правда, император уже несколько месяцев демонстрировал сильное неудовольствие Австрией и Англией, но любая уловка австрийского или английского кабинета могла снова помирить его с коалицией. Этот-то страх побудил Первого консула презреть трудности зимней кампании и добить Австрию, пока она была лишена содействия континента.

Оборот, какой приняли дела на севере, освободил Бонапарта от опасений с той стороны, и он стал терпели-^вее и взыскательнее. Император Павел формально поссорился с прежними союзниками и перешел на сторону

Франции. Впечатление, произведенное на него чудной победой при Маренго, возвращение русских пленных, предложение Мальты, наконец, ловкая и тонкая лесть Первого консула давно уже склонили императора Павла в пользу Франции, а затем одно событие увлекло его еще решительней.

Как мы уже писали, генерал Вобуа, доведенный до последней крайности, вынужден был сдать Мальту англичанам. Это событие, которое в другое время огорчило бы Первого консула, мало тронуло его ныне. «Я утратил Мальту, но зато подбросил врагам яблоко раздора!» — говорил он.

И действительно, император Павел потребовал у Англии столицу ордена Св. Иоанна Иерусалимского, а британский кабинет отвечал кратким и ясным отказом. И Павел не выдержал: он наложил на английские суда запрет, задержал их, численностью до трехсот, в русских портах и приказал даже топить те из них, которые стали бы спасаться бегством.

Это обстоятельство, соединившись с негодованием нейтральных держав, должно было породить войну. Император встал во главе этого союза, приглашая Швецию, Данию и Пруссию возобновить Союз вооруженного нейтралитета 1780 года. Он пригласил шведского короля приехать в Петербург для совещания по этому важному делу. Король Густав приехал и был великолепно принят. Затем Павел собрал в Петербурге большой капитул Мальтийского ордена, пожаловал в достоинство кавалеров короля Шведского и всех особ его свиты и щедрой рукой раздал почетные знаки ордена. Но в то же время он сделал более важное дело: он все-таки возобновил союз 1780 года. Двадцать шестого декабря русским, шведским и датским министрами была подписана декларация, которой эти три морские державы обязывались поддерживать, даже силой оружия, основания нейтрального права. В декларации были перечислены все нормы этого права. Сверх того, державы обязывались соединить свои силы для общей войны против каждой страны, которая нарушила бы принадлежавшие им права.

Дания, хоть и была ревностной почитательницей интересов нейтральных держав, не желала, однако, действовать так поспешно. Впрочем, она три месяца была окружена льдами и надеялась, что до наступления лета или Англия уступит, или приготовления нейтральных держав на Балтийском море будут закончены, и они не допустят британский флот до Зунда, как случилось в августе.

Пруссия также желала вести переговоры и через два дня присоединилась к декларации петербургского кабинета.

Это были важные события, обеспечившие Франции союз всей Северной Европы против Англии, но в них заключались не все дипломатические успехи Первого консула.

Император Павел предложил Пруссии условиться с Францией насчет всех вопросов, озвученных в Люне-виле, и втроем определить основания общего мира. Мысли, сообщенные этими двумя державами в Париж, были точь-в-точь те же, какие Франция отстаивала на Люневильском конгрессе. Пруссия и Россия бесспорно уступали Французской республике левый берег Рейна, но требовали вознаграждения терявшим земли владельцам, правда, только наследным владельцам и посредством секуляризации владений духовенства. Этот принцип Австрия отвергала, а Франция допускала.

Россия и Пруссия требовали независимости Голландии, Швейцарии, Пьемонта и Неаполя, что нисколько не мешало видам Первого консула. Император Павел вступался за интересы Неаполя и Пьемонта вследствие союза, заключенного с этими государствами в 1780 году, но он намерен был покровительствовать Неаполю не иначе, как с условием, чтобы тот отошел от Англии. Для Пьемонта русский царь требовал только небольшого вознаграждения за Савойю. Кроме того, он согласен был, как и Пруссия, чтобы Франция положила конец честолюбию Австрии и ограничила ее в Италии чертой Адижа.

Император Павел горел таким нетерпением, что просил Первого консула вступить с ним против Англии в тесный союз и обязаться не заключать с ней мира Даже по возвращении острова Мальты ордену Св. Иоанна Иерусалимского. Но этого Первый консул не желал: он опасался таких безусловных обязательств.

Желая, чтобы внешние обстоятельства соответствовали настоящему положению дел, император Павел завязал, вместо тайных сношений между Криденером и генералом Бернонвилем в Берлине, открытые связи в самом Париже. Он назначил дипломата Колычева уполномоченным для ведения открытых переговоров с французским кабинетом. Колычеву приказано было немедленно ехать в Париж с собственноручным письмом императора Первому консулу. В Париже уже был Спренгпортен, теперь ехал Колычев: невозможно было и желать более громкого примирения России с Францией.

