ПОЖИЗНЕННОЕ

консульство

Поездка Первого консула в Лион была предпринята, чтобы дать Итальянской республике конституцию и поставить оппозицию Трибуната и Законодательного корпуса в затруднительное положение, подорвав к ней доверие народа и оставив ее в бездействии; наконец, для того, чтобы дать время Камбасересу исключить из обоих законодательных учреждений самых возмутительных и беспокойных членов.

Все, чего желал Первый консул, исполнилось. Итальянская республика получила конституцию и, не теряя своей самостоятельности, оказалась тесно связана с политикой Франции. Оппоненты в Трибунате и Законодательном корпусе, оставшись совершенно праздными, не представляли, как выйти из затруднительного положения. В этой-то ситуации консул Камбасерес нанес им последний удар гениальной выдумкой. Он призвал знаменитого юриста и сенатора Тронше и сообщил ему свой план.

В предыдущей книге мы ознакомились с этим планом: он состоял в истолковании тридцать восьмой статьи Конституции, по которой в X году предписывалось заменить пятую долю Трибуната и Законодательного корпуса. Можно было многое сказать «за» и «против» такого толкования тридцать восьмой статьи, но в любом случае следовало исправить недосмотр конституции, которая не предоставила исполнительной власти права роспуска.

Тронше, человек чрезвычайно умный, был убежден, так же, как и Камбасерес, что если Бонапарта не избавят °т докучной оппозиции Трибуната, то он, пожалуй, бросится в какую-нибудь решительную крайность, а потому согласился с видами правительства и взялся подготовить

Сенат к принятию нужных мер. Он легко преуспел в этом, потому что Сенат сам чувствовал, что обманут недоброжелательством оппонентов и играет роль сообщника. Когда план был одобрен главными членами Сената Ла-сепедом, Лапласом, Жакемино и другими, тотчас же приступили к его исполнению. Правительство представило Сенату 7 января 1802 года специальное заявление. Это обращение, цель которого легко было угадать, поразило оппонентов Первого консула и возбудило в них величайшее раздражение. Они бросились на поприще оппозиции из легкомыслия, по увлечению и теперь были крайне изумлены ударом, который им угрожал и который, без посредничества Камбасереса, был бы гораздо жестче.

Они собрались, чтобы составить просьбу, которую хотели изложить Сенату. Камбасерес, хорошо знавший почти всех из них, обратился к наименее виновным и дал им почувствовать, что подобным противоборством они только обратят на себя внимание Сената, которому будет предоставлено право исключения. Это замечание успокоило большую часть оппозиционеров, и они молча стали ожидать приговора верховной власти.

На заседаниях Сената 15-го и 18 января значительным большинством голосов определили, что пятая часть обоих законодательных собраний будет немедленно заменена и что замена эта будет произведена голосованием, а не по жребию. Но вместо того чтобы голосовать по поводу тех, кого следует исключить, решили голосовать за тех, кто должен остаться. В такой форме эта запретительная мера имела скорее вид предпочтения, чем отрицания.

Сенаторы, наиболее преданные правительству, были посвящены в тайну и знали имена тех, от кого правительство желало избавиться. В последних числах января голосование в Сенате закончилось, и противники правительства окончательно отделились от его сторонников. Шестьдесят членов Законодательного корпуса, оказавших наибольшее сопротивление проектам Первого консула, и двадцать самых беспокойных членов Трибуната были исключены, или, как тогда выражались, «отозваны».

Самыми значительными фигурами в этом списке являлись: Шенье, Женгене, Шазаль, Бальель, Куртуа,

Ганиль, Дону и Бенжамен Констан. Остальные — менее известные, по большей части литераторы, деловые люди, прежние члены Конвента и священники — попали в Трибунат благодаря дружбе Сийеса и его партии, и этой же дружбе были теперь обязаны своим исключением.

Таким оказался конец если не Трибуната (который существовал еще некоторое время), то минутного влияния, приобретенного этим учреждением.

Теперь оставалось пожелать, чтобы Первый консул решился дальше не обращать слишком большого внимания на горсть бессильных порицателей. Такое решение было бы достойно его могущества и позволило бы даровать Франции некоторую степень вольности, чтобы тем подготовить ее к принятию истинной свободы позднее.

Но в этом мире мудрость встречается гораздо реже, чем ум, потому что мудрость требует от человека победы над его страстями, победы, к которой столь же неспособны великие люди, сколь и ничтожные.

Нельзя не сознаться, что в этом случае Первый консул поступил неблагоразумно, и одно служит ему оправданием: то, что подобная оппозиция, переносимая терпеливо, могла со временем сделаться не только беспокойной, но опасной и даже непреодолимой, если бы в ней приняло участие большинство Законодательного корпуса и Сената, а это было весьма вероятно. Такое оправдание имеет некоторое основание и доказывает, что бывают времена, когда диктаторская власть становится необходимой даже в государствах свободных или готовящихся стать свободными.

Дальше надлежало заменить исключенную пятую часть Трибуната и Законодательного корпуса. Для этих выборов воспользовались выборными списками, придуманными Сийесом. Списки эти составлялись медленно и с большим трудом, потому что не пробуждали усердия граждан, которые в этом многоступенчатом процессе не видели прямого и верного способа влиять на состав правительства.

С величайшим трудом успели составить эти списки в восьмидесяти трех департаментах, которые и поучаствовали в выборах. В состав Законодательного корпуса было включено много землевладельцев, которым водворившееся спокойствие позволяло оставить прежнее уединение. Избрали также некоторых префектов и правительственных чиновников, которые в течение последних трех лет приобрели необходимые навыки в законодательной работе.

Между лицами, оказавшимися в Трибунате, находился Люсьен Бонапарт, возвратившийся из Испании после поездки, которая принесла больше хлопот, чем пользы. Он всеми силами демонстрировал, что не желает ничего, кроме спокойного существования на службе у брата, в недрах одного из главных государственных собраний.

Вместе с ним в состав Трибуната ввели и Карно, который недавно уволился из военного министерства, где его деятельность не устроила Первого консула. Карно был, как известно, мало расположен к консульскому правительству, но он играл важную роль, был всеми уважаем, и революция не могла оставить его в тени. Впрочем, этот выбор являлся последней жертвой, принесенной свободе.

Другим замечательным приобретением Трибуната стал Дарю, даровитый и неподкупный человек с умом светлым и деятельным.

Пока происходили все эти события, Первый консул возвратился в Париж после многодневного отсутствия. Он прибыл 31 января вечером.

Все сословия спешили принести ему свои поздравления и сопровождали их речами, в которых сквозь полагающиеся изъявления восторга проглядывало искреннее и глубокое уважение. Казалось, все уже видели на этой победоносной главе двойную корону Италии и Франции.

Теперь Бонапарт мог совершать все — как для устройства Франции, так и для своего величия. Теперь не нужно было опасаться, что законы, которые он уже составил и продолжал составлять, или договоры о мире и для внутреннего использования падут под ударами недоброжелательства или из-за предрассудков государственных собраний.

Но он думал не только об этих нововведениях. Уже несколько месяцев Бонапарт готовил обширную реформу народного образования, чтобы облегчить французскому юношеству привыкание к новому порядку вещей, установившемуся после революции. Кроме того, он работал над изобретением национальной награды, которая в виде военного ордена, могла бы служить знаком отличия за гражданские доблести ровно так же, как и за военные подвиги. Это был орден Почетного легиона, который мог считаться одним из славнейших дел, затеянных Первым консулом в республиканской Франции.

Ему хотелось также залечить одну из глубочайших ран революции — устранить эмиграцию. Множество французов еще жили за границей, лишенные семейств, состояния, отчизны, с горьким чувством, внушаемым изгнанием. Первый консул не мог принять такого положения дел. Но поскольку вопрос о государственной собственности все еще находился в недоработанном состоянии, возвращение эмигрантов казалось делом самым трудным, и нужно было иметь много твердости, чтобы решиться на него. Однако приближалась минута, когда становилось возможным осуществить этот замысел.

Наконец, если уж надлежало упрочить власть в руках человека, который употреблял ее так превосходно, если следовало дать его могуществу более возвышенный и продолжительный характер, чем нынешний, то минута для этого наступила именно теперь. Общественное благоденствие, плод порядка, победы и мира, достигло высшей точки и ощущалось всеми с живостью, которую время могло скорее изгладить, чем усилить.

Однако все эти планы об общественном благе и личном своем величии, обдумываемые Первым консулом в ту минуту, нуждались еще в одном, последнем, подвиге, а именно — в утверждении мира на море, о котором шли переговоры на Амьенском конгрессе.

Предварительные лондонские статьи не были еще превращены в окончательный договор, охотники до смут каждую неделю распускали слухи, что договаривающиеся стороны не пришли к согласию и скоро снова разгорится война на море, а вместе с ней и на суше.

Первый консул, возвратившись в Париж, тотчас же принялся за дело и придал амьенским переговорам больше энергичности. «Подписывайте договор, — писал он ежедневно Жозефу, — потому что со времени подписания предварительных статей не о чем более спорить и рассуждать!»

Это было справедливо. Предварительные лондонские статьи разрешили все важные вопросы. Спорных пунктов практически не оставалось, кроме побочных вопросов — вроде вопроса о содержании пленных или способе правления на Мальте.

Мы в предыдущей книге изложили затруднения, касающиеся военнопленных. Это был вопрос чисто денежный, и решался он просто. Вопрос насчет управления Мальтой представлял большие затруднения, потому что обе державы имели на нее виды и не питали друг к другу доверия. Наконец пришли к согласию по поводу языка и образа правления: было положено восстановить прежний порядок без прибавления дополнительных языков и назначить нового гроссмейстера, потому что не хотели оставлять на этом месте Гомпеша, который в 1798 году сдал Мальту генералу Бонапарту.

В ожидании восстановления ордена собирались потребовать у короля Неаполитанского гарнизон в две тысячи человек для занятия острова по выходе англичан. Для соблюдения большей осторожности требовалось, чтобы какая-нибудь сильная держава гарантировала эту сделку и обезопасила Мальту от одного из тех нечаянных нападений, посредством которых она в последние пять лет подпадала то под власть англичан, то под власть французов. Взять на себя эту гарантию хотели предложить России, основываясь на участии, какое она принимала в судьбе Мальты в царствование Павла I.

Насчет всех этих пунктов обе стороны были согласны еще до отъезда Первого консула в Лион. Но с его возвращением переговоры вдруг замедлились. Лорд Корнуоллис, казалось, был чем-то озабочен и отступал при каждом шаге, который делал в его сторону французский уполномоченный. Нельзя было заподозрить в чем-либо бесчестном этого воина с характером прямым и искренним, который от души желал покончить со всеми затруднениями и присоединить к своим военным заслугам заслугу гражданскую, даровав мир своему отечеству. Но инструкции английского кабинета вдруг сделались чрезвычайно резки, и по лицу почтенного лорда становилось ясно, насколько это ему неприятно. Ему действительно предписали оставаться как можно более неуступчивым,

бдительно следить за работой над договором и периодически выдвигать мелочные условия, к которым очень трудно было склонить надменного и недоверчивого Первого консула.

Честный генерал теперь опасался, что его давнишнее влияние и само имя пострадают от роли, которую ему навязали в переговорах. С горечью признался он в этом Жозефу Бонапарту и вместе с ним прилагал все усилия, чтобы устранить затруднения, замедлявшие заключение мира.

Но какая же причина могла так внезапно охладить расположение английского кабинета, которым управлял Аддингтон?

Причину эту легко понять. В Лондоне произошел переворот, весьма обыкновенный для свободных государств. Ведущие английские торговцы, которые больше всех желали возобновления военных действий, потому что война доставляла им всемирную торговую монополию, предполагали вознаградить свои потери частыми сношениями с французскими портами. Но нашли в этих портах запретительные постановления, которые стали следствием отчаянной борьбы обеих наций и которые еще не успели смягчить. Простой народ в то же время надеялся на понижение цен и видел, что надежда его до сих пор остается без исполнения, потому что нужен решительный мир, чтобы принудить барышников снизить цены на хлеб. Наконец, и средний класс, требовавший уменьшения налогов, до сих пор еще не смог воспользоваться плодами, обещанными всеобщим примирением.

И неизбежное разочарование последовало за необузданным восторгом, который шесть месяцев назад возник при мысли о мире и воодушевил всю Англию. Но сильнее всего подействовали на англичан события в Лионе. Полное владычество над Италией казалось англичанам столь важным для Франции и ее главы, что ревность Британской империи пробудилась в полной мере.

Все это служило достаточной опорой для партии, желавшей войны, уже начинали поговаривать, что Франция беспрерывно расширяется, а Англия, соответственно, уменьшается в размерах.

Новость, очень быстро распространившаяся, также сильно подействовала на умы: это было известие о значительном приобретении Франции в Америке. Франция уступила Тоскану одному из испанских инфантов в качестве Этрурского королевства, но Англия не знала о цене этого пожертвования. Теперь, когда Первый консул требовал от мадридского двора уступки Луизианы, тайна договора обнаружилась. Отсюда и из факта экспедиции в Сан-Доминго можно было вывести заключение о новых и обширных замыслах Франции относительно Америки. Ко всему этому Франция еще и обменяла на княжество Пьомбино весьма значительный порт на Средиземном море, порт острова Эльба.

Подобные слухи придавали новые силы партии, желавшей войны. Питт, который оставил кабинет в предыдущем году, молча смотрел на подписание предварительных статей. Он ни слова не говорил об условиях, но одобрял сам мир. Прежние его сотоварищи, лорды Уиндхем, Дандас, Гренвиль, люди, стоявшие гораздо ниже его и потому не настолько умеренные, восставали против слабости правительства Аддингтона и находили условия предварительных статей весьма невыгодными для Великобритании.

Узнав об отплытии в Сан-Доминго флота с двадцатитысячным войском, они стали возмущаться близорукостью Аддингтона и предсказывали, что он сделается жертвой своей неблагоразумной доверчивости. При известиях о лионских событиях, об уступке Луизианы и приобретении Эльбы они вознегодовали еще больше.

Питт по-прежнему молчал. Он полагал, что надо дать ослабнуть стремлению к миру, которое овладело жителями Лондона, и можно еще некоторое время поддерживать кабинет, потворствовавший этому мимолетному желанию.

