СЕКУЛЯРИЗАЦИЯ

Пожизненное консульство не изумило и не оскорбило европейские кабинеты. Напротив, большая часть из них видела в этом возвышении Бонапарта новый залог спокойствия для всех держав.

В Англии, где с тайной тревогой наблюдали за всем, что происходило во Франции, Аддингтон поспешил выразить господину Отто свое удовольствие и полное одобрение британского кабинета. Хотя честолюбие генерала Бонапарта начинало уже беспокоить многих, но ему пока еще прощали его, потому что оно служило укрощению революции. А решение восстановить религию и возвратить эмигрантов и вовсе приводили английскую аристократию в восторг, в особенности эти перемены восхищали Георга III.

В Пруссии выказывали неменьшее удовлетворение. Двор этот, потерявший уважение европейской политики после заключения мира с Конвентом, теперь гордился своей связью с правительством столь успешным и считал себя счастливым, видя, что дела Франции находятся в руках человека, способного поддержать честолюбивые виды Пруссии. Министр Гаугвиц с живейшим чувством поздравлял французского посланника и даже сказал, что лучше было бы сразу обратить пожизненное консульство в наследственную монархическую власть.

Император Александр, который делал вид, что совершенно чужд предрассудков, и вел с главой французского правительства постоянную переписку, также выразился о новых переменах самым благосклонным и любезным образом. Основой было все то же чувство: в Петербурге, как и в Берлине и Лондоне, радовались, что порядок во Франции прочно обеспечен на долгое время.

Даже в Вене, где более всего чувствовали удары, нанесенные мечом победителя при Маренго, по-видимому, зарождалось расположение к Наполеону. Ненависть к революции была так сильна в столице Германской империи, что могучему и мудрому правителю охотно прощали победы полководца. Там считали его правительство решительно контрреволюционным, тогда как оно оставалось только восстанавливающим порядок.

Эрцгерцог Карл, который в то время управлял военным департаментом, говорил французскому послу Шампаньи, что Первый консул своими кампаниями доказал, что он величайший полководец новейших времен, а трехлетним управлением — что он искуснейший из всех современных государственных деятелей. Соединив, таким образом, подвиги военные с заслугами государственными, он поставил на свою славу печать вечности.

Но еще удивительнее, что знаменитая королева Неаполитанская Каролина, мать австрийской императрицы и заклятый враг революции и Франции, находясь в Вене и принимая у себя Шампаньи, самым неожиданным образом поразила его своими поздравлениями.

«Генерал Бонапарт, — заявила она, — великий человек. Он причинил мне много зла, но это зло не мешает мне признать его гениальность. Обуздав беспорядки во Франции, он оказал услугу нам всем. Он достиг кормила власти, и нужно сказать, что он достоин этого больше всех в вашем отечестве. Я каждый день ставлю его в пример молодым принцам: советую им изучать этого необыкновенного человека, чтобы перенять искусство, с каким он управляет народами и делает для них выносимым иго власти».

Разумеется, никакая похвала не могла польстить Первому консулу так, как суждение враждебной и побежденной королевы, столь же замечательной своим умом, сколь и пылкостью своих страстей.

Папа римский, который вместе с Первым консулом только что завершил великое дело восстановления религии и, несмотря на разные неприятности, именно в этом видел славу своего правления, радовался, наблюдая, как приближался к престолу человек, которого он считал самой прочной опорой веры против святотатственных предубеждений века.

Наконец, Испания, которую непостоянная и неприличная политика фаворита отдалила было от Франции, также не осталась равнодушной к этой перемене.

Итак, на Наполеона смотрели как на настоящего государя Франции. Иностранные посланники, беседуя о нем с французскими министрами, употребляли те же почтительные выражения, какие обыкновенно использовались в дипломатических разговорах, когда речь шла о королях. Придворный этикет стал уже почти монархическим, а французские посланники облеклись в зеленые мундиры, в цвета Первого консула.

В этом возвышении Первого консула можно было предвидеть его честолюбие, а в честолюбии — близкий позор Европы. Но только самые прозорливые умы в состоянии были проникнуть так глубоко в будущее, а именно они и чувствовали лучше всех необъятное благо, разлитое над Францией консульским правлением.

Впрочем, поздравления — вещь мимолетная; дела вскоре заслоняют восторги правительств так же, как и восторги частных людей, — всей своей неизбежностью и беспрерывностью.

В Англии начинали чувствовать первые последствия мира. Последствия эти, как бывает почти всегда, не вполне соответствовали надеждам.

Триста английских кораблей, почти единовременно отправленные в разные французские порты, не могли продать всего своего груза, потому что привезли товары, запрещенные законами революции. Договор 1786 года, весьма неосмотрительно открыв все французские рынки для британской продукции, в короткое время ослабил французскую промышленность, в особенности хлопчатобумажное производство. Со времени возобновления войны запретительные меры, принятые революционным правительством, послужили стимулом для французских мануфактур, которые вновь принялись за дело и достигли замечательных успехов.

Первый консул при обсуждении предварительных статей в Лондоне не решился изменить сложившегося положения дел, поэтому ввоз английских товаров сделался весьма затруднительным, и торговцы в Лондоне на это горько жаловались.

Впрочем, оставалось еще одно средство — контрабанда, которую ввозили в огромных количествах: частично через плохо защищенные границы Бельгии, частично через Гамбург. Гамбургские торговцы, распространяя английские товары по Европе, скрывали их происхождение и таким образом делали возможным их проникновение во Францию и ее колонии.

Бирмингемские и манчестерские мануфактуры работали чрезвычайно активно. Эта деятельность, а также понижение цен на хлеб и отмена налога на доходы до некоторой степени служили противодействием ропоту в среде буржуазии. Но ропот этот оставался силен, потому что торговцы не извлекали серьезной выгоды из спекуляций, основанных на контрабанде. Моря были усеяны соперничающими или враждебными кораблями, монополия, предоставленная войной, закончилась, а финансовые операции Питта уже не могли выступать в качестве компенсации.

Вследствие этого торговое сословие громко выступало против призрачных выгод мира, против ущерба, нанесенного Англии, и преимуществ, предоставленных Франции.

Флот расформировали, без дела осталось огромное количество людей, которых британская торговля в настоящем своем положении не в состоянии была занять. Несчастные матросы толпами бродили по берегам Темзы, нередко в нищенских рубищах. Это зрелище было столь же прискорбно для англичан, как прискорбно было бы французам видеть, что герои Маренго просят милостыню на улицах Парижа.

Аддингтон, постоянно воодушевляемый дружеским расположением французской стороны, дал Первому консулу почувствовать, что надо бы придумать какую-нибудь торговую сделку, выгодную обоим народам, и даже объявил, что это единственное средство, способное упрочить мир.

Первый консул, разделяя мысль Адцингтона, решил отправить в Лондон посланника для обсуждения какого-нибудь способа примирить выгоды обеих наций, не принося в жертву французскую промышленность.