Итак, все изменилось в Европе, на севере и на юге. Эти события, подготовленные искусством Первого консула, произошли одно за другим в первых числах января.

Бонапарт решил немедленно приостановить ход переговоров в Люневиле. Он велел снабдить своего уполномоченного инструкциями и сам набросал в письме новый план действий. В ситуации кризиса, в каком находилась тогда Европа, он считал неприличным спешить. Действительно, можно было уступить лишнее или заключить условие, противоречащее видам северных дворов. Бонапарт желал прежде повидаться с русским уполномоченным, а уже потом заключать договор. Поэтому Жозефу было предписано медлить с подписанием по крайней мере дней десять и требовать условий еще жестче прежних.

Понятно, что пока переговоры не окончены и договор не подписан, предложенные сначала условия можно изменить. Французский кабинет, следовательно, имел полное право изменить первые свои условия, но надо сознаться, что перемена была слишком внезапна и довольно значительна: мир с империей теперь требовалось подписать одновременно с миром с Австрией, а по поводу Неаполя, Рима и Пьемонта не принимать окончательного решения, пока Бонапарт сам не договорится с этими державами об условиях их сохранения. Кроме того, Мантуя должна была быть сдана французской армии немедленно, под страхом возобновления военных действий.

Кобенцель так долго медлил, так много требовал и до того упорствовал, не сознавая настоящего своего положения, что упустил благоприятное время. По обыкновению, он принялся громко жаловаться и грозить Франции отчаянием Австрии, однако при этом поспешил испросить перемирия в Италии и решил отдать Мантую. Наконец, только 26 января он подписал сдачу крепости французской армии, с тем чтобы в Италии было подписано перемирие, а в Германии — отсрочка. Уполномоченные немедленно отправили прямо из Люневиля курьеров для предупреждения неизбежного кровопролития на Адиже.

Последующие дни прошли в Люневиле в жарких спорах. Кобенцель говорил, что ему обещано восстановление великого герцога в правах в тот самый день, как он согласится признать Адиж границей. Жозеф отвечал, что это правда, но теперь допускают восстановление его прав только в Германии, поскольку в Тоскане великий герцог был бы отделен от Австрии и оказался бы в опасном положении, в легатствах же положение его будет выгодным, он будет служить связующим звеном между Австрией, Римом и Неаполем, то есть между врагами Франции, а на это Франция никак не может согласиться. Итак, следовало отказаться от восстановления его прав в Тоскане или в легатствах.

После жарких споров Кобенцель, казалось, уже соглашался на то, чтобы герцог получил вознаграждение в Германии, но все еще не допускал секуляризации владений духовенства. Австрия соглашалась на секуляризацию, но с тем чтобы малые владения были секуляризованы не только для вознаграждения наследных владетелей Баварских, Вюртембергских и Оранских, но и для знатного духовенства, тогда австрийское влияние в Германии было бы отчасти поддержано.

Жозефу Бонапарту было предписано отказываться от этого предложения и настаивать на секуляризации только в пользу наследственных владетелей.

Наконец, Кобенцель не соглашался на подписание мира со стороны империи без полномочий сейма. Как он говорил, это делалось только для соблюдения формы, но на самом деле он не соглашался, чтобы не слишком выпячивать обычное отношение императоров к членам Германского союза: Австрия постоянно навязывала им войну с Францией, когда видела в войне свою выгоду, и покидала их, когда война оказывалась неудачной.

Жозеф отвечал на эти доводы, что настоящая их причина вполне очевидна: Австрия боится поставить себя в неловкое положение по отношению к Германскому союзу, но Франции нет надобности входить в такие соображения. А что касается формы, то уже имелся пример Баденского мира, подписанного императором в 1714 году без полномочия сейма, между тем как отказом он окажет Германии плохую услугу, ибо французские войска останутся в занятых ими владениях до заключения мира.

Чтобы окончательно уломать Кобенцеля, Жозефу Бонапарту позволено было сделать одну из тех уступок, которые в последнюю минуту предоставляют утомленному дипломату предлог сдаться с честью. Кассель, предместье Майнца на правом берегу Рейна, оставался предметом спора, ибо трудно было отделить это предместье от самого города, уступленного Германскому союзу. Жозефу позволено было передать Кассель Австрии, с тем чтобы укрепления его были срыты. Таким образом, Майнц переставал быть укрепленным местом, открывавшим путь на правый берег Рейна.