Английский кабинет ограничился тем, что отправил к Антильским островам, для наблюдения за французским флотом, несколько военных судов и снабдил лорда Корнуоллиса новыми инструкциями, которые не изменяли дела в сущности, но затрудняли некоторые условия и заполняли окончательное соглашение бесполезными и оскорбительными для французского правительства предосторожностями.

Лорд Хоксбери требовал определения платы за содержание в Англии военнопленных и чтобы Голландия заплатила Оранскому дому денежную контрибуцию независимо от вознаграждения в Германии, а в договоре было непременно сказано, что прежний гроссмейстер не будет более главой Мальтийского ордена.

Вот в чем состояли новые инструкции, посланные лорду Корнуоллису. Кроме того, было еще одно предложение, которое лорд Хоксбери предполагал сделать прямо господину Отто. Предложение это касалось Италии.

«Мы видим, — сказал лорд Хоксбери, — что в отношении Пьемонта получить ничего нельзя. Но пусть Первый консул уступит хоть какое-то земельное владение королю Сардинскому, в каком бы то ни было уголке Италии, и мы тотчас же признаем все, что Франция сделала в этой стране».

Перемены, требуемые как лордом Корнуоллисом, так и Хоксбери, состояли больше в форме, чем в сущности дела, и казались совершенно безвредными для могущества и гордости Франции. Мир этот сам по себе был так прекрасен, что его следовало принять и в том виде, в каком его предлагали. Но Первый консул не мог понять, из-за чего возникали эти новые требования, из-за предосторожности ли английского кабинета или из-за тайного желания разрыва. А потому он поступил как всегда: прямо и решительно пошел к цели. Он согласился на то, что представлялось ему возможным, и наотрез отказал во всем остальном.

Он предложил составить комиссию, которая привела бы дело с пленными к ясности, считая английскими пленниками всех солдат, находившихся на жалованье Англии. Он соглашался, что Мальтийскому ордену назначат нового гроссмейстера, но без всякого отношения к Гомпешу, а также и на то, чтобы Мальта была отдана под покровительство не только России, но даже Австрии, Испании и Пруссии.

Наконец, он соглашался прибавить статью, которая формально обеспечила бы целостность владений, как турецких, так и португальских.

Что же касается признания Англией республик Итальянской и Лигурийской и королевства Этрурского, то

Бонапарт объявил, что обойдется и без этого признания и не собирается покупать его.

Отправив все эти ответы Жозефу и предоставив ему полную свободу в изложении договора, он советовал брату действовать максимально осторожно, чтобы в случае разрыва можно было доказать, что все пошло не от него, а от Англии.

Кроме того, он велел объявить в Лондоне и в Амьене, что если не желают принять его предложений, то надо кончить дело и он тотчас же поднимет Булонскую флотилию и разобьет лагерь против самых берегов Англии.

Но разрыва в Лондоне не желали так же, как и в Париже или Амьене.

Лорд Корнуоллис, который понимал, что английской дипломатии не будет никакого оправдания, поскольку новые затруднения произошли от нее, оказался очень сговорчив в вопросе изложения договора. Жозеф Бонапарт был не менее уступчив. Таким образом, 25 марта 1802 года вечером мир с Великобританией подписали.

В течение полутора суток договор перевели на столько языков, сколько было держав, принимавших участие в переговорах. Двадцать седьмого марта уполномоченные собрались в ратуше. Первый консул желал, чтобы все было устроено с величайшей торжественностью. Давно уже отправил он в Амьен отряд лучших солдат в обмундировании с иголочки, приказал отремонтировать дороги из Амьена в Кале и Париж и послал небольшое вспомоществование тамошним безработным.

Двадцать седьмого марта в 11 часов утра кавалерийские отряды отправились к квартирам уполномоченных и сопровождали их до ратуши, где для них был приготовлен зал. Уполномоченные просмотрели все страницы договора, а в два часа в зал впустили городские власти и толпу зрителей, которым хотелось присутствовать при торжественном примирении двух могущественных народов.

Оба уполномоченных подписали договор, дружески обнялись при всеобщих криках радости растроганных зрителей и до своих домов проехали в сопровождении самых шумных восклицаний восторга.

Лорд Корнуоллис немедленно отправился в Лондон, несмотря на приглашение в Париж. Он боялся, что английское правительство может не одобрить его уступчивость, и хотел обеспечить ратификацию договора своим личным присутствием.

Хотя счастливое завершение Амьенского конгресса не вызвало в английском народе таких восторгов, какие породило подписание предварительных статей, однако же оно послужило поводом к шумной радости.

Почти такой же эффект произвел этот мир на Францию. Народ французский не столько обнаруживал внешние изъявления восторга, сколько испытывал внутреннюю удовлетворенность происходящим. Наконец все уверились, что достигнут настоящий мир на море, необходимый для достижения мира континентального.

Молодой виновник этого счастья далеко еще не достиг своей цели. Он едва наслаждался тем, что совершил, до того велика была в нем жажда деятельности. Со всей страстью к устройству мира (хоть он и не был уверен, что этот мир окажется продолжительным), Бонапарт в то же время торопился закончить внутреннее обустройство Франции и соединить все, что революция произвела истинно хорошего, со всем, что было полезного в прежнем монархическом правлении.

Теперь более всего интересовали Первого консула: полное восстановление религии, учреждение народного образования, возвращение всех эмигрантов и основание Почетного легиона. Видя примирение и согласие во всех государственных собраниях, он воспользовался правами, данными конституцией, для открытия чрезвычайного заседания.

Оно должно было длиться до 20 мая, то есть полтора месяца, и оказаться достаточно продолжительным для выполнения его планов.

Первым проектом, внесенным в Законодательный корпус, оказался Конкордат. Из всех новых проектов этот труднее всего было заставить принять гражданских и военных сановников, окружавших правительство.

Папа, который вызвал столько задержек своими спорами по любому пункту, давно уже все выслал кардиналу Капраре, чтобы тот мог стать посланцем Святого престола, как только Первый консул сочтет нужным.

Бонапарт весьма справедливо решил, что удобнее всего воспользоваться всеобщей радостью и расположением после обнародования окончательного мира, чтобы заставить республиканскую Францию преклонить колена перед алтарями и возблагодарить Бога за ниспосланные благодеяния. Он устроил все так, чтобы в день Светлого Воскресения можно было торжественно отпраздновать великое восстановление церковной службы. Но две недели, предшествовавшие этому дню, оказались весьма трудными. Нужно было, во-первых, написать и представить церковный устав, который регулировал бы политику вероисповеданий на основе Конкордата и галликанской церкви. А во-вторых, избрать новые духовные лица для замещения прежних епископов, которые почти все сложили с себя сан. Выборы эти следовало проводить с величайшей осмотрительностью, чтобы не оскорбить ими религиозного чувства и излишним усердием не произвести новый раскол.

Вот затруднения, которые предстояли Первому консулу. Упрямство кардинала Капрары, прикрываемое кротостью, и страсти духовенства, столь же пылкие, как и в других людях, делали эти затруднения весьма важными и опасными.

Первый консул начал с устава, который был обширен и устанавливал отношения между правительством и всеми вероисповеданиями: католическим, протестантским и иудейским. Основой его являлись полная свобода вероисповеданий, безопасность и покровительство всем религиям, им предписывалась взаимная терпимость и уважение и общее подчинение правительству.

В этом мудром и глубоком законе, известным под названием «органических статей», ничто не противоречило Конкордату, — стало быть, римский двор не мог иметь причин для жалоб. Первый консул очень хорошо знал, что если религия будет восстановлена, то папа не нарушит мира между Римом и Францией из-за статей, которые относятся к внутренней политике Республики.

Эти статьи были переданы кардиналу Капрара, который вовсе не встревожился их содержанием, если судить по тому, что он написал о них своему двору. Он лишь сделал несколько замечаний и советовал Святейшему отцу не огорчаться, «потому что надо надеяться, — прибавлял он, — что эти статьи не будут исполняться во всей строгости».

Дальше нужно было заняться назначениями в среде духовенства. Для управления духовными делами Первый консул назначил Порталиса, человека, способного отлично ладить с духовенством, быть его представителем в государственных собраниях и защищать его с красноречием спокойным, но блистательным и полным религиозного чувства. Обыкновенно Порталис с почтительной твердостью противился замыслам Папского престола. На этот раз он как будто принял сторону кардинала Капрары, который от имени римского двора требовал, чтобы конституционное духовенство совершенно отстранили от выборов епископов.

С тех пор как Конкордат был подписан, то есть около восьми или девяти месяцев, кардинал Капрара, который втайне исполнял обязанность легата а Шеге и часто виделся с Первым консулом, представлял ему желания римской церкви с кротостью, но и с удивительным постоянством. Эти обращения не ограничивались только спором о составе духовенства, но состояли и в желании снова приобрести утраченные провинции — Болонью, Феррару и Романью.

— Святейший отец чрезвычайно обеднел, — говорил кардинал Капрара, — с тех пор как у него отняты самые плодоносные его провинции; он так беден, что не в состоянии содержать солдат или платить чиновникам и коллегии кардиналов. Посреди таких горестей восстановление религии во Франции составляет единственное его утешение; но не прибавляйте горечи к этому утешению, заставляя его утверждать отрекшихся от церкви священников.

— Хорошо, — отвечал Первый консул. — Святейший отец беден, и я помогу ему. Хотя границы итальянских владений определены, но это положение может еще быть изменено. Даже европейские границы пока решительно не обозначены. Но сейчас я не могу отнимать провинции у Итальянской республики, которая избрала меня своим главой. Между тем Святейшему отцу нужно больше денег, ему нужно несколько миллионов, я готов их Дать ему.

Что же касается духовных лиц, — прибавил он, — это Другое дело. Папа обещал, если епископы сложат с себя звание, принять в лоно церкви всех, кто подчинится

Конкордату. Ему надо сдержать слово. Я ему об этом напомню и надеюсь, что он не откажется от своих обещаний. К тому же я не о том забочусь, чтобы добиться победы для той или другой партии, я хочу примирить все партии, сохраняя между ними равновесие. Не так давно вы меня заставили читать историю церкви, и я увидел, что религиозные распри разыгрывались точно так же, как и гражданские. Все распри оканчиваются тем, что появляется какая-нибудь мощная власть и заставляет партии сблизиться и слиться воедино.

Итак, я присоединю нескольких конституционных епископов к тем, кого вы называете правоверными, изберу самых достойных, но изберу непременно. Вы примирите их с римской церковью, а я заставлю их подчиниться Конкордату, и все пойдет как нельзя лучше.

Великий консул, как его называл Капрара, вспыхивал мгновенно, если на него наступали слишком энергично, а потому кардинал сдержался и ничего не ответил на эту речь.

Папе же он написал:

«Не станем раздражать этого человека! Он один поддерживает нас в стране, где все против нас. Если ревностность его хоть на минуту охладеет, или если он, по несчастью, умрет, вера во Франции погибнет».

Чрезвычайно любопытна переписка кардинала Капра-ры в тех местах, где она открывает, как искусный воин употреблял поочередно хитрость, ласку и необычайную вспыльчивость, чтобы убедить старого кардинала, богослова и дипломата. Таким образом, к моменту обнародования Конкордата они так и не успели убедить друг друга.

Порталис, который только в одном пункте соглашался с папой, не посмел, как ему сначала хотелось, совершенно отстранить конституционных священников от шестидесяти мест, которые следовало занять, но представил только двоих из них.

Посоветовавшись с аббатом Бернье насчет выбора из правоверного духовенства, он предложил самых влиятельных и благоразумных из прежних епископов и довольно большое число почтенных священников, известных своей набожностью и умеренностью. Он поддерживал мнение аббата Бернье о том, что не назначать ни одного из прежних епископов, а выбрать только священников — значит создать духовенство новое и лишенное всякого авторитета. В то же время выбор одних старых прелатов, напротив, означал бы совершенное забвение духовных лиц низшего разряда, которые оказали государству немало услуг во время революции.

Суждения эти были совершенно справедливы, и Первый консул их принял. Но двумя конституционными прелатами он не удовольствовался. «Из шестидесяти епископств, — говорил он, — я хочу отдать духовенству революции пятую долю, то есть двенадцать мест. Это не много». Согласившись с Порталисом и Бернье, он вместе с ними произвел отбор.

Когда обо всех назначениях сообщили кардиналу Кап-раре, он возмутился и со слезами на глазах уверял, что не имеет права посвящать этих людей в епископы. Пор-талис и аббат Бернье объявили ему, что воля Первого консула неизменна, что надо или подчиниться ей, или решительно отказаться от восстановления алтарей.

Капрара подчинился и написал папе, что «во спасение душ, лишенных веры», он решился пожертвовать интересами преданного духовенства. «Может быть, меня станут порицать за это, но я следовал тому, что казалось мне голосом свыше!»

Итак, он согласился, но выговорил себе право потребовать от избранных конституционных священников отречения, которое прикрыло бы это последнее снисхождение римского двора.

Когда все было готово, Первый консул приказал вынести Конкордат на обсуждение Законодательного корпуса, чтобы обратить его в закон. К Конкордату прилагались и так называемые «органические статьи». Пятого апреля 1802 года Конкордат был представлен государственными советниками Порталисом, Ренье и Реньо де Сен-Жаном д’Анжели.

В этот же день в Париж пришло известие об Амьенском мире, подписанном 25 марта. На заседании было решено отправить депутацию, состоящую из двадцати пяти членов, чтобы приветствовать Первого консула по случаю всеобщего мира. В поздравительной речи ни словом не был упомянут Конкордат, что ясно показывало дух, господствовавший в то время в недрах даже обновленного законодательного сословия.

Депутация отправилась 6 апреля.

— Гражданин консул! — начал председатель Законодательного корпуса свою речь. — Первой потребностью французского народа, атакуемого Европой, была победа, — и вы победили! После победы самым заветным его желанием был мир, — и вы даровали ему мир. Сколько славы для прошедшего, сколько надежд для будущего! И все это создано вами! Наслаждайтесь славой и счастьем, которыми Республика вам обязана!

Первый консул воспользовался случаем и начал рассказывать о Конкордате людям, которые говорили только об Амьенском мире.