Но это была весьма трудная задача. Отношение общественного мнения ко всему, что касалось торговых сделок, оставалось в Лондоне таким серьезным, что приезд французского агента наделал много шума. Звали его Кокбер, имелось и прозвище — Кольбер, поскольку говорили, что он потомок великого Кольбера. Все хвалили выбор, сделанный французским правительством для заключения торгового договора⁴⁸. Но, несмотря на желание и способности этого дипломата, ожидать счастливых последствий пока было рано. С обеих сторон требовались большие и почти невосполнимые жертвы. Производство чугуна и хлопчатобумажных изделий — и поныне самые прибыльные отрасли промышленности Англии и Франции и в то же время предмет их торгового соперничества. Англичане требовали, чтобы Франция открыла свои порты для их продукции. А Первый консул, внемля жалобам французских фабрикантов и желая и дальше развивать во Франции мануфактурное производство, не хотел идти на уступки.

Французы, в свою очередь, стремились ввозить в Англию вина и шелк. Англичане на это не соглашались по двум причинам: во-первых, потому что обязались преимущественно допускать ввоз португальских вин, а во-вторых, так как желали поощрить шелковое производство, которое уже начинало развиваться в Англии. Прекращение сообщения между обоими государствами не только дало ход бумагопрядильням во Франции, но и распространило шелковые мануфактуры в Англии.

Согласовать такие различные интересы представлялось делом почти невозможным. Сначала предложили определить на границах обоих государств, при ввозе товаров, пошлины, соответствующие штрафам, налагаемым на контрабанду, чтобы таким образом сделать торговлю свободной и выгодной для казны. Это предложение привело в ужас и французских, и английских производителей.

Кокбер предложил меру, приемлемую на первый взгляд, но, в сущности, почти неисполнимую: ввозить во Францию любые английские товары с самой небольшой пошлиной, но с непременным условием, чтобы корабль, который привез их, загружался бы на обратном пути на ту же сумму французскими товарами. То же правило следовало соблюдать французским кораблям, пристающим к английским берегам.

Эта задумка могла служить поощрением промышленности Франции в той же мере, в какой она принесла бы пользу английским мануфактурам.

Но предлагаемая комбинация, которая имела целью заключить английскую торговлю в некоторые границы, к несчастью, представляла значительные затруднения, и ее решительно не приняла ни одна из сторон. Между тем она занимала умы и порождала надежду на договоренности.

Однако невозможность согласовать коммерческие интересы не могла еще служить предлогом к войне между государствами, если бы их политические виды совпадали, и в особенности если бы правительство Аддингтона смогло защитить свою позицию в противодействии со сторонниками Питта. Аддингтон считал себя творцом мира, знал, что в этом заключается его преимущество, и хотел удержать его за собой. В продолжительной беседе с послом Отто он высказал на этот счет несколько здравых и доброжелательных мыслей. «Торговый договор, — говорил он, — был бы самым верным и прочным ручательством в мире. Необходимо, чтобы Первый консул стал снисходительнее в некоторых вопросах. Мы не говорим о распространении французского могущества, мы предоставляем вам материк. Но есть государства, в отношении которых английский народ не может оставаться равнодушным, — это Голландия и Турция. Я вас прошу, не создавайте нам препятствий такого рода. Заключим какую-нибудь выгодную для обеих сторон торговую сделку, подумаем о гарантиях в отношении Мальты, и вы увидите: мир упрочится, и последние признаки вражды исчезнут».

Слова Аддингтона были чистосердечны. Он доказывал это своими стараниями склонить другие державы к новому порядку вещей, установленному на Мальте Амьенским договором. К несчастью, Талейран по беспечности, которая у него проявлялась иногда в самых важнейших делах, забыл дать французским посланникам инструкции по этому делу и, таким образом, заставил одних англичан заботиться о гарантиях, которые составляли необходимое предварительное условие освобождения Мальты.

Питт, несмотря на то, что не принадлежал к кабинету, был сильнее, чем когда-либо. Он держался в стороне от противников Амьенского договора и, предоставив своим друзьям все неудобство явных призывов к войне, хранил величественное молчание, стараясь удержать благосклонность большинства, которое поддерживало его в течение восемнадцати лет и которое он теперь уступил Аддинг-тону, но только до тех пор, пока не настанет момент снова им воспользоваться.

К несчастью, одна из ошибок, какие часто совершают в своем нетерпении оппозиционные партии, доставила Питту нечаянную удачу. Хотя оппозиция вигов уже боролась с правительством Аддингтона наравне с друзьями Питта, однако она чувствовала к последнему непримиримую ненависть. Барон Бердет предложил расследовать положение, в которое привел Англию Питт своим управлением. Друзья Питта немедленно сделали другое предложение, а именно — попросили у короля разрешения изъявить народную признательность великому государственному деятелю, который спас конституцию Англии и удвоил ее могущество.

Они хотели, чтобы этот вопрос был тотчас же поставлен на голосование, но оппоненты потребовали, чтобы дело на несколько дней отложили. Спустя пару дней предложение снова поставили на голосование. На этот раз Питт даже не присутствовал на заседании, но и в его

отсутствие большинство отвергло предложение Бердета и приняло решение воздать экс-министру должное.

Таким образом Питт получил шанс возвыситься с помощью ненависти своих врагов, а возвращение его к делам уже становилось реальной угрозой миру.

Между тем английские газеты хоть и не употребляли больше прежних резких выражений насчет Первого консула, однако были к нему уже не так благосклонны и снова начали выступать против честолюбия Франции. Тем не менее они еще не доходили до того отвратительного неистовства, которым ознаменовали себя впоследствии. Эта роль была предоставлена, к сожалению, французским эмигрантам, которых мир лишил всех надежд и которые, оскорбляя Первого консула и отечество, старались вновь пробудить вражду двух наций.

Памфлетист Пельтье, преданный слуга Бурбонов, писал самые гнусные пасквили против Первого консула, против его жены и братьев, и приписывал им всевозможные пороки. Эти пасквили, принятые англичанами с презрением, какое свободная нация обыкновенно испытывает к такого рода непристойностям, в Париже производили совершенно другое действие. Они наполняли сердце Первого консула горечью; ничтожный писака, орудие самых низких страстей, мог уязвить на вершине славы величайшего из людей, подобно насекомым, которые в природе терзают иногда благороднейших животных.

К этим оскорблениям присоединялись интриги знаменитого Жоржа и епископов Арраса и Сен-Поль-де-Леона: полиция захватила их агентов, которые везли памфлеты в Вандею.

Эти действия, сколь ни были ничтожны, приносили все же истинный вред и вынудили наконец французский кабинет обратиться к британскому правительству с весьма определенным заявлением. Первый консул потребовал, на основании союзного договора, изгнания из Англии этих зачинщиков вражды.

Аддингтон, которого обстоятельства поставили лицом к лицу с противником, готовым осыпать его упреками за малейшее снисхождение к Франции, не отказал напрямую, но постарался замедлить дело, ссылаясь на необходимость щадить общественное мнение. Первый консул, не принимавший всерьез таких причин, возмутился слабостью Аддингтона с почти оскорбительным высокомерием.

Несмотря на это, отношения двух кабинетов все еще оставались дружественными, оба старались всеми средствами предотвратить войну.

Испания постепенно приходила в себя после длительных бедствий. Значительное количество пиастров, сокрытое на время войны в Мексике и Перу, было перевезено в Европу; в Мадрид уже доставили более трех миллионов.