Девятого февраля 1801 года прошло последнее совещание. Как водится, никогда разрыв не был так близко, как в тот день, когда нужно было условиться окончательно: Кобенцель объявил, что не смеет окончить дела без разрешения венского двора. Жозеф отвечал, что его правительство предписало ему, если договор не будет подписан безотлагательно, объявить переговоры прерванными, и присовокупил, что в другой раз Австрия будет оттеснена за Юлианские Альпы. После уступки Касселя Кобенцель наконец сдался, и 9 февраля 1801 года в половине шестого вечера был подписан договор — к великой радости Жозефа и великому горю Кобенцеля, которому, впрочем, не в чем было винить себя, ибо если он отчасти и погубил выгоды своего двора, то разве только тем, что слишком хорошо их защищал.

Так был заключен знаменитый Люневильский договор, закончивший войну второй коалиции и во второй раз предоставивший Франции левый берег Рейна и владычество над Италией.

Вот главные его положения:

1. Русло Рейна, начиная от выхода из Швейцарии и до входа в Батавию, составляет границу Франции с Германией.

2. Дюссельдорф, Эренбрейтштейн, Кассель, Кель, Филинсбург, Альт-Брейзах, находящиеся на правом берегу, оставлены Германии, но по срытии укреплений.

3. Наследные князья, терявшие земли на левом берегу, получали возмещение. Ни слова не было сказано ни о владениях духовенства, ни о способе возмещения, но само собой разумелось, что на это должны быть употреблены все владения духовенства или часть их.

4. Император уступал Франции бельгийские провинции и мелкие земли, принадлежавшие ему на левом берегу, а также Миланскую область — Цизальпинской республике. За все это он не получал никакого возмещения, кроме Венецианской области до Адижа, отданной ему еще по Кампо-Формийскому договору.

5. Император утрачивал Зальцбургское епископство, обещанное ему секретной статьей того же договора, и терял Тоскану, переходившую к Пармскому дому.

6. Герцогу Тосканскому было обещано вознаграждение в Германии, а герцогу Моденскому сохранена обещанная ему область Брисгау.

Итак, Тоскана была отнята у Австрии и отдана дому, зависевшему от Франции, англичане оказались изгнаны из Ливорно, вся долина реки По теперь принадлежала Цизальпинской республике, покорной дочери Франции, и, наконец, Пьемонт оказался заключен в верховьях По и зависел от Франции.

Таким образом, французы занимали всю Среднюю Италию и не позволяли австрийцам подавать руку помощи Пьемонту, Риму и Неаполю.

Мир был объявлен общим для республик Батавской, Гельветической, Цизальпинской и Лигурийской. Независимость им гарантировали. О Неаполе и Пьемонте не упомянули ни слова. Эти государства зависели от произвола Франции, которая, впрочем, была связана в отношении к ним участием, принимаемым в их судьбе императором Павлом, а в отношении к Риму — религиозными видами Первого консула.

Однако же Бонапарт, как мы видели, пока ни с кем еще не объяснился насчет Пьемонта. Будучи недовольным королем Сардинским, открывавшим порты англичанам, он хотел оставаться свободным в отношении области, столь близкой Франции и столь для нее важной.

Император подписывал мир за себя самого как государь австрийских земель и за весь Германский союз как император Священной Римской империи.

Франция в секретной статье обещала употребить свое влияние на Пруссию, чтобы убедить ее не противиться такому образу действий императора. Ратификационными грамотами положено было обмениваться в течение тридцати дней. Французские войска должны были очистить Германию только после ратификации договора, но в течение не более чем одного месяца.

В Люневильском договоре, как и в Кампо-Формий-ском, было оговорено освобождение заключенных, обвиняемых в политических преступлениях. Первый консул с самого открытия конгресса постоянно хлопотал об этом человеколюбивом деле.

Бонапарт достиг верховной власти 9 ноября 1799 года. Теперь уже было 9 февраля 1801 года, следовательно, прошло пятнадцать месяцев, и Франция, отчасти уже преобразованная внутри, совершенная победительница извне, пребывала в мире с континентом, в союзе с Севером и Югом против Англии. Испания готовилась идти на Португалию, королева Неаполитанская была у ног Франции, Рим вел переговоры с Парижем об устройстве дел.

Девятого февраля вечером из Люневиля экстренно выехал с договором генерал Беллавен. Привезенный в Париж договор срочно опубликовали в «Мониторе». Париж был немедленно иллюминирован, со всех сторон раздавались крики восторга, все благодарили Первого консула за такой счастливый результат его побед и его политики!

VIII