— Благодарю вас, — сказал он депутатам Законодательного корпуса, — за чувства, которые вы выразили. Заседание ваше начинается с важнейшего из всех дел, а именно с того, которое должно успокоить наконец религиозные распри. Вся Франция молит об окончании этих пагубных раздоров и о восстановлении алтарей. Надеюсь, и вы в решении вашем будете столь же единодушны, как она. Франция с живейшей радостью узнает, что законодатели утвердили мир духовный, мир семейный, который во сто раз необходимее для счастья народов, чем тот, с которым вы явились поздравить правительство.

Эти благородные слова произвели то действие, какого ожидал Первый консул. Проект Конкордата, немедленно перенесенный из Законодательного корпуса в Трибунат, был тщательно рассмотрен без всяких неистовых выходок и принят большинством в семьдесят восемь голосов против семи. В Законодательном корпусе в пользу его подали 228 голосов и только 21 — против.

Восьмого апреля проект был обращен в закон, и на этом все формальные препятствия исчезли. Это случилось в четверг, следующее воскресенье было Вербное, а через неделю наступало Светлое Христово Воскресение. Первый консул хотел посвятить эти торжественные дни великому празднеству восстановления религии. Он еще не принимал кардинала Капрару официально как легата римского двора, а потому назначил ему торжественный прием на следующий день, в пятницу.

В пятницу, 9 апреля, кардинал-легат торжественно отправился в Тюильри в экипаже Первого консула, сопровождаемый отрядом Консульской гвардии. Первый консул принял его, окруженный многочисленной свитой. Кардинал Капрара обратился к Бонапарту с краткой речью, в которой достоинство соединялось с выражением признательности. Первый консул отвечал ему в возвышенных выражениях, которые должны были эхом разнестись гораздо дальше Тюильрийского дворца.

Эта первая из готовившихся церемоний осталась практически незамеченной, потому что жители Парижа не были уведомлены и не успели проявить свое обычное любопытство. Через день настало Вербное воскресенье.

Первый консул заставил кардинала принять тех из главных прелатов, кого собирались назначить точно. Он хотел, чтобы они были посвящены в Вербное воскресенье и через неделю могли совершить литургию во время торжественной пасхальной службы. Речь шла об архиепископе Парижском Беллуа, Камбасересе, архиепископе Руанском, Бернье, архиепископе Орлеанском, и Пансе-моне, архиепископе Ваннском.

Собор Парижской Богоматери оставался еще в руках конституционного духовенства. Надлежало оформить специальное предписание, чтобы священники дали ключи от церкви. Этот прекрасный храм находился в самом печальном запустении. С помощью суммы, отпущенной Первым консулом, принялись за отделку, и с такой поспешностью, что только в день совершения обряда заметили отсутствие места для ризницы и устроили ее в соседнем доме.

Новые пастыри облеклись в ризы там и перешли в них через площадь. Народ, узнав, что готовится большая церемония, стал собираться у собора, соблюдая тишину и благочестие.

Наружность почтенного архиепископа Беллуа была так благородна, что тронула простые сердца, и все, мужчины и женщины, склонились перед ним с благоговением*. Церковь наполнили толпы прихожан, которые сокрушались о бедствиях религии и, не принадлежа ни к одной

Архиепископу было в то время уже около ста лет.

партии, с благодарностью принимали дар Первого консула. Церемония оказалась чрезвычайно торжественной, несмотря на отсутствие привычного великолепия, она трогала сердца благодаря чувству, с каким совершалась. Четыре пастыря были посвящены по всем принятым правилам.

С этой минуты можно было ожидать всеобщего одобрения большой церемонии, назначенной на следующее воскресенье. Все общество, за исключением крайних оппозиционеров, одобряло восстановление церкви, и Первый консул мог теперь убедиться, что его точка зрения оказалась гораздо вернее точки зрения его советников.

Через неделю, в день Светлого Воскресения, решили отслужить торжественный молебен по поводу всеобщего мира и примирения с церковью. Об этой церемонии было возвещено народу как об истинно национальном празднестве. О предварительных приготовлениях и церемониале опубликовали специальные материалы.

Первый консул хотел отправиться на это торжество во главе большой процессии, которая включала бы всех самых именитых людей государства. Через придворных дам он передал женам высших сановников, что они удовлетворят живейшему из его желаний, если отправятся в собор на торжественное молебствие. Большая часть тотчас же согласилась.

Всем известно, какие суетные желания присоединяются к религиозным чувствам и заставляют женщин торопиться на такие торжества. Самые блистательные дамы Парижа исполнили волю Первого консула, главнейшие из них собрались в Тюильрийском дворце, чтобы сопровождать госпожу Бонапарт в каретах нового двора.

Первый консул отдал и генералам формальный приказ сопровождать его. Это было устроить всего сложнее, потому что генералы повсюду выражались о самом начинании неприличными и оскорбительными словами. Мы уже видели, как удалили Ланна. Ожеро, оставленный в Париже, теперь кричал громче всех. Сослуживцы поручили ему явиться к Первому консулу и заявить, что они не желают ехать в собор. Бонапарт принял Ожеро на заседании, в присутствии всех консулов и министров.

Ожеро изложил цель своего посольства, но Первый консул напомнил ему о его долге с той важной строгостью, которую он умел выказывать, особенно в отношении к военным. Он дал ему почувствовать всю неприличность его выходки, напомнил, что Конкордат теперь обращен в государственный закон, а законам должны повиноваться все классы граждан, что он, впрочем, сам будет наблюдать за их выполнением как главнокомандующий и как глава Республики, что не офицеры армии, а правительство будет решать, прилична ли церемония, назначенная в день Светлого Воскресения.

Все было готово, но в последнюю минуту замыслы кардинала Капрары едва не уничтожили благородные планы Первого консула.

Епископы, избранные из конституционного духовенства, явились к кардиналу для допросного ритуала, который совершается в отношении всех прелатов, представляемых на утверждение римскому двору. Кардинал потребовал от них отречения от их прежних заблуждений в выражениях, которые самым позорным образом описывали их преданность гражданской конституции духовенства. Эта выходка была унизительна не только для них, но и для самой Революции.

Первый консул, узнав об этом, не хотел терпеть таких притязаний и приказал священникам не соглашаться, обещая вступиться за них и принудить представителя Папского престола отказаться от своих поистине нехристианских требований.

Кардинал Капрара не находил другого способа оправдать снисхождение папы, кроме решительного отречения священников от их прежних проступков. Но Первый консул понимал это не так. «Если уж я, — говорил он, — принимаю в епископы аббата Бернье, апостола Вандеи, папа также может принять янсенистов или ораторианцев, вся вина которых состояла в том, что они последовали за Революцией».

Он предписал священникам дать простое объяснение, что они признают Конкордат и подчиняются воле папы во всех статьях, изложенных в этом документе. Бонапарт весьма справедливо утверждал, что поскольку Конкордат заключает в себе все основания союза французской церкви с римской, то и нельзя требовать ничего большего, чем исполнение его статей без явного намерения унизить одну из сторон.

В Страстную субботу вечером, накануне торжества, спор этот еще не был окончен. Порталису поручили отправиться к кардиналу Капраре и объявить ему, что если он и дальше будет требовать отречения, то завтра торжество не состоится, а Конкордат не будет обнародован.

Когда кардинал наконец уступил, стояла уже глубокая ночь.

На следующее утро, 18 апреля 1802 года, Конкордат был зачитан во всех кварталах Парижа с большой торжественностью. Между тем как на улицах столицы происходило это обнародование, Первый консул ратифицировал в Тюильри статьи Амьенского мира.

Завершив это важное дело, он отправился в собор Парижской Богоматери во главе целой процессии. Длинный ряд карет составлял этот великолепный поезд. Войска первой дивизии, собранной в Париже, были расставлены по обеим сторонам дороги, от Тюильрийских ворот до самого собора.

Архиепископ Парижский вышел в сопровождении всего духовенства, с хоругвями и святой водой к дверям храма, навстречу Первому консулу. Главу государства отвели под балдахин на приготовленное для него место. Сенат, Законодательный корпус и Трибунат в полном составе стояли по обе стороны алтаря. За Первым консулом расположились генералы, явившиеся более из повиновения, чем по убеждению. Сам же Бонапарт со строгим выражением лица неподвижно стоял в красном консульском мундире, не разделяя ни растерянности одних, ни благоговения других. Он был спокоен, важен, ощущал себя властителем, который совершает великое действо и одним взглядом заставляет всех покориться.

Церемония оказалась продолжительной и торжественной, несмотря на дурное расположение духа большей части тех, кого привлекли туда насильно. Само собой разумеется, что повсюду в городе царила радость, и всякий, у кого в сердце не гнездились пагубные страсти партий, был счастлив всеобщим ликованием нации.

Министры устроили торжественные обеды, на которые были приглашены главнейшие члены правительства. Представители иностранных государств прибыли к министру иностранных дел. У Первого консула состоялся блистательный банкет, куда были приглашены кардинал Капрара, архиепископ Парижский, главнейшие из вновь посвященных духовных лиц и знатнейшие государственные чиновники.

Для довершения эффекта, который Первый консул хотел произвести в этот день, в «Мониторе» представили разбор новой книги, наделавшей в то время много шума. Эта книга называлась «Дух христианства», ее автором являлся молодой бретонский дворянин Шатобриан. Он блестящим образом описывал в этом сочинении красоты христианства и открывал нравственную и поэтическую стороны религиозных обрядов, так грубо осмеянных двадцать лет назад.

Жестоко раскритикованный Шенье и Женгене, горячо поддерживаемый сторонниками религиозного восстановления, «Дух христианства», как и все замечательные творения, громко превозносившийся и столь же громко порицаемый, произвел глубокое впечатление, потому что выражал чувства, господствовавшие в тогдашнем французском обществе, а именно: неясное сожаление о том, чего уже нет. Таково сердце человеческое! Настоящее его тяготит и утомляет, что прошло, вдруг становится для него привлекательным.

Вновь призвав духовных лиц к алтарю, заставив их выйти из убежищ, где они нередко замышляли крамолы против правительства, Первый консул исправил один из ужаснейших недостатков того времени и удовлетворил одну из величайших нравственных потребностей общества.

Но оставалась другая, очень печальная проблема: изгнание значительного числа французов, живших в чужих краях, в бедности, иногда чувствовавших ненависть к своему отечеству и получавших от враждебных Франции государств средства к существованию, порой ценой предательства.

Изгнание — ужасное последствие раздора: оно делает изгнанника несчастным, растлевает его сердце, заставляет его просить милостыню у иноземца и распространяет повсюду печальное зрелище внутренних смут государства. Из всех последствий революции это желательно загладить прежде всего.

Первый консул смотрел на возвращение изгнанников как на необходимое дополнение ко всеобщему миру. Ему хотелось преодолеть все препятствия и присвоить себе славу этого последнего этапа восстановления. Уже существовала система исключения из списков тех эмигрантов, которые были хорошо отрекомендованы, под предлогом случайного занесения их в списки. Таким образом, не всегда прощались действительно достойные прощения и невинно пострадавшие.

Итак, Первый консул составил план возвращения всех эмигрантов, за исключением весьма немногих. Против этой меры возникли серьезные возражения. Во-первых, конституция консульского правления провозглашала формально, что эмигрантам никогда не будет дано право возвратиться во Францию. Об этом объявили в свое время прежде всего для успокоения скупщиков государственного имущества, которые считали изгнание прежних владельцев необходимым условием собственной безопасности.

Первый консул, видя в себе самую твердую опору этих людей, полагал, что уже приобрел в полной мере их доверие и может наконец без опасности для них отворить врата Франции изгнанникам. Поэтому он приказал опубликовать постановление, первая же часть которого снова подтверждала нерушимость прав владельцев, приобретших у государства собственность. Потом опубликовали распоряжение, по которому все эмигранты могли возвратиться и по возвращении отдавались под надзор полиции. Те же, кто хоть однажды провинится снова, должны будут оставаться под таким надзором всю жизнь.

Впрочем, в распоряжении о всеобщей амнистии были сделаны некоторые исключения. В возвращении отказали: предводителям отрядов, вооружавшихся против Франции; тем, кто служил в неприятельских армиях; лицам, сохранившим места и звания у принцев из дома Бурбонов; генералам и другим представителям отдельных групп, которые договаривались с неприятелем (это касалось

Пишегрю и некоторых членов законодательных собраний); наконец, епископам и архиепископам, отказавшимся сложить с себя звание по требованию папы. Количество всех этих лиц оказалось весьма незначительно.

Труднее всего было решить вопрос, касавшийся пока не проданного имущества эмигрантов. Могло показаться весьма несправедливым, что правительство не возвращает эмигрантам тех земель, которые еще оставались у него в руках. «Я ровно ничего не сделаю, — говорил Первый консул, — если, возвратив эмигрантов во Францию, не верну им родовых имений. Я хочу изгладить все следы наших распрей, а наполнив Францию эмигрантами, которые будут жить в нищете, между тем как имущество их останется под секвестром правительства, я собственными руками создам класс недовольных, весьма для нас беспокойный».

Таким образом, Первый консул решил возвратить эмигрантам все непроданные имения, за исключением домов и строений, занятых под общественные заведения. Это решение было отдано на рассмотрение особому комитету, составленному из консулов, министров, нескольких членов Государственного совета и сенаторов. О нем спорили очень горячо и, по-видимому, сильно беспокоились об этой мере. Однако общее стремление ко всему, что могло восстановить порядок и загладить следы внутренних смут, благотворное влияние мира и решительная воля Первого консула, — все это вместе привело наконец к тому, что предложение возвратить эмигрантов было принято.

Живейший спор завязался относительно собственности эмигрантов. Советники упорно противились возвращению лесов, которые по новому закону объявлялись неприкосновенными. По их мнению, это значило отдать огромные богатства в руки эмиграции, лишить государство значительных выгод, в особенности лесов, необходимых для военных и корабельных построек.

Несмотря на все усилия, Первому консулу пришлось уступить, но он сохранил себе этим, сам того не зная, одно из главных средств влияния на старинное французское дворянство, средство, при помощи которого он впоследствии подчинил себе почти всех эмигрантов. Оно

20 Консульство состояло в полном возвращении собственности только тем эмигрантам, кто целиком покорялись его воле.