Если бы судьбой Испании управляло мудрое правительство, а не безумная прихоть беспечного и бездарного фаворита, она могла бы снова увеличить свое влияние, восстановить силы на море и с большей славой участвовать в войнах, еще предстоявших Европе. Но эти сокровища Америки, принятые и расточаемые неискусными руками, не были употреблены нужным образом. Самая незначительная часть их послужила поддержанию кредитоспособности бумажных денег, большая часть пошла на издержки двора. На арсеналы в Ферроле, Кадисе и Картахене не было потрачено ничего, или почти ничего.

Испания только и делала, что жаловалась на союз с Францией, приписывая ему потерю Тринидада, как будто это Франция несла ответственность за ту жалкую роль, которую князь Мира заставил играть Испанию как на войне, так и во время мирных переговоров.

Союз тогда полезен для государства, когда приносит ему существенную силу, которую государство способно оценить и за которую обязано отвечать. Но Испания, вступив вместе с Францией в морскую войну, не умела ее поддержать и сделалась для своих союзников более бременем, чем опорой, таким образом мало-помалу перейдя от дружбы с Францией к вражде. С французской дивизией, отправленной в Португалию, как мы уже видели, поступили самым недостойным образом, и Первый консул был вынужден серьезно угрожать и увещевать испанский двор, чтобы предотвратить последствия такого безумного поведения.

Тем не менее, кроме главных интересов, которые оставались у этих стран общими в течение целого столетия, имелись еще и интересы, весьма близкие сердцам испанского короля и королевы. Эти интересы поневоле должны были сблизить их с Первым консулом. Речь идет, разумеется, о королевстве Этрурия.

Мадридский двор жаловался на начальнический тон, которым изъяснялся французский посланник во Флоренции генерал Кларк. Первый консул услышал эти жалобы и приказал Кларку обходиться с молодыми инфантами с большим снисхождением и давать им поменьше советов. Из уважения к испанскому двору Бонапарт также допустил, чтобы титул великого герцога Пармского сохранился за братом королевы Марии Луизы до самой смерти, но после смерти герцога владения его перешли к Франции. Карл IV и его жена пламенно желали приобрести их для своих детей. Первый консул не отказывал наотрез, но просил повременить, чтобы этим новым самовластным поступком не раздражить сильные державы.

Эти новые распоряжения относительно герцогства Пармского хоть и были отсрочены, но не замедлили сблизить мадридский и парижский кабинеты. Карл IV с женой и со всем двором торжественно отправился в Барселону, чтобы заключить там два брака: наследника испанской короны, впоследствии Фердинанда VII, с принцессой Сицилийской и неаполитанского наследника с одной из испанских инфант. Из этого города с французским двором обменялись самыми лестными изъявлениями дружбы. Карл IV поспешил известить Первого консула о двойственном союзе. Наполеон отвечал ему в выражениях самой искренней дружбы. Он хотел воспользоваться этой минутой, чтобы улучшить отношения обоих государств, и добиться восстановления торговых преимуществ, дарованных некогда на полуострове большей части французских товаров.

Генерал Бернонвиль, недавно назначенный посланником в Берлине, оставил столицу Пруссии и отправился на семейное торжество, готовившееся в Барселоне.

Безопасность плавания по Средиземному морю, между тем, в особенности волновала Первого консула. Алжирский дей (турецкий наместник) вздумал довольно безрассудно обходиться с Францией — так же, как со второстепенными христианскими державами. Два французских корабля были перехвачены и отведены в Алжир, а французского офицера оскорбил на Тунисском рейде алжирский офицер. Арабы захватили в плен экипаж корабля, разбившегося у африканских берегов. Наконец, неаполитанское судно захватили африканские корсары близ Йерских островов.

Французское правительство требовало объяснений. Дей Мустафа* дерзко отвечал, что Франция, если хочет избежать таких неприятностей, должна платить дань, какую платят Испания и мелкие итальянские государства.

Первый консул, разгневанный донельзя, тотчас же отправил к дею адъютанта Гюллена с письмом, в котором напоминал о падении царства мамелюков, объявлял, что вышлет против него эскадру и войско, и угрожал покорением всего африканского берега, если тотчас же не будут выданы пленные французы, итальянцы и захваченные корабли.

Три корабля были отправлены из Тулона, еще двум велели выйти на рейд, а пять получили предписание пройти прямо в Средиземное море. Но все эти распоряжения оказались напрасными. Дей, поняв, с какой державой имеет дело, бросился к ногам победителя Египта, выдал христианских пленников, неаполитанские и французские суда, которые были захвачены, произнес смертный приговор всем, на кого жаловалась Франция, и только уступив настойчивой просьбе французского посланника, даровал им жизнь.

Италия оставалась совершенно спокойной.

Новая Итальянская республика начинала приходить в себя под управлением президента, которого она выбрала и который своей властью усмирял колебания, свойственные всем новым республиканским образованиям.

Мустафа VI бен Ибрагим был леем Алжира с 1799-го по 1805 год.

Первый консул решился официальным образом присоединить к Франции остров Эльбу и Пьемонт. Эльба только что была освобождена от англичан. Присоединение Пьемонта, оставленное Англией без внимания во время амьенских переговоров и допущенное Россией, которая ограничилась тем, что потребовала только вознаграждения Сардинскому дому, всеми дворами воспринималось как неизбежность. Пруссия и Австрия готовы были подтвердить его, только бы им обещали земли при распределении владений духовенства.

Итак, присоединение Пьемонта, официально определенное сенатус-консультом от 11 сентября 1802 года, никого не удивило и не стало ни для кого неожиданностью. Прекрасные земли Пьемонта были разделены на шесть департаментов и посылали в Законодательный корпус семнадцать депутатов. Турин объявили одним из главных городов республики.

Это стало первым шагом, который Наполеон сделал за так называемые естественные границы Франции, то есть за пределы Рейна, Альп и Пиренеев.

Лучше всего было бы закончить объединение Италии немедленно, но Первый консул не владел еще Европой настолько, чтобы позволить себе подобное дело. Ему пришлось оставить часть Италии Австрии, которая обладала древней Венецианской республикой до Эча, а другую часть он уступил Испании, выпросившей для двух своих инфантов Этрурское королевство.

Ему пришлось также оставить Папскую область — из религиозных интересов и неаполитанских Бурбонов — для выгод общего мира.

Но, основав в недрах Италии республику, он заронил в нее зерно свободы и независимости. Взяв себе Пьемонт, он заложил там крепкий фундамент для борьбы с австрийцами: породил их соперников, призвав туда испанцев. Оставляя в покое папу, стараясь привязать его к себе, терпя неаполитанских Бурбонов, он щадил тем самым традиционную европейскую политику, не жертвуя ей, однако же, политикой Франции.

Словом, то, что он делал теперь, стало только началом, готовившим для последующих времен лучшее и более определенное положение.

Отношение Франции к Риму с каждым днем становилось все дружественнее. Первый консул с сочувствием выслушивал жалобы папы на разные предметы, которые огорчали его святейшество. Почтенный первосвященник оказался чрезвычайно чувствителен ко всему, что касалось дел церкви. Он горько жаловался на лишения, не из-за себя, потому что сам жил настоящим отшельником, но из-за духовенства, которое с трудом мог содержать.