Изменив, таким образом, принятое Первым консулом решение, теперь готовились придать ему законный вид и издать в виде определения Сената. Дело это оставалось несогласным с конституцией и с этой стороны несомненно касалось Сената. Приняв незадолго до того меры самые строгие, Сенат мог теперь радоваться, что ему поручают исполнить акт народного милосердия.

Сначала проект прощения рассмотрели в Государственном совете, а десять дней спустя, 26 апреля 1802 года, проект был внесен в Сенат и утвержден без возражений.

Этот смелый поступок, внушенный милосердием, должен был заслужить одобрение всех благомыслящих людей, искренно желавших окончания внутренних смут.

Такая мера правительства удовлетворила честную и, к счастью, самую многочисленную часть роялистской партии, но встретила неблагодарность со стороны эмигрантов из высшего общества, которые отплатили правительству за его благодеяния злословием в парижских гостиных. По их словам, это решение являлось ничтожным, неполным и несправедливым, потому что допускало различие между лицами, находящимися в одинаковом положении, и не возвращало эмигрантам их имений, проданы они или нет.

Можно было обойтись и без одобрения этих пустых болтунов. Но Первый консул так жаждал славы, что жалкие пересуды ничтожных людей отчасти уменьшали удовольствие, которое ему приносило всеобщее одобрение Франции и Европы.

К счастью, стремление Первого консула к добру зависело не от похвал и порицаний. Едва совершил он благое дело, о котором мы сейчас рассказали, как уже принялся за другие, гораздо более важные в политическом и общественном отношении. Избавившись от препятствий, которые чинило ему противоборство Трибуната, он решился закончить или, по крайней мере, подвинуть вперед преобразование Франции.

Вот его идеи на этот счет.

В целом Бонапарт хотел изменить стесняющие методы революции, или, точнее сказать, некоторых революционеров, потому что в первых своих движениях революция всегда благородна и справедлива. Она намеревалась уничтожить нелепости и несправедливые отличия, проистекавшие из феодального начала, в силу которых, например, еврей, католик, протестант, дворянин, священник, мещанин, бургундец, провансалец, бретонец не имели одинаковых прав и обязанностей, не платили одних и тех же налогов, не пользовались теми же выгодами — словом, не жили по одному закону.

Сделать изо всех них французов, невзирая на различие религий, происхождения, языка, граждан, равных между собой в правах и обязанностях, — вот чего хотела революция в первых своих порывах и вот чего хотел Первый консул, когда исступление уступило место рассудку. Но это мифическое равенство, призванное поставить всех на одну доску, едва допускавшее природное различие ума и талантов, он презирал, потому что почитал его или химерой, свойственной самой системе, или признаком зависти.

Итак, он хотел, чтобы в обществе существовала иерархия, на ступенях которой стояли бы все люди, но сообразно своим личным достоинствам.

Первый консул решил учредить орден, который заменил бы почетное оружие с тем преимуществом, что мог предоставляться простому солдату и генералу, мирному ученому и воину. Он должен был представлять собой знаки, по виду похожие на те, что носят во всей Европе, и пенсии, особенно полезные для солдата, когда он возвращается к своим полям.

По мнению Бонапарта, это стало бы новым способом укрепления отношений юной Франции с остальными государствами. Если во всей Европе таким образом отличали в общественном мнении оказанные заслуги, почему не устроить ту же систему во Франции?

Одно обстоятельство особенно поражало Первого консула и даже обратилось для него в предмет серьезной заботы: участники революции были разъединены, у них не было никакой связи между собой, никакой силы против своих общих врагов. Старинные дворяне шли рука об руку друг с другом, вандейцы, хоть и покорившиеся, находились в тайном союзе друг с другом, духовенство, хоть и преобразованное, все еще составляло сильное сообщество, весьма двусмысленно относящееся к правительству; люди же, участвовавшие в революции, находились в разладе и даже не признавались общественным мнением.

Стоило только предоставить обществу полную свободу на выборах, — и тотчас на сцену явились бы или новые лица, о которых нельзя было пока сказать ни дурного, ни хорошего, или неистовые революционеры, память о которых возбуждала ужас.

Первый консул был убежден, и весьма справедливо, что если не остановить этот процесс разъединения, то скоро на сцене не останется ни одного из участников революции, а явится новый класс, который очень легко будет склонить к монархизму.

Итак, он считал необходимым замедлить ход развития институтов свободы, сохранить власть в руках поколения, которое устроило революцию, основать с этим поколением общество миролюбивое, верно устроенное и блестящее, в котором он будет главой, а его товарищи по оружию составят высший класс или аристократию, но аристократию всегда доступную для рождающегося достоинства, в рядах которой займут постоянное место люди, имеющие великие заслуги, и в которой всегда останется простор для людей способных.

Какую степень политической свободы предоставит он новому обществу? Этого он еще и сам не знал. Бонапарт был убежден, что в настоящую минуту нельзя дать чрезмерной свободы, потому что она тотчас превратилась бы в пагубное противоборство, к тому же он полагал, что излишняя свобода общества ограничит полет его творческого гения.

Согласно с этими идеями он и составил свою систему военных и гражданских наград и свой план народного образования. Первый консул придумал орден, по форме военный, но предназначенный не для одних военных, и назвал его орденом Почетного легиона, желая выразить тем идею собрания людей, посвятивших себя служению чести и защите известных начал. Легион этот должен был состоять из пятнадцати когорт, каждая когорта — из семи старших офицеров, двадцати командоров, тридцати офицеров и трехсот пятидесяти простых легионеров, то есть примерно из шести тысяч кавалеров разных степеней.

Присяга показывала, чему должен служить тот, кто вступает в Почетный легион. Каждый член давал обет посвятить себя защите Республики, неприкосновенности ее земель, начал равенства, нерушимости собственности.

Каждой степени были присвоены свои знаки и пенсии. Старшим офицерам назначалось в год по пять тысяч франков, командорам — по две тысячи, офицерам — по тысяче, а простым легионерам — по двести пятьдесят франков. На эти издержки выделили капитал, находящийся в государственной собственности.

Каждая когорта должна была иметь свою резиденцию в определенной провинции и состоять под управлением Орденского совета из семи членов: в него входили, во-первых, три консула, а во-вторых, четыре старших офицера. Совет Почетного легиона должен был наблюдать за управлением имуществом и обсуждать кандидатуры для принятия в легион.

Право на этот орден давали, наравне с военными подвигами, всевозможные гражданские заслуги на любом поприще — на государственной службе, в науках, искусствах, литературе.

Время, самый лучший судья всех общественных начинаний, оценило в полной мере пользу и достоинства этого ордена. Отбросим в сторону нечастые злоупотребления, присущие всем наградам, даваемым людям людьми же, и признаем все глубокое, прекрасное и новое, соединенное с учреждением, целью которого было украсить грудь простого солдата и скромного ученого тем же знаком отличия, который мог красоваться на груди предводителя армии, принца крови или короля.

Эта почетная награда стала самым блистательным торжеством равенства, но не того, которое уравнивает людей, унижая их, а того, что равняет их, возвышая.

После введения этой прекрасной системы наград Первый консул с неменьшим жаром занялся системой образования и воспитания французского юношества.

И действительно, тогдашнее образование фактически не действовало или находилось в руках врагов революции.

Религиозные общества, некогда занимавшиеся воспитанием юношества, исчезли вместе со старым порядком вещей. Они готовы были теперь снова возникнуть, но Первый консул не хотел вверять им молодое поколение, считая их орудиями своих тайных врагов.

Учреждения, которыми Конвент старался заменить эти общества, стали пустой химерой, почти совсем уже исчезнувшей. Конвент хотел дать простому народу бесплатное начальное образование, а для буржуазии еще и среднее сделать бесплатным. Из этого ничего не вышло. Общины отводили учителям начальных школ помещения по большей части те же самые, какие прежде занимали сельские священники, но не давали им жалованья вовсе, а если давали, то выплачивали его ассигнациями. И вскоре нищета рассеяла этих бедных наставников.

Школы, в которых давалось среднее образование, находились в главных городах департаментов и представляли собой что-то вроде академических заведений, где читались публичные курсы. Юношество могло там слушать лекции по несколько часов в день и потом возвращалось домой или в пансионы, устроенные частными промышленниками.

Дух учения был сообразен с духом времени. Классические предметы, на которые смотрели как на старые привычки, были почти совершенно оставлены. Естественные, точные науки и живые языки заняли место древних языков. При каждой из школ находился музей естественной истории.

Такое образование не могло иметь большого влияния на юношество, потому что обучение, продолжавшееся час или два в день, не в состоянии овладеть вниманием молодых людей.

Довершать их воспитание предоставили содержателям частных пансионов, которые по большей части являлись врагами нового порядка вещей и жадными спекулянтами, смотревшими на юношество как на товар, а не как на священный залог, вверенный им государством и семействами.

Сверх того, центральных школ, находившихся в ста двух департаментах, по одному на каждый город, было слишком много: для такого количества заведений не хватало учеников. Только тридцать две из этих школ привлекали к себе слушателей и смогли сделаться центрами просвещения.

Наконец, эти школы, не имевшие никакой взаимной связи, лишенные единства и общего направления, походили на разбросанные обломки, а не на великое здание народного просвещения.

Первый консул составил проект с обычной стремительностью своего ума.

Финансы Франции не давали правительству возможности организовать для народа повсеместное и бесплатное обучение в начальных школах; впрочем, и сам народ не имел бы времени воспользоваться этим даром. Не было никакой возможности содержать по школьному учителю в каждой общине, а потому решили открывать школы только в тех местах, где население жило в относительном достатке и могло содержать их за свой счет. Община отводила помещение для учителя и для школы, ученики платили за себя соразмерно с тем, что нужно было на содержание наставника.

В то время самым важным оказалось среднее образование.

Первый консул в своем проекте отменил центральные школы и предложил основать тридцать два заведения, которые назвал лицеями, именем, заимствованным из древности. Эти заведения представляли собой пансионы, где юношество, проводя самые лучшие свои годы, получало вместе с основательным образованием и строгое, религиозное и военное воспитание, сообразное с началами равенства.

Бонапарт хотел снова ввести старинное классическое правило, по которому изучение древних языков занимало первое место, второе принадлежало наукам точным, с предоставлением специальным училищам возможности дальнейшего усовершенствования в последних.

Он был прав в этом случае, как и во всех прочих. Изучение мертвых языков состоит не в знании одних лишь слов: это изучение древности, с ее законами, правами, искусством, ее историей, столь нравственной и назидательной.

Изучить все это человек способен только один раз в жизни, а именно в детстве. Когда приходит юношеский возраст с его страстями, склонностью к преувеличениям и ложным вкусом, тогда жизнь летит, и человек не уделяет ни одной минуты изучению как мертвого мира, так и языков, открывающих в него врата.

Из наук же следовало обучать тому, что полезно во всех случаях жизни и необходимо для перехода из средней школы в специальную.

Закон Божий должны были преподавать священники, военные науки — офицеры, вышедшие из рядов армии. Все передвижения в школах надлежало производить на военный манер, под звуки барабана.

Этот способ воспитания казался весьма подходящим для нации, которая вся без исключения готовилась владеть оружием или в армии, или в национальной гвардии.

Восемь преподавателей, один инспектор, надзирающий за преподаванием, эконом, заведующий материальной частью, и директор лицея составляли весь штат этих заведений.

Вот разновидность школы, в которой Первый консул хотел образовывать французское юношество. Но как привлечь его туда? В этом состояло все затруднение.

Первый консул употребил средство смелое и верное, к каким и должно прибегать, если непременно хочешь достигнуть цели. Он предложил учредить шесть тысяч четыреста ежегодных стипендий за счет казны, по семьсот или восемьсот франков каждая, что составило бы в год от пяти до шести миллионов, сумму по тогдашнему времени чрезвычайно значительную. Этих шести тысяч и нескольких сот воспитанников было достаточно, чтобы заполнить лицеи в первый год. Доверие семейств, которое надеялись приобрести впоследствии, со временем избавило бы государство от такой жертвы. Стипендий хватило бы на покрытие большей части издержек в новых заведениях.

Первый консул следующим образом хотел распределить эти стипендии: 2400 назначал он детям небогатых отставных военных и гражданских чиновников, которые принесли пользу своей службой, и жителей провинций, недавно присоединенных к Франции. Остальные 4000 предназначались для пансионов, уже существовавших. Бонапарт не хотел их уничтожать и присоединил к своему плану самым простым и действенным способом. Эти пансионы не могли впредь существовать иначе, как с дозволения правительства; ежегодно их должны были проверять лица, наделенные высшей властью; они обязаны были посылать своих воспитанников на лицейские курсы, с весьма незначительной за то платой.

Четыре тысячи стипендий предполагалось разделить между питомцами разных пансионов, смотря по достоинству и уровню этих заведений. Таким образом, и пансионы вошли в общий план образования.

Перейдя потом к специальному образованию, Первый консул занялся его расширением и дополнением. Он основал десять юридических училищ. Медицинских школ оставалось три, он решил основать еще шесть. Приличная политехническая школа уже существовала и была только преобразована.

К этому присоединили школу мостов и дорог, школу ремесел, прообраз будущих школ искусств и ремесел; наконец, были основаны школа высокого искусства и школа военного искусства, которая заняла замок в Фонтенбло.

Теперь недоставало только необходимого дополнения, то есть высшего заведения, которое поставляло бы всем школам наставников, вело бы над ними наблюдение, словом, того, что впоследствии назвали университетом. Но для этого не наступило еще время. Первый консул сказал тогда ученому Фуркруа: «Это только начало. Позднее мы сделаем больше и лучше».

Проекты были сначала внесены в Государственный совет и подверглись серьезному обсуждению.

Первый консул, не любивший публичных споров, на этот раз искал прений и даже вызывал их в недрах Государственного совета. Он вел себя по-свойски, оставался оригинален, красноречив, позволял себе и другим все, и столкновение его ума с умами противников порождало гораздо больше света, чем можно было ожидать от большого собрания, где торжественность трибуны и неудобство публичности беспрестанно стесняли истинную свободу мысли.

Такая форма обсуждения была бы очень полезна для разъяснения дел даже при неограниченном властителе, которому стоит только сказать слово, чтобы оставить все в пределах, назначенных его волей. Но для образованного самодержавия, желающего достичь истины, Совет оказался лучшим из вариантов.

Составленный из участников революции и немногих людей, возвысившихся в последнее время, Государственный совет представлял все оттенки общественного мнения, во всей их силе. Если, с одной стороны, Порталис, Редерер, Ренье де Сен-Жан д’Анджели защищали партию монархической реакции, то, с другой стороны, Тибодо, Берлье, Трюге, Эммери, Беранже были верными представителями партии революционной и защищали даже ее предрассудки. Здесь, в четырех стенах Государственного совета, прения оставались искренними и чрезвычайно полезными.

Государственный совет находил, что учреждение Почетного легиона оскорбительно для равенства, что оно возрождает уничтоженную аристократию и прежний порядок вещей.

Высокая цель, составлявшая предмет присяги, то есть сохранение революционных начал, нисколько не располагала в свою пользу оппонентов. Они спрашивали: «Разве обязательства, заключающиеся в этой присяге, не являются общими для всех граждан? Разве не все они должны защищать земли отечества, начала равенства, государственную собственность и прочее? Дав одним преимущество в этом отношении, не ослабишь ли ты тем обязанности остальных?»

Другие, указывая на конституцию, говорили, что она допускает только военные награды, и прибавляли, что нововведение стало бы понятнее, если бы предназначалось исключительно как награда за воинские подвиги.

Первый консул отвечал на все эти замечания в самых сильных выражениях.

«Что вы видите аристократического, — говорил он, — в отличии личном, пожизненном, даваемом человеку, оказавшему военные или гражданские заслуги, но не переходящем на его детей? Такое отличие есть решительная противоположность аристократии, потому что главное свойство аристократических титулов состоит в том, что они переходят от отца, их заслужившего, к сыну, который не сделал ничего достойного награды.

Спрашивают, что значит легион, состоящий из шести тысяч человек, и в чем будут заключаться его обязанности? Спрашивают, будут ли они отличаться от общего долга всех граждан защищать земли Франции, конституцию и равенство?

Во-первых, на этот вопрос можно ответить, что все граждане вообще обязаны защищать свое отечество, но, несмотря на то, существуют армии, на которые долг этот возложен в особенности.

Тогда никого не должно удивлять, что в этой армии будет особенный, избранный легион, от которого потребуют большей ревностности в исполнении обязанностей и большей готовности жертвовать своей жизнью.

Этот легион — опыт организации для творцов и приверженцев революции, которые не принадлежат ни к эмигрантам, ни к вандейцам, ни к духовенству. Нужно, чтобы люди, принимавшие участие в революции, объединились между собой, составили бы крепкий союз и перестали зависеть от первого же случая, который поразит одну голову. Недоставало, чтобы вы оказались снова погружены в хаос и беззащитно преданы в руки ваших врагов.

В течение десяти лет мы только постоянно разрушали. Пора наконец и воздвигнуть здание, чтобы мы могли в нем обосноваться и жить.

Притом, будьте уверены, борьба с Европой еще не окончена, можно сказать наверняка, что она возобновится. Мы должны считать себя счастливыми, что имеем в руках такое легкое средство поддерживать и возбуждать храбрость наших солдат!

Нужно, чтобы гражданские доблести имели свою часть в наградах, наравне с доблестями военными. Те, кто этому противятся, рассуждают как варвары. Они нам советуют поклоняться грубой силе! Но разум имеет гораздо больше прав, нежели сила. Сила без разума ничего не значит! Во времена героические вождем становился всегда самый ловкий, самый сильный из бойцов, во времена просвещенные — умнейший из храбрых.

Когда мы стояли в Каире, египтяне не могли понять, как Клебер, с его величественной фигурой, не является главнокомандующим. Но когда Мурад-бей присмотрелся к нашей тактике, он понял, что я, и никто другой, должен быть вождем армии, которая действует таким образом.

Вы судите по-египетски, если хотите ограничить награды одной воинской доблестью. Солдаты рассуждают лучше вас. Зайдите к ним на бивуак, послушайте их. Не думаете ли вы, что между офицерами самый рослый, самый величественный с виду внушает им наибольшее уважение? Нет, они уважают храбрейшего. Вы думаете, может быть, что храбрейший, по их мнению, выше всех? Правда, они стали бы презирать воина, которого подозревали бы в трусости; но выше храброго они ставят умнейшего.

Да я и сам... Неужели вы думаете, что я имею власть над Францией только потому, что слыву великим полководцем? Нет, это происходит потому, что мне приписывают достоинства государственного человека и правителя. Франция никогда не потерпела бы над собой власти солдафона, кто думает иначе, жестоко ошибается. Франция — страна слишком благородная и разумная, чтобы покориться материальной власти и поклоняться одной физической силе.

Почтим же разум и доблесть, одним словом, гражданские заслуги во всех их проявлениях и станем награждать их отличием, для всех равным!»

Эти доводы, высказанные с жаром, силой и притом устами величайшего полководца новейших времен, убедили и увлекли весь Государственный совет. Надо сознаться, слова эти были искренни, но не совсем бескорыстны. Первый консул хотел, чтобы все, и в особенности военные, видели, что он стал главой государства не только как предводитель войска, но и как государственный человек.

Видя, что нельзя заставить его отказаться от этого проекта, предложили отложить проект на время, говоря, что слишком рано пускать его в ход и после Конкордата надо остановиться, чтобы дать общественному мнению время прийти в себя.

Но Бонапарт не хотел слушать этих советов. Ему было необходимо достичь результата как можно быстрее.

Проект новой системы народного образования также подвергся серьезному обсуждению в Государственном совете. Партия монархической реакции желала восстановления духовных училищ. Противная партия ратовала за восстановление центральных школ и требовала улучшения, а не полного изменения системы. Она выказывала также некоторое недоверие к стипендиям, которые должно было раздавать правительство.

Первый консул отвечал на это:

«Старинные духовные учебные учреждения не годятся в наше время: духовенство теперь ладит с новым правительством, предпочитает его Конвенту и Директории, но Бурбоны были бы ему гораздо более по сердцу. Что касается центральных школ, — то их попросту нет, это призрак!

Может быть, опасаются, что стипендии придуманы с целью приобрести новое влияние? Но это у нынешнего правительства просят со всех сторон, его завалили доверительными письмами всякого рода!

Эти шесть тысяч стипендий необходимы на образование нового общества в духе настоящего времени. Четыре тысячи питомцев, которых мы поселим в частных пансионах, составят основу будущего общества. Семейства не отдадут нам в руки детей своих, если мы не примем мер, чтобы привлечь их. Если мы откроем лицеи без стипендий, они будут во сто крат пустее центральных школ, потому что родители без опасения пошлют детей на публичные лекции по латыни и математике, но не решатся отдать их в пансионы, находящиеся в полном распоряжении начальства. Только одно средство может привлечь их: стипендия.

Жителей недавно присоединенных провинций надо также “офранцузить”. И для этого существует только одно средство: их детей поместить вместе с сыновьями наших офицеров, наших чиновников, наших богатых родов, и безвозмездное воспитание расположит их к доверию, без того невозможному».

Эти глубокие доводы, высказанные на нескольких заседаниях, заставили в конце концов одобрить проект. Господину Фуркруа поручили представить его Законодательному корпусу и защищать от доводов оппонентов.

Закон о народном образовании не встретил больших затруднений и, при поддержке Фуркруа, был принят значительным большинством голосов.

Но не так просто оказалось с законом о Почетном легионе. Закон этот в обоих собраниях встретил живейшее сопротивление и хоть и был принят, но никогда еще большинство голосов не было так слабо. Это произошло потому, что Первый консул тут задел чувство равенства — единственное, которое оставалось еще в сердцах. Но всякое чувство, если оно живо, недоверчиво и раздражительно. Первый консул слишком поторопился, в этом он сознался. «Нам бы следовало подождать, — сказал он, — это правда. Но мы были правы; а когда бываешь прав, можно иногда и рискнуть».

Плодотворная сессия законодательных собраний подходила уже к концу, а Амьенский договор все еще не был представлен в Законодательный корпус. Хотели, чтобы он послужил венцом всех деяний Первого консула. На принятие договора смотрели как на способ выражения признательности виновнику всех благ, которыми наслаждалась Франция.

Легко было воспользоваться этим чувством для исполнения тайных желаний Первого консула, состоявших в том, чтобы приобрести навсегда власть, которую ему вручили только на десять лет. В отношении этого предмета все умы пришли уже к одному определенному мнению. За исключением небольшого числа роялистов и якобинцев, никто не пожелал бы, чтобы власть от Бонапарта перешла в другие руки. На продолжение этой власти смотрели как на самое простое и неизбежное дело.

Итак, весьма легко было превратить это расположение умов в законный акт. Теперь стоило только заикнуться о такой возможности, и тотчас же Первому консулу предложили бы настоящую верховную власть, под тем названием и в той форме, как он сам бы захотел. Достаточно было выбрать удобный случай и сделать предложение, — и его бы немедленно приняли.

Наполеон Бонапарт желал верховной власти, это было естественно и простительно. Творя добро, он действовал по внушению своего гения, но, поступая таким образом, он надеялся и на награду. В этом не было ничего преступного, тем более что, по его убеждению, для довершения всех начатых им благ необходим всемогущий правитель на долгое время. В государстве республиканском по случаю и монархическом по природе, окруженном врагами и потому воинственном, неспособном управляться и защищаться из-за недостатка единства действий, Бонапарт был прав, желая верховной власти, как бы она ни называлась. Вина его не в том, что он присвоил себе власть, а в том, что не всегда употреблял ее так, как в первые годы своего славного правления.

Первый консул глубоко в сердце скрывал желания, которые ясно видели все, даже простой народ. Он доверял свои мысли разве что братьям. Никогда не говорил он прямо, что ему мало титула Первого консула на десять лет. Когда вопрос касался теории, он давал волю словам и высказывал свои мысли об этом предмете. Но в его речи никогда не обозначалось желание продлить свою власть.

Одновременно доверчивый и скрытный, он сообщал кое-что одним, кое-что другим, и кое-что скрывал от всех. Со своими товарищами, — особенно с Камбасере-сом, мудрость которого высоко ценил, с Фуше и Талей-раном, которым предоставил большое влияние, — Бонапарт открыто говорил об общественных делах гораздо больше, чем с братьями, которым не решался доверить государственные тайны. Но о вещах, касавшихся его лично, он мало говорил со своими товарищами и министрами, а больше — с братьями. Но даже им он не открыл тайной мечты своего сердца, хотя ее так легко было угадать, и в кругу его семейства ему беспрестанно говорили, что наступило наконец время создать себе что-нибудь попрочнее и попродолжительнее эфемерной и преходящей власти, которой он облечен.

Жозеф, с мирной кротостью своего характера, и Люсьен, со своей природной живостью, видимо, стремились к одной и той же цели. Поверенными и помощниками их были друзья, отчасти принадлежавшие к Государственному совету, отчасти — к Сенату. Реньо, Лаплас, Талейран и Редерер (последний — с особенным жаром) утверждали, что нужно как можно скорее возвратиться к монархии.

Талейран, более спокойный, но не менее деятельный, был привязан к монархическому образу правления, в особенности к утонченному и блистательному, и желал видеть монархию в Версале, но только без Бурбонов, с которыми в то время считал невозможным ужиться. Он беспрерывно твердил, что в переговорах с Европой выгоднее говорить от имени монархии, чем от имени республики, что Бурбоны становятся для королей беспокойными и ненужными гостями, что Бонапарт, с его славой, могуществом и смелостью, был бы для них самым приятным и желанным королем.

Однако разом перейти к наследственной верховной власти с титулом императора или короля казалось всем делом рискованным. Может быть, выгоднее было достичь этой цели, пройдя через одно или несколько промежуточных состояний. Не отменяя титула Первого консула, представлялось более удобным дать ему власть, равную королевской, а именно: пожизненное консульство с правом назначать себе преемника.

Внеся в конституцию небольшие изменения, на которые легко пошел бы Сенат, можно было создать реально действующее самодержавие под республиканским названием. С правом назначения преемника приобретались все выгоды наследования: поскольку у Первого консула не было детей, а только братья и племянники, то ему предоставлялась возможность выбрать из них достойнейшего.

Эта мысль казалась самой благоразумной и осуществимой, и на ней, по-видимому, остановилось семейство Бонапарт.

Семейство это в тот момент находилось в странном волнении. Братья Первого консула, на челе которых отражался луч его славы, но которым этого было мало и хотелось видеть его королем, чтобы самим превратиться в принцев крови, тревожились и жаловались, что не имеют никакого влияния и, хотя способствовали возвышению брата, не занимают в государстве никакого видного места, соответствующего их достоинству и заслугам.

А госпожа Бонапарт была скорее испугана, чем обрадована теми изменениями, которые произошли в биографии ее мужа и отразились на ее собственной жизни.

Министр Фуше в большей степени, чем другие придворные, разделял тревоги госпожи Бонапарт. Но он был очень умен и с опаской смотрел на нетерпение семейства, яснее всех слышал глухие вопли побежденных республиканцев, немногочисленных, но возмущенных таким быстрым переходом, да и сам чувствовал какое-то отвращение к тому, что предстояло сделать. Фуше не хотел лишиться доверия Первого консула, а, напротив, больше, чем когда-либо, желал привязать его к себе, потому что Первый консул вскоре должен был стать полновластным хозяином страны; несмотря на это, он отчасти раскрыл свой образ мыслей.

Будучи в дружеских отношениях с госпожой Бонапарт, он слышал, как она выражала свои опасения, и, боясь гнева ее мужа, старался ее успокоить.

Развязка этой тревожной ситуации была близка. По мере того как подходила к концу сессия X года, вокруг все чаще и громче повторяли, что надо придать власти больше прочности, а благодетелю Франции и всего света — изъявить благодарность.

Однако нельзя было прийти к этой развязке без помощи одного человека, а именно консула Камбасереса. Мы уже говорили о незаметном, но постоянном и искусном влиянии его на Первого консула. Влияние его на Сенат было так же велико. Так как в настоящее время Бонапарт не мог сам провозгласить себя пожизненным консулом или императором, нужно было, чтобы какое-нибудь влиятельное государственное учреждение сделало ему такое предложение. Разумеется, сделать это мог один Сенат, а в Сенате — только тот, кто имел на него наибольшее влияние.