Хоть Пий VII и ставил религиозные интересы гораздо выше интересов мирских, однако с глубоким огорчением жаловался и на знаменитые «органические статьи». Все эти жалобы Наполеон выслушивал, но не удовлетворял, потому что признавал «органические статьи» в высшей мере мудрым и необходимым законом.

Наконец, состояние религиозных дел в Итальянской республике и секуляризация в Германии, в результате которой церковь вот-вот лишилась бы части немецких земель, доводили горе папы до крайности, и он часто повторял, что без утешения, которое ему приносит восстановление католической религии во Франции, жизнь его стала бы одним мученичеством.

Впрочем, в его словах была видна самая искренняя привязанность к Первому консулу, а последний выслушивал прелата с невероятным терпением, совершенно несвойственным его характеру.

Он потребовал выдачи всех подданных Рима, бывших в плену в Алжире, и возвратил их папе. Но так как у владыки Рима не было ни одного судна, способного уберечь его берега от африканских пиратов, то Первый консул приказал вывести из Тулонского арсенала два брига, вооружить и отделать их с роскошью и, назвав их «Святой Петр» и «Святой Павел», отправил в подарок Пию VII. Почтенный первосвященник радушно принял французских моряков в Риме и показал им все великолепие католической службы в соборе Святого Петра.

Одно из тех неожиданных и горячих желаний, какие часто рождались у Первого консула, поставило Римский престол в затруднительное положение, но, к счастью, затруднение это было мимолетно и скоро исчезло.

Наполеон желал, чтобы новая церковь Франции имела своих кардиналов в Ватикане, так же, как и старая (в прежние времена во Франции насчитывалось их до десяти). Первый консул видел в этом превосходное средство воздействия на французское духовенство, жадное до почестей, а кроме того, выгоднейший способ влияния на Священную коллегию, избирающую пап и управляющую важнейшими делами церкви.

В эту минуту папа никак не мог назначить необходимого Наполеону количества кардиналов. Правда, оставалось несколько вакантных мест, но их имело смысл приберечь до момента раздачи, который приближался. Папа предлагал в этой связи шести главным католическим державам выдвинуть по кандидату и награждал этих кандидатов кардинальскими шапками.

Как же было в этой ситуации удовлетворить желание Первого консула?.. Но последний, несмотря на объяснения и извинения папы, разгневался и объявил, что если ему откажут, то он не примет ни одного места, потому что не потерпит, чтобы французская церковь имела меньше кардиналов, чем другие христианские державы.

Папа, который старался жить в мире с Первым консулом, уступил ему и решил даровать Франции пять вакантных мест. Первый консул хотел предоставить место де Бейану, который с давних пор был аудитором Роты* от Франции и одним из ее судей.

Затем Бонапарт предложил папе кандидатуры Бел-луа, архиепископа Парижского, аббата Феша, своего дяди и архиепископа Лионского, Камбасереса, брата второго консула и архиепископа Руанского, и, наконец, де Буа-желена, архиепископа Турского.

К этим пяти избранным он хотел присоединить еще шестого, а именно аббата Бернье, архиепископа Орлеанского, примирителя Вандеи. Но этот человек так ярко показал себя в междоусобной войне, что мысль об увеличении его влияния сильно беспокоила Первого консула. Он открылся в этом папе и просил его назначить аббата Бернье, но сохранять это решение в тайне и объяснить прелату причину такой отсрочки. Все это очень огорчило

Высшего апелляционного трибунала римско-католической церкви.

аббата Бернье, который пока слишком мало наград получил за свои заслуги.

С этой минуты французская церковь сделалась одной из блистательнейших и наиболее влиятельных церквей в христианском мире.

Оставалось при содействии папы римского организовать церковь Италии.

Первый консул требовал для Итальянской республики Конкордата. Но на этот раз папа сам хотел остаться побежденным. Италия включала в себя легатства, и заключить с ней соглашение значило, по его мнению, признать независимость этих провинций.

Решили заменить Конкордат рядом папских грамот, каждая из которых будет предназначена для наведения порядка в определенной области.

Наконец, в отношении Мальтийского ордена Пий VII совершенно положился на советы Первого консула. Приоры ордена собрались в разных странах Европы для избрания нового гроссмейстера и предоставили окончательный выбор папе Римскому. По совету Наполеона папа выбрал итальянца, римского князя Русполи: Наполеону римлянин был приятнее, чем немец или неаполитанец. Избранный гроссмейстер оказался, впрочем, человеком очень умным и вполне достойным предложенной ему чести.

Французские войска вышли из Анконы и Таренто. Они вступили в Итальянскую республику, где должны были оставаться до тех пор, пока итальянцы не создадут свое собственное войско. Солдаты помогали в ремонте альпийских дорог и строительстве укреплений в Александрии, Мантуе, Вероне и Пешьере. Шесть тысяч человек охраняли Этрурию в ожидании испанского корпуса.

Стало быть, со стороны Франции все условия Амьенского договора относительно Италии были выполнены.

В то время как в большей части европейских держав умы под благодетельным влиянием мира начали успокаиваться, в Швейцарии страсти разгорались с новой силой. Жители этих гор еще волновались, и волновались неистово.

Две партии, унитариев и федералистов (одна революционная, другая консервативная), боролись между собой. Обе действовали с одинаковой силой, не одолевали друг друга, но порождали бесконечные смуты.

Надежда играть более значительную роль на мировой сцене в то время живо наполняла сердца швейцарцев, гордых своей храбростью и влиянием, которое она им создала некогда в Европе. Давно уже опостылел им нейтралитет, заставлявший служить в иностранных войсках.

Одно обстоятельство делало волнения в Швейцарии еще более опасным явлением, а именно — намерение партий искать себе поддержку у иностранных держав, что всегда происходит в государствах слишком слабых, чтобы встать на ноги без посторонней помощи, и слишком значительных по своему географическому положению, чтобы соседи могли глядеть на них равнодушно.

Французские войска все еще находились на швейцарских землях, но это не могло продолжаться долго. Франция скоро должна была оставить Швейцарию, как уже оставила Италию.

Поскольку Люневильский договор обеспечивал независимость Швейцарии, то до тех пор, пока французские войска не вышли, можно было считать условия договора не совсем выполненными и мир еще сомнительным. Потому-то все обратили свое особое внимание на Швейцарию, которая волновалась, и на Германию, где делили владения духовенства.

Первый консул принял решение не нарушать мира из-за этих двух стран, если только контрреволюция, которую он не желал видеть ни у одной из французских границ, не вздумает обосноваться среди Альп.

Ему было бы так же легко сделаться законодателем для Швейцарии, как раньше для Италии, но Консульта произвела на Европу, и в особенности на Англию, такое впечатление, что Наполеон не решился повторить эту победу дважды. Он ограничился мудрыми советами, которые выслушали, но не привели в исполнение, несмотря на присутствие французских войск.

Он призывал швейцарцев отказаться от мечты об объединении, невозможном в стране, настолько подверженной случайностям, как их отечество, и нестерпимом для мелких кантонов, которые не могли платить больших налогов, подобно Берну и Базелю. Он советовал им основать централизованное правительство для управления внешними делами Конфедерации, что же касается внутренних дел, то предоставить местным властям распоряжаться делами сообразно с нравами и духом жителей.

Первый консул предлагал швейцарцам заимствовать у Французской революции только то, что в ней было действительно хорошего и полезного: равенство классов и равенство частей государства; оставить разделенными враждебные друг другу провинции, каковы, например, Ватланд и Берн, итальянские округи и Ури; прекратить в больших городах попеременное правление разных сословий и образовать правительство из представителей среднего класса, но без систематического исключения прочих классов; наконец, перенять политику примирения всех партий, которая возвратила спокойствие Франции.

Советы эти, понятые образованными людьми и не признаваемые людьми, ослепленными страстями, которые всегда составляют большинство, остались без последствий. Но партия федералистов приняла их с радостью, убаюкивая себя мечтами о восстановлении монархии, как некогда французские эмигранты в Париже, и полагая, что Первый консул, потому только, что он умерен, желает восстановить прежний образ правления.

Это положение еще более запутывало территориальный вопрос.

Во время революции Швейцария и Франция от системы нейтралитета перешли к наступательному и оборонительному союзу. Швейцария не замедлила уступить Франции, договором 1798 года, военную дорогу через Валлис, примыкающую к подошве Симплона.

Во время заключения последних договоров Европа не посмела восстать против этой сделки, а ограничилась тем, что потребовала независимости Швейцарии.

Первый консул, предпочитая нейтралитет Швейцарии союзу с ней, желал пользоваться Симплонской дорогой, не занимая земли у Швейцарии, что было несообразно с нейтралитетом; для этого он придумал устроить так, чтобы Валлис отдали ему во владение.

Требование это было не слишком сложно исполнить, потому что Швейцария получила Валлис, некогда независимый, от самой же Франции.

Первый консул хотел получить его не безвозмездно: взамен он предлагал провинцию, которую Австрия уступила ему по Люневильскому договору, а именно Фрик-таль, маленький кусок земли, но весьма важный с точки зрения положения: граница простиралась от слияния Ара с Рейном до Базельского кантона и, следовательно, связывала этот кантон со Швейцарией.

Благодаря этому обмену Франция уже не нуждалась бы в швейцарской земле для прохода своей армии, и от союзной системы можно было перейти к нейтралитету.

Швейцарцы ни за что не хотели уступить Валлис за Фрикталь. Они требовали других уступок, по всему протяжению Юры, но даже и на этих условиях еще неохотно отдавали Валлис: маленькие кантоны, опасаясь, что Симплонская дорога уничтожит выгоды Сен-Готардской, всеми силами старались не допустить этого обмена.

Первый консул велел трем батальонам занять Валлис, но ни на что еще не решался, выжидая окончания швейцарских дел.

В стране учредили временное правительство, составленное из Исполнительного совета и немногочисленного Законодательного корпуса. Написали несколько проектов конституции, которые тайно представили на рассмотрение Первому консулу. Он выбрал из них один, по его мнению, более дельный, и отправил его в Берн с короткой рекомендацией. Временное правительство, состоявшее из самых умеренных патриотов, приняло эту конституцию и представило ее на утверждение Генеральному сейму.

Унитарная партия обладала в Сейме значительным большинством. Вскоре она составила новый проект конституции в духе всеобщего объединения и, делая вид, что не боится Франции, провозгласила Валлис неотъемлемой частью Швейцарской конфедерации.

Представители мелких кантонов сразу заявили, что никогда не подчинятся такой конституции.

Умеренные патриоты, возглавлявшие временное правительство, видя, что происходит, посоветовались с французским посланником Вернинаком и упразднили сейм в связи с тем, что тот превысил свои полномочия и объявил себя конституционным собранием, не получив на то одобрения нации. Двадцать девятого мая 1801 года они сами утвердили конституцию и объявили выборы в Сенат, Малый совет и выборы ландмана.

При избрании ландмана, на звание которого имелось два кандидата: Рединг, предводитель партии федералистов, и Долдер, глава умеренных революционеров, — большинство голосов отошло Редингу.

Долдер был человек благоразумный, способный, но не слишком энергичный. Рединг же был старым офицером, плохо образованным, но пылким, он служил в швейцарских войсках на жалованье иностранных держав и вел в 1798 году довольно успешную борьбу в горах против французов. При всей своей грубости Рединг обладал некоторой хитростью: новое звание льстило его самолюбию, и ему хотелось удержать его за собой. Но он понимал, что для этого ему необходимо согласие Франции.

Он неожиданно вздумал отправиться в Париж и попробовать уверить Первого консула, что партия федералистов есть партия честных людей и надо сохранить ее во главе правительства, тогда Швейцария навсегда останется преданной союзницей Франции.

Первый консул принял Рединга благосклонно и внимательно его выслушал. Тот предложил разные процедуры, вследствие которых Сенат увеличился бы до тридцати членов, с тем чтобы пятерых новых сенаторов избрали исключительно из одних патриотов. Из них же предполагалось выбрать второго ландмана, который наравне с первым обладал бы всей полнотой власти в правительстве. Кроме того, были предложены некоторые другие мелкие изменения.

На таких условиях Первый консул обещал признать независимость Швейцарии, вернуть ей снова нейтральное положение и отозвать из нее французские войска.

Чтобы сохранить военную дорогу, Рединг предложил разделить Валлис пополам и уступить Франции ту часть, которая находится на правом берегу Роны. Франция же, со своей стороны, уступила бы Фрикталь, за исключением одного округа около Юры.

Рединг уехал из Парижа полный надежд, полагая, что приобрел благосклонность Первого консула и право делать в Швейцарии все, что ему вздумается. Так несчастная Швейцария, за год перед тем отданная на произвол унитариев, в этом году сделалась жертвой контрреволюционных попыток федералистов.

Тогда Первый консул принял меры в отношении Валлиса: он объявил, что отделяет его от Конфедерации и возвращает ему его независимость.

Это, очевидно, было самое лучшее решение вопроса, потому что, разделив эту обширную долину на две половины, французы поступили бы самым неестественным образом, а предоставив ее всю Швейцарии и обустроив на ее территории дорогу и военные учреждения для себя, у Швейцарии отняли бы возможность оставаться нейтральной.

Узнав об этом решении, Рединг восстал. Он заявил, что Первый консул изменил своему слову (что было несправедливо), и предложил Малому совету отправить Наполеону письмо до такой степени дерзкое, что члены Совета, прочтя его, содрогнулись от ужаса.

Из-за роста напряжения между федералистами, старавшимися вернуть прежний порядок, и революционерами, восставшими в Ваадте и требующими присоединения его к Франции, положение становилось невыносимым. Долдер и его друзья в Малом совете собрались на совещание и, воспользовавшись отсутствием Рединга, который на несколько дней уехал в маленькие кантоны, отменили все его решения, упразднили кантонные комиссии и созвали в Берне совет выборных, составленный из сорока семи граждан самых почтенных и умеренных.

На их рассмотрение представили Конституцию 29 мая, рекомендованную Францией: в нее следовало внести необходимые изменения и тотчас же организовать согласно ее началам государственные власти.