Хоть Камбасерес и был привязан к Первому консулу, однако с неудовольствием смотрел на перемену, которая удалит его на еще большее расстояние от знаменитого сотоварища. Но зная, что всякое сопротивление желаниям генерала Бонапарта бесполезно и что, впрочем, в настоящих своих границах желания эти вполне законны, Камбасерес решился стать посредником и придать правлению устойчивую форму, которая удовлетворила бы честолюбие Первого консула и в то же время не изменила бы республиканского духа, еще слишком дорогого многим людям.

Камбасерес первый заговорил со своим сотоварищем о том, что происходило. Он не скрыл от него, как опасна торопливость в делах такого рода и как выгодно сохранить скромную и вполне республиканскую форму, обладая такой огромной властью. Предложив ему от себя и от имени третьего консула Лебрена всевозможное содействие, он объявил, что они оба готовы избавить его от необходимости действовать лично в деле, где ему следует оставаться принимающей стороной.

Первый консул, выразив Камбасересу свою благодарность, согласился, что опасно желать слишком многого и так скоро, но объявил, что вполне доволен настоящим своим положением и не видит необходимости менять его. Впрочем, он прибавил, что надо бы непременно внести некоторые изменения в форму правления, но ему нельзя вмешиваться в это дело, потому что он имеет к нему слишком прямое, личное отношение, а поэтому будет ждать и сам ничего не предпримет.

Камбасерес отвечал Первому консулу, что если ему угодно будет объясниться на этот счет со своими товарищами, то они, узнав его намерения, избавят его от труда их обнаруживать и немедленно сами примутся за дело.

Оттого ли, что Бонапарту было совестно обнаружить свои желания, или потому, что он хотел, может быть, даже самодержавной власти, но только он снова укрылся за непроницаемой завесой и повторял одно и то же, что не имеет никакого определенного намерения, но будет очень доволен, если его товарищи возьмут на себя труд наблюдать за общественным мнением и даже направят его.

Но Камбасерес очень хорошо понимал, что с пожизненным консульством, соединенным с правом назначать себе преемника, можно получить все выгоды наследственной монархии, избежав неудобств, могущих произойти от перемены титула, которая сильно бы огорчила многих совестливых граждан. Вот почему он остановился на этой мысли и старался распространить ее в Сенате, в Законодательном корпусе и в Трибунате. Но если и нашлось много лиц, которые готовы были тотчас же отдать свой голос в пользу чего угодно, то нашлись и другие, не столь решительные люди, которые соглашались только на продление консульской власти еще на десять лет.

Первый консул намеренно откладывал представление Амьенского договора на утверждение Законодательному корпусу. Камбасерес, понимая, что это обстоятельство поможет среди всеобщего восторга внести желаемое изменение, устроил все наиболее удобным образом. Шестое мая было назначено для представления договораа в Законодательном корпусе. Президент Трибуната, Шабо д’Алье, был одним из друзей Камбасереса. Тот пригласил президента к себе и решил с ним, как вести дело. Они договорились, что в тот момент, когда договор будет обсуждаться в Трибунате, Симеон предложит отправить к Первому консулу депутацию для изъявления ему благодарности. Тогда президент встанет со своего места и попросит, «чтобы Сенат дал консулам свидетельство народной признательности».

Представление договора взяли на себя три государственных советника: Ренье, Тибодо и Биго де Преамене. Едва они закончили свой доклад, как трибун Симеон встал со своего места и предложил отправить к правительству депутацию, чтобы поздравить его с заключением всеобщего мира.

Это предложение было тотчас же принято. Вслед за тем президент Шабо д’Алье предложил Трибунату выразить Первому консулу признательность каким-нибудь значительным действием и передать это пожелание Сенату, Законодательному корпусу и самому правительству. Предложение было единогласно принято.

Сенат составил с этой целью специальную комиссию. Депутацию, отправленную к правительству, приняли в Тюильри на следующий же день, 7 мая. Первый консул, в окружении своих товарищей и множества высших должностных лиц и генералов, принял депутатов спокойно и доброжелательно.

Симеон произнес прочувствованную речь, закончив ее следующим образом: «Боюсь, чтобы слова мои не приняли за лесть, тогда как речь идет только о справедливости и о выражении глубокого чувства, которое одна неблагодарность была бы в состоянии подавить».

Поблагодарив Симеона, Первый консул заметил: «Что до меня, я принимаю с чувствительнейшей благодарностью желания, выраженные Трибунатом. Не желаю другой славы, кроме той, что заслужил, выполняя возложенные на меня обязанности. Не ищу другого вознаграждения, кроме любви моих сограждан».

Теперь оставалось только определить форму награды. Никто на этот счет не обманывался, все знали, что только увеличением власти можно отплатить знаменитому генералу за благодеяния, им оказанные.

Сенаторы тут же спросили Первого консула, будет ли ему приятно продление полномочий еще на десять лет. Он отвечал с притворным смирением, что всякое изъявление общественной благодарности будет для него достаточным и равно приятным. Мало что понявшие из этих объяснений сенаторы вернулись к консулам Камбасересу и Лебрену, чтобы спросить у них совета.

— Назначьте его консулом на всю жизнь, — отвечали сенаторам, — это будет лучше всего.

— Но он говорит, что не хочет этого! — возражали наивные люди. — Что он будет доволен и продлением полномочий еще на десять лет. Зачем же делать больше, чем он хочет?

Лебрену и Камбасересу стоило больших трудов убедить их. Камбасерес сообщил об этом Первому консулу.

— Вы напрасно не хотите объясниться, — сказал он. — Ваши враги — а они есть у вас даже в самом Сенате, — воспользуются вашим молчанием.

Первый консул не казался ни удивленным, ни обрадованным усердием сенаторов.

— Оставьте их, пусть делают, что хотят, — отвечал он Камбасересу. — Большинство Сената всегда готово делать гораздо больше, чем от него требуют. Они пойдут дальше, чем вы думаете.

Партия Сийеса, по-прежнему не расположенная к Первому консулу, стала действовать активно, но тайно. Сенаторы уверяли своих товарищей, что Первый консул довольствуется продлением власти на десять лет, что такое вознаграждение действительно лучший выход, потому что в таком случае республика и достоинство нации не пострадают. И простодушный Лефевр (из числа обманутых) подал голос в пользу продления консульства на десять лет, полагая, что тем угодит Бонапарту в высшей степени.

Обсуждение в Сенате продолжалось уже двое суток, пора было его заканчивать. Искусные враги Первого консула заставили принять предложение Лефевра, и 8 мая вечером Сенат действительно принял это решение. Лефевр поспешил в Тюильри, чтобы сообщить новость, в полной уверенности, что привезет приятное известие. Но весть эта уже долетела туда и произвела на всех столь же неожиданное, сколь и неприятное впечатление. ,

Первый консул, а также Жозеф и Люсьен с живейшим неудовольствием узнали об этом результате. В первую минуту Бонапарт думал просто отказаться от предложения Сената. Он тотчас же послал за Камбасересом, который явился немедленно. Слишком благоразумный, чтобы обрадоваться своей предусмотрительности и промаху Первого консула, он сказал только, что это случай, без сомнения, очень неприятный, но поправимый. Прежде всего, не нужно показывать неудовольствия, а делу просто следует дать новый поворот, и он берет это на себя. «Мы спросим нацию не о том, может ли генерал Бонапарт принять власть еще на десять лет, но о том, не следует ли ему оставаться консулом всю жизнь. Если бы Первый консул сам сделал что-нибудь подобное, это было бы очень неловко. Но я, как лицо, совершенно незаинтересованное в деле, могу ему в этом помочь. Останусь в Париже, созову Государственный совет и заставлю его выдвинуть новое предложение, которое мы и представим на суд нации».

Эта искусная уловка была принята с большим удовольствием. Первый консул на следующее же утро, 9 мая, уехал, составив накануне с Камбасересом ответ Сенату.

Камбасерес созвал государственных советников, привыкших способствовать видам правительства, и договорился с ними насчет того, как приняться за дело в Совете.

На следующее утро Государственный совет собрался на чрезвычайное заседание. Оба консула и все министры, исключая Фуше, присутствовали на этом заседании, председательствовал Камбасерес. Он изложил причины созыва совещания и попросил совета у этого просвещенного собрания.

Биго де Преамене, Редерер, Реньо, Порталис тотчас же подтвердили, что устойчивость правительства теперь составляет первую потребность государства; что бессменное правительство Первого консула — самое верное к тому средство; что власть, данная ему на десять лет, призрачна и не имеет должного веса и величия, что, обратившись к верховной власти народа, нужно просто и ясно изложить этот вопрос: «Должен ли Первый консул быть консулом всю лсизнь?»

Префект полиции Дюбуа, член Государственного совета и человек с решительным и независимым характером, сообщил мнение по этому вопросу, господствовавшее в Париже. Предложение Сената повсюду находили смешным, и все говорили, что власть Первого консула следует сохранить навсегда.

Камбасерес спросил, не желает ли кто-нибудь высказать против этого решения свои возражения, но все молчали, и он поставил решение на голосование. Оно было принято значительным большинством голосов.

Итак, на всенародное голосование вынесли вопрос: «Быть ли Наполеону Бонапарту пожизненным консулом?»

После принятия этого решения Редерер, самый смелый из членов монархической партии, предложил дополнить первый вопрос еще одним, а именно: «Будет ли Первый консул вправе назначить себе преемника?» Будучи человеком чрезвычайно упорным, Редерер настоял на своем и заставил поставить на голосование и второй вопрос. С ним согласились, как и с предыдущим.

Специально созданная комиссия представила акт, который собирались обнародовать на другой день.

Вот его содержание:

«Консулы Республики, полагая, что для народа, вопрошаемого насчет самых драгоценных его интересов, не должны существовать никакие границы, кроме этих интересов, постановили... и проч.

Народу французскому будут предложены следующие два вопроса:

1. Быть ли Наполеону Бонапарту пожизненным консулом?

2. Будет ли он иметь право назначить себе преемника?

По этому поводу во всех мэриях, в канцеляриях судов, у нотариусов и во всех прочих государственных учреждениях будут выложены журналы записей».

Для подачи голосов был назначен трехнедельный срок.

Вслед за тем Камбасерес отправился к Первому консулу, чтобы показать ему определение Государственного совета. Бонапарт, по необъяснимому расположению ума, упорно отвергал второй вопрос.

— Кого вы хотите, чтобы я назначил себе преемником? — говорил он. — Моих братьев? Но Франция, признавшая меня правителем, согласится ли признать Жозефа или Люсьена? А если я вас назначу, консул Камбасерес? Решитесь ли вы принять на себя такую обязанность?

К тому же, если не приняли во внимание завещание Людовика XIV⁴⁵, то примут ли мое? Когда человек умер, кто бы он ни был, он ничего не значит.

Невозможно было разуверить Первого консула на этот счет, и он заставил исключить из решения Государственного совета второй вопрос, относившийся к избранию преемника. В таком виде и отправили решение в «Монитор», где оно было опубликовано 11 мая.

Объявить, что такой вопрос предложен Франции, значило объявить, что он уже решен. Можно было твердо рассчитывать, что общественное мнение немедленно утвердит все, что ему предложат на благо Первого консула. Французы питали к нему доверие, благодарность и все возможные чувства, какие только живой и восторженный народ в состоянии испытывать по отношению к великому человеку.

Воззвание к воле народа отводило Государственному совету очевидную роль простого редактора в вопросе, предлагаемом самой Франции.

Разумеется, увлечение не было всеобщим до такой степени, чтобы не возникали и протесты, например, в тайных убежищах, где верные республиканцы скрывали свое отчаяние, или в блистательных гостиных Сен-Жер-менского предместья, где роялисты проклинали новую власть, которой тогда еще не служили.

Но это порицание, едва заметное среди похвал, возносившихся вокруг Первого консула, не имело никакого влияния. Только мыслящие люди, а их всегда очень немного, могли выводить заключения о превратностях революции и противоречиях этого поколения, которое опрокинуло двенадцативековую монархическую власть, в исступлении хотело даже разрушить все европейские монархии, а теперь, охладев после первых порывов, воссоздавало по частям низринутый престол.

Законодательный корпус и Трибунат в полном составе отправились к Первому консулу в Тюильри, чтобы своим поступком подать пример одобрения мысли о бессменности его власти.

Поводом к этому послужило то, что депутаты, удерживаемые по случаю чрезвычайного заседания в своих законодательных креслах, не могли голосовать каждый в своей общине.

Такой пример мог только увлечь граждан к голосованию в пользу Первого консула, если бы они нуждались в подобном побуждении. Но люди и без того беспрерывно спешили к мэрам, нотариусам и в судебные канцелярии, чтобы вписать свое согласие в подготовленные для того списки.

Наступил конец мая. Эту кратковременную и достопамятную сессию законодательных собраний поспешили заключить рассмотрением финансовых законов.

Предложенный бюджет был в высшей степени удовлетворительным. Все доходы благодаря миру увеличились, в то время как военные издержки и расходы на флот значительно уменьшились.

Бюджет X года достигал пятисот миллионов франков, то есть оказался сокращен на двадцать шесть миллионов против бюджета IX года. Мирное время породило в некоторых частях экономию, в других — расходы, но в целом подготавливало равновесие, которого все желали и которого за два года перед тем никто не предвидел.

Военное управление, разделенное на два министерства, одно — по части кадров, а другое — по материальной части, теперь должно было обходиться в двести десять миллионов вместо двухсот пятидесяти. Может быть, покажется удивительным, что вся разница между военным и мирным временем состояла только в сорока миллионах, но не нужно забывать, что победоносные французские армии жили до этого в других странах, а теперь, вступив опять в границы Франции, содержались за счет казны.

Флоту назначили было восемьдесят миллионов, полагая, что этого достаточно, с тех пор как прекратились военные действия; но Первый консул увеличил сумму до ста пяти миллионов, говоря, что именно мирное время и надо употребить для обустройства флота.

Сокращение многих других расходов ясно показывало счастливые результаты возрастающего доверия к правительству. Облигации сборщиков податей, успех которых мы наблюдали в предыдущих частях книги, шли по полпроцента в месяц, то есть составляли до шести процентов годовых.

Принятые меры снизили расходы государственной казны с тридцати двух миллионов до пятнадцати. Никакая экономия не могла принести правительству больше чести и общественного доверия.