Чтобы лишить федералистов поддержки Сената, это учреждение решили просто распустить. При известии об этом Рединг поспешил в Берн и начал протестовать против принятых мер. Но оказавшись без поддержки Сената, вынужден был снова удалиться в маленькие кантоны и начал сеять там смуту. Его сочли отрешенным от должности и передали звание первого ландмана гражданину Рюттимману.

Так Швейцария вновь оказалась в руках умеренных революционеров. К несчастью, во главе их не было, подобно французским умеренным 18-го брюмера, могучего предводителя, чтобы подкрепить мудрость силой. Однако наученные событиями, сторонники революции хоть и держались разных мнений, но предпочли сойтись и признать Конституцию 29 мая, если в нее будут внесены некоторые изменения.

Но Рединг все еще старался поднять маленькие кантоны, и потому становилось почти необходимым прибегнуть к могучей руке вне Швейцарии. Однако как ни была очевидна такая необходимость, никто не смел в этом признаться, а сам Наполеон, не желая тревожить Европу, решился, если только его не принудят к тому какие-нибудь непредвиденные обстоятельства, не допускать французские войска к участию в волнениях Швейцарии.

И точно, хотя тридцать тысяч французов были рассеяны среди Альп, генералы их никогда не исполняли просьб различных партий, и французские солдаты преспокойно наблюдали за беспорядками. Пассивность их даже давала повод к упрекам: патриоты говорили, и, по-видимому, довольно справедливо, что поскольку в Европе господствует мир и французской армии не нужно защищать швейцарцев от австрийцев, а против внутренних смут она защищать их не хочет, то они от французских солдат не видят ничего, кроме необходимости их кормить и неприятности самого присутствия иностранной армии на своей земле.

Вывод французских войск из Швейцарии вскоре сделался общенациональным требованием, и умеренные почли своим долгом удовлетворить в этом отношении все партии: они попросили у Первого консула вывода войск в то самое время, когда Рединг разжигал пламя восстания в горах Швица, Ури и Унтервальдена. Это желание тем более следовало выполнить, что отделение Валлиса стало чувствительным ударом для швейцарских патриотов.

Первый консул согласился отозвать войска, желая тем обозначить полную нравственную поддержку умеренной партии, но внутренне опасался последствий этого шага.

Тотчас же был отправлен приказ о выступлении. В распоряжении нового правительства остались только три тысячи швейцарских солдат, и близ границ расположились швейцарские полубригады, находившиеся на французской службе.

Недолгое спокойствие последовало за этими волнениями. Конституция 29 мая была принята повсюду, кроме нескольких маленьких кантонов.

Валлис сделался независимым, находясь под покровительством Франции и Итальянской республики. Военную французскую дорогу объявили свободной от всякого рода сборов, что составляло для страны истинное благодеяние.

Но в целом судьба Швейцарии оставалась нерешенной. Наполеон говорил, что ему не нужна эта страна и он предпочитает всеобщий мир, но что не потерпит в ней правительства, враждебного Франции, и на этот счет намерения его тверды, как никогда.

В Англии просьбы федералистов вмешаться во внутренние дела страны произвели некоторое движение, но не в кабинете, а в партии Питта и Гренвиля, которая во всяком деле искала новый способ обвинить Францию.

В Австрии и Пруссии были слишком заняты разделом Германии, чтобы вмешиваться в швейцарские дела. К тому же там до такой степени нуждались в благосклонности Первого консула, что боялись дать ему даже малейший повод к неудовольствию.

Россия, очень хорошо знакомая с намерениями Первого консула, поняла, что волнения в Швейцарии стали для него скорее беспокойством, которого он желал бы избежать, чем искусно подготовленным предлогом завладеть новой землей или приобрести новое влияние.

Как ни важны были сами по себе дела Швейцарии, но в эту минуту они не могли отвлечь внимания всех держав от германских дел.

Мы уже видели, что уступка Французской республике левого берега Рейна лишила многих немецких князей владений и что в Люневиле договорились вознаграждать их с помощью секуляризации церковных владений. Наступило время предпринять эту всеобщую и в значительной степени насильственную переделку огромной земельной собственности.

Внимание большей части северных дворов не могло обращаться к другим вопросам.

Теперь надо проникнуть глубже в темное и трудное дело германских вознаграждений, начатое на Раштадт-ском конгрессе после Кампо-Формийского мира, оставленное по причине создания второй коалиции, возобновленное после Люневильского мира, часто начинаемое и никогда не заканчиваемое. Дело это стало для Европы важным вопросом, который всячески старались решить, но так и не смогли. Его в состоянии была решить только твердая воля Наполеона, потому что сама Германия с ним не справилась бы.

По Кампо-Формийскому и Люневильскому договорам левый берег Рейна сделался собственностью Франции: от места, где Рейн течет между Базелем и Гуннингеном в Швейцарии, и до той части, где эта река оказывается на территории Голландии между Эммерихом и Нимвеге-ном. Но вследствие этой уступки германские князья, как наследные, так и церковные, потерпели значительный ущерб в землях и доходах. И по правилам строгой справедливости должны были получить вознаграждения на германской земле. Эрцгерцоги Карл Людвиг и Фердинанд, издавна бывшие также итальянскими принцами, не имели никакого права на получение земель в Германии, кроме того, разве, основания, что они родственники австрийского императора. Притом сам император вовлек несчастную Германию в войну, привел ее к страшным потерям земель, и он же хотел ныне заставить ее вознаградить его родственников, против их воли вынужденных принимать участие в этой безумной войне!

То же можно сказать и о штатгальтере, принце Оранском. Если этот государь утратил свои владения, так не Германии же следовало вознаграждать его за ошибки, которые он совершил!

Но штатгальтер был шурином прусского короля, а король этот, желая для своего родственника сделать то же, что австрийский император делал для своих, требовал, чтобы Оранско-Нассаускому дому были отданы земли в Германии.

Итак, кроме немецких князей, следовало еще удовлетворить эрцгерцогов, лишенных владений в Италии, и Оран-ско-Нассауский дом, лишенный штатгальтерства.

У Франции по Люневильскому договору, и еще прежде по Кампо-Формийскому, требовали согласия на получение эрцгерцогами владений в Германии. Пруссия и Англия хотели, чтобы штатгальтер был вознагражден правом выбрать земли в Германии.

Франция, которая смотрела на эти компенсации только с точки зрения всеобщего равновесия и которой было решительно все равно, епископ ли или принц Нассауский поселится в городе Фульда и архиепископ или эрцгерцог сделается владетелем Зальцбурга, могла только согласиться на эти требования.

Итак, почти с единодушного согласия решили, что штатгальтер и два эрцгерцога получат часть секуляризованных епископств.

Для удовлетворения князей немецких, итальянских и голландских в Германии, конечно, имелось достаточно прекрасных владений. Посредством секуляризации можно было найти владения обширные и богатые и составить из них государства для всех жертв войны. По Вестфальскому миру многие из них стали уже светскими владениями, но прочие составляли почти одну шестую долю всей так называемой Германии, как по пространству, так и по населению. Что же касается доходов, то, если верить оценке того времени, они могли доходить до тринадцати или четырнадцати миллионов гульденов.

Надо сказать, что, если бы не требовалось удовлетворить эрцгерцогов и штатгальтера, которые втроем просили почти четверть всех земель, не было бы надобности уничтожать все церковные владения. Секуляризовать их все разом значило глубоко потрясти саму структуру Империи, потому что они играли в ней весьма значительную роль.

Здесь требуются некоторые подробности для описания германского государственного устройства, древнейшего из всех в Европе, самого почтенного после английского,

22 Консульство которое теперь погибало от алчности самих же немецких князей.

Германская империя имела в своей основе выборный принцип организации. Хотя императорская корона с давних пор не покидала австрийского дома, однако при каждом престолонаследии именно формальное избрание возлагало ее на главу наследника этого дома. Он по рождению считался королем Богемии и Венгрии, эрцгерцогом Австрийским, герцогом Милана, Каринтии и Штирии и проч., но не был главой Империи.

Избрание производилось восемью курфюрстами, из них пятеро были светскими, а трое — церковными. Пятеро светских: от Австрийского дома — курфюрст Богемии; курфюрст Рейнский — от Баварии и Рейнского Пфальца; герцог Саксонский — от Саксонии; король Прусский — от Бранденбурга; король Английский — от Ганновера. Три церковных: архиепископ Майнцский, владевший частью обоих берегов Рейна в окрестностях Майнца, самим Майнцем и берегами Майна до Ашаффенбурга; архиепископ Трирский, владевший Трирской областью, то есть долиной Мозеля, простиравшейся от границ старой Франции до соединения Мозеля с Рейном; и, наконец, архиепископ Кельнский, владевший левым берегом Рейна, от Бонна до границ Голландии.

Эти три архиепископа избирались, в свою очередь, капитулами, которые составляли (тоже в результате выборов) представители высшего дворянства Германии.

Итак, восемь курфюрстов избирали императора. Притом большинство оставалось на стороне католических курфюрстов, их было пятеро против троих, а потому и предпочтение Австрии сделалось естественным и вековым.

Империя была не только выборной, но и представительной. Совещания о делах союза происходили на общем Сейме, собиравшемся в Регенсбурге под председательством канцлера, архиепископа Майнцского.

Этот Сейм состоял из трех коллегий: Коллегии избирателей, в которой заседали восемь названных нами курфюрстов; Коллегии князей, в которой заседали князья светские или церковные, каждый от лица той земли,

которой владел непосредственно; наконец, Сейм включал Коллегию городов, где заседали сорок девять представителей вольных городов, которые были по большей части разорены и почти не имели влияния на это совещательное правление.

Процесс голосования оставался чрезвычайно громоздким. Когда заседание объявлялось открытым, каждая из трех коллегий подавала свой голос отдельно. В коллегиях не совещались, каждое государство, по порядку старшинства, словесно объявляло свое мнение через своего представителя. Мнения собирались по несколько раз, и, таким образом, каждый имел время изменить его. Когда коллегии не сходились между собой во мнениях, то собирались на совещания, делали друг другу в чем-то уступки и оканчивали общим мнением, которое называлось конклузум.

Значение этих трех коллегий было неодинаковым. Городская коллегия не ставилась почти ни во что. В средние века, когда все богатство было сосредоточено в вольных городах, они, давая деньги или отказывая в них, имели средство заставить себя слушать. Но все это изменилось, с тех пор как Нюрнберг, Аугсбург и Кельн перестали являться центрами торгового и финансового могущества.

Курфюрсты, то есть важнейшие дома, брали верх почти во всех совещательных вопросах.

Независимо от главного правительства, в Германии существовало еще местное правительство — для охранения частных интересов и участия в общих расходах Конфедерации. Это местное правительство было окружным. Германия состояла из десяти округов, крупнейший владелец в округе был в нем главным распорядителем. Он сзывал на совет владетельных князей, земли которых составляли округ, приводил в исполнение их резолюции и являлся на помощь к тем, кому угрожало насилие.

Два имперских суда, один в Вецларе, другой в Вене, творили суд и расправу над конфедератами, королями, князьями и епископами.

Какова бы она ни была, но эта система оставалась почтенным памятником прежних веков. Она предоставляла ту свободу, которая защищает слабые государства против сильных, доставляя им возможность обеспечивать свое существование, собственность, частные права и прибегать к правосудию всех против сильного притеснителя.

Секуляризация произвела бы в этой системе значительные изменения. Прежде всего, она устраняла из Коллегии избирателей трех церковных курфюрстов, а из Коллегии князей — значительное число членов-католи-ков. Католическое большинство, таким образом, исчезло бы, потому что почти все князья, которые унаследовали бы церковные голоса, являлись протестантами. Конечно, веротерпимость, следствие духа времени, отняла у слов «партия протестантская» и «партия католическая» их прежнее религиозное значение, но слова эти приобрели чрезвычайно важный политический смысл.

Партия протестантская означала — партия прусская; партией католической была партия австрийская. Впрочем, эти два влияния уже давно разделяли Германию на две части. Можно сказать, что Пруссия стала в Империи главой оппозиции, а Австрия — главой правительственной партии.

Фридрих Великий, поставивший Пруссию в ряд первостепенных держав, отняв австрийские владения, разжег между этими двумя великими домами непримиримую ненависть. Эта ненависть, на минуту потухшая перед Французской революцией, вскоре опять вспыхнула, когда Пруссия, отделившись от коалиции, заключила с Францией мир и обогатилась благодаря своему нейтралитету, между тем как Австрия истощала свои силы, поддерживая войну, начатую вместе.

Пруссия, естественно, хотела воспользоваться секуляризацией, чтобы навсегда ослабить Австрию.

Австрия требовала, чтобы ее двух эрцгерцогов щедро вознаградили, и под этим предлогом желала расширить свои собственные границы.

Она вовсе не заботилась о герцоге Моденском, давно уже получившем, по Кампо-Формийскому и Люневиль-скому договорам, Брисгау, маленькую провинцию в баденских землях, о которой он мало думал, предпочитая спокойно жить в Венеции и наслаждаться несметным богатством, накопленным беспримерной скупостью.

Но Австрия очень заботилась об эрцгерцоге Фердинанде, прежнем владельце Тосканы. Она требовала для него прекрасное архиепископство Зальцбургское, которое соединяло Тироль с Австрией, и аббатство Берхтес-гаден, окруженное зальцбургскими землями. Для того же эрцгерцога просили также епископство Пассауское, которое доставило бы Австрии важный город Пассау, прекрасное епископство Аугсбургское, простиравшееся вдоль Леха, в самом сердце Баварии, наконец, графство Верденфельс и аббатство Кемптенское, два владения, лежащие на склоне Альп близ Тироля и господствующие над реками, протекающими через Баварию.

Если прибавить к этому девятнадцать вольных городов в Швабии, двенадцать больших имперских аббатств и вспомнить, что Австрия сама имела множество владений в Швабии, то весьма легко понять ее намерения. Под видом вознаграждения эрцгерцогу Фердинанду Австрия претендовала на центр Баварии, чтобы, сжав ее в когтях имперского орла, заставить наконец уступить себе ту часть владений, на которую давно уже метила, то есть все течение Инна, а может быть, и Изера.