В то же время учитывались и некоторые возросшие расходы по бюджету. К примеру, по вновь принятому закону государственный долг был оценен в 59 или 60 миллионов, по пять процентов годовых. Но для успокоения умов надлежало определить цифру, до которой различные траты могли его повысить. Особой статьей бюджета за X год было определено, что долг этот не должен превышать пятидесяти миллионов ежегодной ренты. Статья прибавляла, что с той минуты, как новые долговые обязательства превысят эту сумму, тотчас же для погашения будет назначен новый залог, который в течение пятнадцати лет сможет покрыть превышающую государственный долг сумму.

Государственному долгу отвели отдельную статью бюджета, проценты по нему приняли решение платить прежде всех остальных издержек и всегда в течение месяца, следующего за полугодовым сроком. Гражданские пенсии были ограничены суммой в 20 миллионов.

Единственными издержками, которые могли вырасти, оставались расходы на внутреннее обустройство, на пути сообщения и публичные здания, на духовенство и учреждение новых приходов. Что же касается расходов на народное образование и Почетный легион, то их покрыли за счет государственной собственности.

Доходы, между тем, росли быстрее расходов. Таможни, почты, налоги на имущество доставляли огромные сборы. Кроме того, могли служить источником дохода уже и косвенные налоги⁴⁶. В этом году в Законодательном корпусе и в Трибунате снова жаловались на тяготы прямых налогов и представляли новые доводы в пользу введения налога на продовольственные товары.

Точные расчеты явно продемонстрировали возрастание доли прямых налогов. Налог на недвижимость доходил до 210 миллионов, подушный налог и налог на движимое имущество — до 32 миллионов, налог на двери и окна⁴⁷ — до 16 миллионов, на лицензии и патенты — до 21 миллиона. Всего, стало быть, прямые налоги составляли больше половины бюджета.

Несомненно, требовалось восстановление более справедливой пропорции между разными видами налогов. Естественным заключением стало возобновление старинных пошлин на напитки, табак, соль и прочее.

Итак, состояние финансов Франции было превосходным и с каждым днем улучшалось. После десятилетней войны расходы снова ограничивались пятьюстами миллионами, то есть бюджетом 1789 года, с той только разницей, что долг этот был ныне ничтожен по отношению к доходам. Стало быть, революция, не считая благодетельного преобразования гражданского общества, принесла еще и другую пользу, по крайней мере в материальном отношении.

Трибунат и Законодательный корпус разошлись 20 мая, оставив Францию в состоянии, в каком она еще не бывала и, может быть, никогда не будет.

В эту минуту народ спешил в мэрии, суды и нотариальные конторы, чтобы дать ответ на вопрос, предложенный Государственным советом.

Количество поданных голосов доходило до четырех миллионов. По-видимому, этого было мало для населения в 36 миллионов человек, но, в сущности, это большая цифра, даже больше, чем требуют и обыкновенно получают в конституционных государствах, где только триста, четыреста, максимум пятьсот тысяч голосов выражают волю всего народа.

И действительно, из 36 миллионов жителей нужно отделить половину, принадлежащую полу, не имеющему права голоса. К остальным 18 миллионам принадлежат старцы и дети, после исключения которых мужского населения остается не более 12 миллионов.

Из 12 миллионов жителей найти 4 миллиона граждан, способных составить свое мнение и в особенности выразить его, — результат действительно необычайный.

В то же время за спиной правительства происходило некое брожение: по поводу изменений, устанавливающих пожизненное консульство, которые надлежало внести в конституцию, распускали множество разнородных слухов, источниками которых были тайные желания всех партий.

Братья Наполеона (и в особенности Люсьен) не совсем еще отказались от мысли о наследственной монархии, которая сразу поставила бы их в ряд принцев и выше всех прочих государственных сановников. Но довольно сильное волнение среди людей, окружавших верховную власть, даже среди самых преданных, ясно предостерегало Первого консула, что дальше этого ему идти не следует.

А сам он в это время занялся необходимыми изменениями в конституции. Хотя он и порицал творение Сий-еса, однако старался сохранить его основу и присовокупил только некоторые новые льготы для правительства.

При этом Первый консул повторял свою любимую мысль о том, что для спасения революции нужно прежде всего спасти ее виновников, удержав их во главе правительства, и что без него они давно бы уже исчезли вследствие всеобщей неблагодарности.

«Теперь, — говорил Бонапарт, — нужно составить правительство из людей, участвовавших в революции, опытных и заслуженных, у которых нет кровавых пятен на одежде, кроме разве русской или австрийской крови. Потом присоединить к ним небольшое число недавно проявивших себя способных людей, или даже людей прежнего времени, взятых хоть из Версальского дворца, лишь бы они имели способности и явились как покорные приверженцы, а не как надменные покровители.

Для достижения этой цели конституция Сийеса очень хороша, за исключением некоторых статей, требующих изменений. Прежде всего следует еще раз подтвердить великое достижение Французской революции, состоящее в гражданском равенстве, то есть в справедливом распределении всего: законодательства, судебных мест, налогов, военной службы, гражданских должностей и прочего. Есть еще и другой результат, который также необходимо поддерживать, — это величие Франции.

Ныне нам необходимы: порядок, спокойствие, благоденствие и сохранение нашего внешнего величия. Борьба за него еще не окончена, она опять возобновится, и чтобы ее выдержать, нам нужно много сил и единства в правительстве».

Из этих речей легко угадать образ мыслей Бонапарта. Он видел благо современной Франции в объединении всех партий, в поддержке и завершении преобразований в обществе, начатых революцией, наконец, в развитии могущества, приобретенного французским оружием.

Что же касается свободы, то он отдалял ее, так как видел в ней возврат к смутам и препятствие тому благу, какое намеревался принести. Он представлял себе свободу как проблему трудную, темную, решение которой его нисколько не интересовало, потому что двенадцатилетние волнения надолго истребили любовь к этой свободе и веру в ее необходимость.

Первый консул не хотел трогать Сенат, напротив, он желал дать ему больше силы, но придумал изменение, являющееся, по сути, уступкой народному влиянию.

Списки выборных, из которых должны были избираться члены окружных и департаментских советов, члены Законодательного корпуса, Трибуната и сенаторы, казались слишком формальными и оставляли правительство, так сказать, без всякой связи со страной.

Кроме того, Первый консул полагал, что увеличение власти должно быть вознаграждено с его стороны какой-нибудь уступкой народу. Он решился возобновить избирательные коллегии.

Во-первых, учредили собрания кантонов, составленные из жителей кантона, по возрасту и статусу имевших право голоса. Они избирали две коллегии, окружную и коллегию департамента. Окружные коллегии включали в себя по одному члену на каждые пятьсот человек, а департаментские составлялись исходя из расчета: один выборщик на тысячу жителей. Количество выборщиков при этом не могло быть больше шестисот. Окружные и департаментские коллегии избирались бессрочно. Правительство назначало председателей как кантонных собраний, так и избирательных коллегий. Оно также имело право распускать эти коллегии.

Кантонные собрания и обе избирательные коллегии представляли консулам кандидатов для мировых судов и других муниципальных властей. Окружные коллегии представляли двух кандидатов для Трибуната, департаментские коллегии — двух кандидатов для Сената. И каждая из этих коллегий представляла по два кандидата на вакантные места в Законодательном корпусе.

Из этого ясно видно, какие изменения внесли в конституцию. Они выглядели незначительными, потому что пожизненные избирательные коллегии были почти так же тяжеловесны, как и списки выборных, но коллегии по крайней мере собирались для избрания кандидатов, и в этом отношении граждане приобретали некоторое влияние на состав правительственных собраний. Эта уступка казалась в то время необычайно серьезной, коллеги Первого консула говорили, что нужна весьма твердая, уверенная в себе власть, чтобы предоставить народу столь обширное влияние.

Затем занялись расширением прав Сената, сообразно с потребностями, на которые указывали последние события. Прежде всего, Сенату по-прежнему предоставляли право избирать все государственные собрания. Кроме того, ему хотели дать более полное учредительное право. Весьма удобно было иметь под рукой учредительную власть, всегда готовую внести необходимые поправки в закон и новые постановления.

Итак, решили, что Сенат посредством своих сена-тус-консультов будет вправе истолковывать конституцию, пополнять ее, словом, делать все, что покажется необходимым для более полного ее действия.

Кроме того, Сенат мог в особых случаях приостанавливать действие конституции или судебной власти в некоторых департаментах и решать, когда заключенный под стражу по какому-нибудь необычному делу может быть отдан под суд или оставлен в заточении.

Наконец, этому сословию присвоили два чрезвычайных права: одно — принадлежавшее раньше только королевской власти, другое — и вовсе не могущее принадлежать ни одной ветви власти в государстве.

Первым было право на роспуск Законодательного корпуса и Трибуната, а вторым — право на отмену приговоров суда, если эти приговоры окажутся вредны для государственной безопасности. Последнее право показалось бы сомнительным, если бы обстоятельства того времени его не поясняли. Некоторые суды действительно выносили приговоры по делам о государственной собственности, которые могли довести до отчаяния многочисленный и сильный класс ее нынешних владельцев.

Затем постановили, что Сенат, который в течение десяти лет должен был с шестидесяти членов увеличиться до восьмидесяти посредством назначений двух новых сенаторов ежегодно, тотчас же получит полный состав. Первому консулу, сверх того, было предоставлено право лично назначать сенаторов, до сорока включительно, что, вместе с назначенным составом, доводило количество сенаторов до ста сорока.

Таким образом, правительство оградило себя от новых неприятностей, наподобие тех, с которыми оно столкнулось в начале сессии X года.

Трибунат и Государственный совет также подверглись изменениям. Тогда как состав Государственного совета мог быть доведен до пятидесяти членов, состав Трибуната, напротив, пришлось урезать до этого количества. Таким образом, Трибунат становился вторым Государственным советом, обязанность которого состояла в критике келейным образом и, стало быть, без необходимой делу энергичности.

Наконец, у Законодательного корпуса и Трибуната отняли право утверждать международные договоры. Первый консул помнил, что произошло в связи с заключением договора с Россией, и не хотел снова подвергаться подобному риску. Он учредил тайный совет, составленный из консулов, двух сенаторов, двух государственных советников и двух офицеров Почетного легиона. Только этот совет имел право голосовать по поводу ратификации договоров. Ему же была поручена редакция сена-тус-консультов.

На основании пожизненного консульства оставалось организовать исполнительную власть.

Первый консул хотел, чтобы полномочия его товарищей были также продолжены. «Вы столько для меня сделали, — сказал он Камбасересу, — что я обязан упрочить ваше положение».

И принцип пожизненного правления распространили на всех консулов, как в настоящее время, так и на будущее.

Оставался важный вопрос о назначении преемника Первого консула, которое должно было заменить право наследования. В случае избрания следовало со всей торжественностью представить преемника Сенату, где он принес бы присягу на верность Республике в присутствии консулов, министров, Законодательного корпуса, Трибуната, архиепископов, председателей избирательных коллегий, высших офицеров Почетного легиона и мэров двадцати четырех главных городов Республики. Предполагалось, что после этой церемонии он займет место в Сенате рядом с консулами, непосредственно после третьего.

Если бы Первый консул не захотел назначить себе преемника при жизни, а пожелал обозначить его в духовном завещании, то следовало еще при жизни вручить завещание другим консулам в присутствии министров и председателя Государственного совета. Завещание должно было храниться в архивах республики.

Если бы Первый консул не совершил избрания при жизни или не оставил бы завещания, тогда консулы назначили бы и представили бы Сенату преемника сами.

Великое право прибавили также к власти Первого консула, а именно: право миловать. Это значило фактически уравнять его власть с властью государя.

При избрании нового Первого консула закон должен был определить ему содержание. На этот раз оно составляло шесть миллионов франков, а для двух его товарищей — миллион двести тысяч.

Ко всем этим переменам присоединили и некоторые новые распоряжения, относившиеся к органам правосудия. С правительством дела обстояли лучше, чем с правосудием, потому что оно больше зависело от беспристрастного и твердого властителя. А суды пользовались своей независимостью и свободой, как и все учреждения, но обладали и всеми недостатками эпохи. Порой они преследовали новых владельцев государственного имущества, а иногда, напротив, пристрастно им покровительствовали. В судебных делах не наблюдалось никакого порядка, а потому необходимым стало новое положение, относившееся к судебной дисциплине. Суды первой инстанции были подчинены апелляционным судам, а апелляционные — Кассационному суду.

Во главе всей судебной власти находился «великий судья», с правом председательствовать в любом суде, следить за ними и управлять ими. Эта должность совмещалась с постом министра юстиции.

Вот дополнения, внесенные в Конституцию отчасти по воле Первого консула, отчасти по советам его приближенных. Все эти изменения изложили в специальном сена-тус-консульте, который внесли в Сенат на утверждение.

Это была все та же конституция Сийеса, способная развернуть государство в сторону аристократии или деспотизма в зависимости от того, кто будет управлять им; конституция, ведущая теперь к самодержавию под рукой Бонапарта.

Но при преемнике не столь великом, с умами, пробудившимися после долгого бездействия, следовало ожидать совершенно иного зрелища. Новая аристократия департаментов, из которой составлялись избирательные коллегии, и аристократия национальная, из которой был составлен Сенат, представляя одна другой кандидатов, весьма легко могли со временем вступить в состязание и создать в Трибунате и Законодательном корпусе большинство, непобедимое для нового правителя, таким образом снова оживив свободу, правда, свободу аристократическую.

Новая конституция была готова, граждане отдали уже свои голоса, и консул Камбасерес предложил Первому консулу предоставить Сенату заботу свести их воедино и сосчитать. «Это, — говорил он, — будет очень справедливо, это самый естественный способ вывести Сенат из неловкого положения, в которое поставила его ошибка».

Сенат, предложив только десятилетний срок консульства, действительно совершил ошибку и с тех пор замолчал, ничего не предпринимая больше в этом отношении. Предоставить ему обнародование результатов значило вновь сделать его участником политической жизни республики.

«Подайте руку помощи людям, которые обманулись, слишком стараясь разгадать ваши загадки и угадать ваши желания», — сказал Камбасерес Первому консулу.

Бонапарт загадочно улыбнулся своему мудрому товарищу и тотчас же изъявил согласие на его разумное предложение.

Списки тотчас же стали отсылать со всей страны в Сенат. Подали свои голоса 3 577 259 граждан, и из этого числа 3 568 885 человек объявили свое согласие на пожизненное консульство. На это огромное число одобривших

21 Консульство

начинание пришлось восемь тысяч и несколько сот несогласных — цифра вполне ничтожная.

Объявив этот результат, Сенат издал постановление, состоявшее из трех статей.

Первая из них гласила:

«Французский народ назначает и Сенат провозглашает Наполеона Бонапарта Первым консулом на всю жизнь».

С этой-то поры имя Наполеон стало появляться на государственных актах рядом с фамилией Бонапарт. Это блистательное имя, впоследствии так часто повторяемое всеми народами, до тех пор упоминалось только раз, в конституционном акте Итальянской республики. По мере приближения к монархии имя мало-помалу отдалялось от фамилии, и генерал Бонапарт стал впоследствии называться просто Наполеоном.

Вторая статья постановления определяла: воздвигнуть статую, олицетворяющую мир; в одной руке у статуи будет находиться лавр победы, а в другой — декрет Сената, как свидетельство народной благодарности.

Наконец, последняя статья призывала Сенат отправиться с этим постановлением к Первому консулу для изъявления ему доверия и любви всего французского народа.

Аудиенцию сенаторов в Тюильри назначили на день большого дипломатического приема. Это было 3 августа 1802 года.

Все посланники примиренной Европы собрались в огромном зале, где Первый консул обыкновенно принимал их вместе с другими знатными иностранцами. Едва только началась аудиенция, как возвестили о прибытии Сената в полном составе.

Президент Сената Бартелеми вкратце описал все великие деяния Бонапарта на войне и в мирное время, предсказал будущее благоденствие страны, а потом зачитал сам декрет.

Первый консул, поклонившись сенаторам, отвечал следующими словами:

— Жизнь гражданина принадлежит его отечеству. Народ французский хочет, чтобы вся моя жизнь была посвящена ему, — я повинуюсь его воле! Моими стараниями, вашим содействием и содействием всех властей государства, благодаря доверию и по воле этого великого

народа свобода, равенство и благоденствие Франции будут защищены от прихоти судьбы и от неизвестности будущего.

Лучший из народов станет и счастливейшим, он достоин этого; и благоденствие его будет способствовать счастью всей Европы.

Я был призван по воле Того, от Кого все исходит, устроить порядок, правосудие и равенство и без сожаления услышу, как пробьет мой последний час, и не потревожусь о приговоре будущих поколений.

Изъявив свою искреннюю благодарность Сенату, Первый консул проводил его членов и продолжал принимать иностранцев.

На следующий день, 4 августа, новые статьи, изменившие конституцию, представили на заседании Государственного совета. Первый консул председательствовал на этом собрании. Он прочитывал каждую статью по порядку и делал вполне определенные и резкие замечания, сам задавал вопросы и сам же на них отвечал.

После внесения небольших поправок постановление было направлено в Сенат и обращено в форму сена-тус-консульта. На другой день, 5 августа, оно было обнародовано и сделалось, таким образом, дополнением консульской конституции.

Между тем члены семьи Первого консула, обнаружив, что их опасения не подтвердились, а желания не осуществились, разделили общую радость.

Госпожа Бонапарт начала успокаиваться, видя, что исчезает сама мысль о королевской власти. Принятый род наследования, предоставлявший главе государства право избрать себе преемника, вполне соответствовал ее желаниям, поскольку у нее не было детей от Первого консула, но была любимая дочь Гортензия, жена Луи Бонапарта, которая готовилась стать матерью. Госпожа Бо-гарне желала и надеялась скоро иметь внука и думала Увидеть в его лице наследника всей державы. Муж ее разделял эти надежды.

Братья Наполеона (так мы будем называть его отныне) были не настолько довольны, по крайней мере Люсьен, вечно мятежный дух которого ничем не мог успокоиться.

Но для них придумали новое положение. Закон о Почетном легионе постановлял, что совет ордена должен включать в себя консулов и представителей каждого из главных государственных собраний. Государственный совет назначил от себя Жозефа Бонапарта, а Трибунат — Люсьена. Итак, оба брата Наполеона сделались главными лицами нового учреждения, которое раздавало все награды, а кроме того, и членами Сената. Жозеф, более умеренный в своих желаниях, казалось, был совершенно доволен. Люсьен испытывал только частичное удовлетворение.

Только одно лицо осталось обойденным в этот момент всеобщего возвышения, а именно Фуше, министр полиции.

Потому ли, что личное мнение Фуше о замыслах семейства Бонапарт распространилось в народе, или потому, что старания врагов уронили его во мнении властителя, а скорее всего по причине того, что Первый консул ко всем своим делам милосердия и примирения хотел присоединить еще одну меру подобного же характера, но министерство полиции было упразднено. Полиция отныне управлялась министерством юстиции, во главе ее оказался государственный советник Реаль. Управление же самим министерством поручили Ренье, человеку образованному, красноречивому, умевшему внушить к себе доверие. Вместе с постом министра Ренье получил титул «великого судьи».

По самим свойствам своего образования (Ренье был адвокатом) новый министр не мог руководить действиями Реаля в его сложных расследованиях, а потому последний, разделяя труд свой напрямую с Первым консулом, сделался почти независимым от министерства юстиции.

К несчастью, вместе с утратой Фуше утратили то знание людей и те связи со всеми партиями, которыми он один владел в полной мере. Эта поспешная жертва, принесенная идеям минуты, была безрассудна и имела самые неприятные последствия.

Однако правительство не желало показать, что министр Фуше впал в немилость: ему дали место в Сенате, а акт, которым Фуше назначался сенатором, весьма лестно отзывался о его заслугах.

Кроме этой, произошли еще некоторые перемены в кругу высших правительственных чиновников. Редерер, который не ладил с министром внутренних дел Шапта-лем, уступил свое место ученому Фуркруа, а сам получил место в Сенате. Первый консул назначил сенатором и почтенного архиепископа Парижского Беллуа. Бонапарт поступил так не для того, чтобы духовенство начало влиять на дела политические, он желал только, чтобы все общественные движения имели в Сенате своих представителей, стало быть, и религия должна иметь своего.

Пятнадцатого августа впервые всенародно отпраздновали день рождения Первого консула. С этой даты началось постепенное внедрение монархических обычаев, согласно с которыми именины государя становятся народным праздником.

Утром в этот день Первый консул принимал Сенат, Трибунат, Государственный совет, духовенство, гражданских и военных чиновников столицы и дипломатический корпус, — все они явились поздравить его. В полдень в соборе Парижской Богоматери и во всех церквях Франции отслужили молебен. Вечером блистательная иллюминация представляла в Париже то изображение Победы, то изображение Мира, то, наконец, на одной из башен собора — знак Зодиака, под которым родился виновник всех благ, за которые народ благодарил Небо.

Несколько дней спустя, 21 августа, Первый консул отправился в Сенат, чтобы приступить к деятельности на посту председателя.

По обе стороны дороги от Тюильри до Люксембургского дворца стояли войска. Карету властителя Франции, сопровождаемую многочисленным штабом и конной гвардией, везли восемь великолепных лошадей. В следующих каретах ехали второй и третий консулы, министры и председатели Государственного совета.

По прибытии в Люксембургский дворец Первого консула встретила у входа депутация из десяти сенаторов, а затем он, сидя в кресле, весьма похожем на трон, принял присягу двух своих братьев, Жозефа и Люсьена.

Затем государственные советники, выбранные по этому случаю, доложили пять проектов сенатских постановлений.

Первое описывало церемониал высшей власти, второе — порядок пополнения Законодательного корпуса и Трибуната, третье — как следует поступать в случае упразднения обоих собраний, четвертое определяло двадцать четыре главных города республики, и, наконец, пятое утверждало присоединение острова Эльба к землям Франции.

Чтобы дать Сенату понятие о влиянии, какое было ему обещано в важнейших государственных делах, Та-лейран прочел официальное сообщение о готовящемся вознаграждении землями в Германии наследных государей, лишившихся владений на левом берегу Рейна. Объясняя Сенату в этом сообщении виды Франции, Первый консул открывал свои мысли и всей Европе. Говоря яснее, он знакомил всех со своей волей, ибо было известно, что он никогда не отступится от решения, высказанного официально.

По окончании чтения Бонапарт удалился, предоставив Сенату рассмотрение постановлений.

Лето проходило, близился к концу август. Первый консул переселился в замок Сен-Клу, куда не хотел ехать прежде, когда ему предлагали этот дворец как загородную резиденцию. Изменив свое мнение, он приказал произвести там небольшие переделки, но потом началась перестройка всего замка, которая закончилась как раз к этому времени.

В назначенные дни Бонапарт принимал здесь высших сановников, иностранцев и посланников. По воскресеньям в придворной церкви служили обедню, и противники Конкордата присутствовали на этом богослужении, как некогда присутствовали на обеднях в Версале.

Первый консул и его жена выслушивали очень короткий молебен, потом он общался в галерее замка с визитерами. Присутствующие, стоя в два ряда, ждали его слов, как ждут речей коронованных особ или гениальных людей.

Это была уже почти императорская власть, власть, данная единодушным согласием народа; но в ней заключалась еще некоторая степень республиканской скромности, которая очень шла этой новой власти.

Часто после продолжительного путешествия по обширной и прекрасной стране путник на минуту останавливается, чтобы с высокого места взглянуть на пройденный путь. Поступим так же, остановимся и бросим взгляд назад, чтобы обозреть дивные деяния генерала Бонапарта, совершенные со дня 18-го брюмера.

Какое обилие, какое разнообразие, какое величие событий!

Переплыв моря, вступив во Францию, изумленную и восхищенную его внезапным появлением, опрокинув Директорию, захватив власть, приняв конституцию Сий-еса, Бонапарт стремительно внес относительный порядок в администрацию, восстановил сборы податей, поднял кредит доверия к финансам правительства, послал первую помощь армиям, воспользовался зимой, чтобы поразить Вандею неожиданным соединением войск, быстро выдвинул эти войска к границам и создал у подошвы Альп огромную армию, которая должна была неожиданно напасть на неприятеля, не верившего даже в возможность ее существования.

Приготовившись выступить в поход, он предложил Европе на выбор мир или войну, а когда предпочли войну, приказал перейти через Рейн, послал Моро на Дунай, отправил Массена в Геную, чтобы остановить и удержать там австрийцев.

Потом неожиданно перешел через Альпы без дорог, с артиллерией, которую тащили в стволах деревьев, появился посреди изумленной Италии, отрезал австрийцам обратный путь и в одной решительной битве, несколько раз проигранной и выигранной вновь, захватил их армию, отнял Италию, силой вырвал у пораженной Европы шестимесячное перемирие.

В эти-то шесть месяцев подвиги Первого консула оказались еще изумительнее.

Ведя переговоры и управляя в одно и то же время, он изменил направление политики, обратил любовь Европы к Франции, заставил ее ненавидеть Англию, завоевал сердце Павла I, разрешил сомнения Пруссии, придал Дании и Швеции мужество противостоять насилию на море, которому подвергалась их торговля, устроил, таким образом, союз нейтральных держав против Великобритании, закрыл для нее все порты материка и подготовил огромную армию для помощи Египту.

В этот же период времени Первый консул закончил преобразование финансов, уплатил звонкой монетой государственные долги, создал Французский банк, отремонтировал дороги, прекратил разбой на дорогах, проложил в Альпах превосходные пути, основал там лагеря, защитил Александрию, усовершенствовал укрепления Мантуи, проложил каналы, набросал проекты новых мостов, начал работу над кодексами.

Наконец, после этого шестимесячного перемирия, когда Австрия еще медлила с подписанием мира, он двинул вперед Моро, и тот вырвал под стенами самой Вены обещание мира, который и был вслед за тем подписан в Люневиле.

В эту-то минуту ужасное злодеяние с адской машиной возмутило кипучую душу Бонапарта и вызвало единственную его ошибку: ссылку без суда ста тридцати революционеров. Печальные следствия революционного самоуправства!

Сделавшись властителем континента, лишив всеобщего доверия и отстранив от дел двух главных вдохновителей всех коалиций, Тугута в Вене и Питта в Лондоне, Первый консул поднял на Англию всю Европу. Нельсон, поразив датчан при Копенгагене, и Россия, лишившаяся императора Павла, спасли англичан от угрожавших им несчастий, но, спасая их, не дали им ни бодрости, ни средств для продолжения войны.

Английская нация, узнав Бонапарта, была поражена страхом, удивлением и наконец согласилась на Амьенский мир, самый блестящий из всех, которые Франция когда-либо заключала.

И тогда Первый консул захотел присоединить к миру с европейскими державами примирение с церковью: он поторопил переговоры о Конкордате и поспешил примирить Рим с революцией, восстановить алтари, возвратить Франции все то, что необходимо образованному обществу. Достигнув третьего года своего консульства, представил нации превосходный свод законов, новую систему народного просвещения и славную систему общественных наград, даровал прощение всем изгнанникам, а Европе — мир на континенте и на море.

Но, хоть Первый консул и предстал с руками, полными всех этих благ, он встретил неожиданное, неистовое противоборство, происходившее от благородных и в то же время позорных чувств, у одних — от зависти, у других — от любви к свободе, в то время невозможной. Избавленный искусством своего товарища Камбасе-реса от этого сопротивления, Бонапарт наконец завершил все свои деяния, заставив принять все соглашения, заключенные им с Европой, Конкордат, систему народного образования и Почетный легион.

Теперь, если бы мы, забыв все, что произошло впоследствии, представили себе, что этот диктатор навсегда остался бы столь же мудрым, сколь был велик, что он соединил бы в себе все противоположности, которые Бог никогда еще не соединял в одном человеке, что он успокоил бы взволнованное французское общество и подготовил его к той свободе, которая составляет честь и потребность нового общества, тогда... Кто бы мог тогда с ним сравниться!..

Мудрый Тронше, восхищавшийся им и любивший его, ибо видел в нем спасителя Франции, сказал однажды с грустью Камбасересу: «Этот молодой человек начинает как Цезарь. Боюсь, как бы он не кончил подобно ему».