При таком плане город Мюнхен, лежащий на Изере и находящийся на самой границе, не мог уже оставаться резиденцией баварского правительства; и тогда курфюрсту захотели предложить в качестве столицы город Аугсбург. Но это значило бы сократить это курфюршество более чем вполовину и вытеснить дом курфюрста в Швабию.

Если бы даже не удалось осуществить эту мечту, у Австрии в утешение оставался Инн. Ей хотелось бы иметь Инн во всем его течении, от входа в Баварию до соединения с Дунаем. Эта линия заключала бы в себе меньше земли, чем течение Изера, но земля эта зато была прекрасной и в военном отношении представлялась гораздо более выгодной.

Ту или другую территорию Австрия надеялась приобрести посредством обмена. А потому с тех пор, как вопрос о вознаграждениях начал волновать кабинеты, она не переставала докучать предложениями и даже угрозами несчастному курфюрсту Баварскому, который тотчас же сообщал о возникших у него опасениях двум своим естественным покровительницам, Пруссии и Франции.

Австрия же за все потери, понесенные Баварией на левом берегу Рейна, назначала ей два епископства во Франконии, Вюртембергское и Бамбергское, весьма выгодные по своему положению. Пруссии Австрия хотела предоставить какое-нибудь значительное епископство на севере, например, Падерборн, и, может быть, два или три аббатства вроде Эссена и Вердена. Наконец, штатгальтеру она определяла клочок земли в Вестфалии, то есть всего какую-нибудь четверть того, что требовал для себя и своего родственника Бранденбургский дом.

Из значительных северных земель Германии и из остатков курфюршеств Кельнского, Майнцского и Трирского Австрия стремилась образовать владения для трех церковных курфюрстов и тем спасти свое влияние на всю Империю.

Можно составить себе довольно верное представление о намерениях Пруссии, если взять решительно противоположное тому, чего хотела Австрия. Прежде всего, она довольно справедливо полагала, что потери герцога Тосканского преувеличиваются по крайней мере вдвое: в Вене утверждали, что он лишился четырех миллионов гульденов ежегодного дохода. А Пруссия настаивала, что Зальцбург, Пассау и Берхтесгаден если не превышают, то равняются доходам Тосканы, не считая того, что Тоскана, отделенная от австрийской монархии, перестает быть для нее ценной по своему положению, тогда как Зальцбург, Берхтесгаден и Пассау, связанные с Империей, обеспечивают ей превосходную границу.

Впрочем, Пруссия меньше говорила о неумеренности претензий Австрии, чем о законности своих собственных требований. Она оценивала свои потери вдвое против того, что они стоили в действительности, и наполовину уменьшала ценность земель, которые просила себе в вознаграждение.

Она имела с Австрией одно общее желание — проникнуть в центр и на юг Германии. Она хотела поступить во

Франконии так же, как Австрия поступила в Швабии, — удвоить там свои владения.

В первом порыве Пруссия потребовала епископства Вюрцбургское и Бамбергское, которые, по общему мнению, рассматривались как вознаграждение Баварии. Эта претензия встретила сильное сопротивление, особенно в Париже, и от нее пришлось отказаться. Тогда Пруссия пожелала ни больше ни меньше как целую часть Северной Германии, то есть епископства Мюнстер, Падерборн, Оснабрюк, Хильдесхейм, остатки Майнцского курфюршества, Эрфурт и, наконец, во Франконии, от которой она никак не отступалась, епископство Эйхштет и город Нюрнберг.

Для Оранско-Нассауского дома Пруссия требовала герцогство Вестфальское, Реклингсхаузен и остатки Кельнского и Трирского курфюршеств. В результате штатгальтер, кроме прикрытого Пруссией тыла, имел еще и другую выгоду, а именно — близость Голландии и возможность воспользоваться первым же удобным случаем для возвращения.

Поддержку, которую Австрия искала себе в России, Пруссия искала во Франции. Она обещала, если ее требования будут поддержаны, соединить свою политику с политикой Первого консула и обеспечить гарантии выполнения всех его распоряжений в Италии.

Прусский кабинет употреблял все усилия, чтобы начать в Париже такие же переговоры, какие Австрия старалась вести в Петербурге, поскольку было ясно, что поддержку только и можно ожидать, что со стороны Франции, и перенести переговоры в другое место значило бы оскорбить Первого консула.

Германские князья, следуя примеру Пруссии, прибегали к помощи Франции. Вместо того чтобы просить в Лондоне, Петербурге, Вене или Берлине, они просили в Париже. Бавария, мучимая Австрией, герцоги Баденский, Вюртембергский, Гессенские, завидовавшие друг Другу, мелкие владетели, устрашенные алчностью сильных, вольные города, которым угрожало насильственное присоединение, земельное дворянство, подверженное той же опасности, что и вольные города, — все хлопотали в Париже, одни через посланников, другие — лично. Бывший штатгальтер отправил туда своего сына Вильгельма, принца Оранского, человека с большими достоинствами, которого Первый консул принял чрезвычайно благосклонно.

Многие другие принцы также прибыли в Париж и усердно посещали Сен-Клу, где главу республики чествовали как короля.

Первый консул не обращал внимания на движение, происходившее вокруг него, и на заботы искателей. Он знал, что переговоры непременно будут происходить в Париже, потому что этого хотел он и потому что так во всех отношениях будет лучше.

Свободный в своих действиях со времени подписания общего мира, Наполеон поочередно выслушал все заинтересованные партии и убедился, что без вмешательства сильной воли спокойствие Германии, а следовательно, и всего материка, будет всегда подвержено опасности. Поэтому он решил предложить, а в сущности, заставил принять свое посредничество и уладить дело так, чтобы оно отвечало принципу справедливости Франции и его собственной политике.

Наполеон ясно видел, что при ненадежном отношении Англии нужно всеми мерами стараться предотвратить новую войну, что для этой цели необходимо составить прочный союз на материке, что дружба Пруссии в этом случае выгоднее всех, что, привязав ее к себе прочными узами, можно разрушить тем всякое покушение на коалицию. Ведь при той силе, какой достигла Франция, против нее осмелились бы восстать только все государства вместе; но если в союзе не будет хоть одного, а тем более если это одно государство примет сторону Франции, то всякая попытка сделается невозможной и Европа не отважится на эфемерный успех новой войны.

Однако, собираясь вступить в союз с Пруссией, Наполеон с редкой проницательностью понимал, что нельзя усиливать ее до такой степени, чтобы она могла подавить Австрию, ибо тогда она, в свою очередь, из полезной союзницы сделается опасной соперницей. Пожертвовать Пруссии все небольшие государственные образования — наследственные, церковные и республиканские — значило бы фактически содействовать осуществлению германского объединения, гораздо более опасного для европейского равновесия, чем некогда было могущество Австрийской империи.

Полный этих благоразумных мыслей, Первый консул сначала хотел склонить Пруссию к более умеренным требованиям. С помощью удовлетворенной Пруссии он затем надеялся принудить Австрию к согласию. А поладив с ней, планировал вступить в переговоры с другими претендентами и удовлетворить их желания посредством справедливого распределения земель. Потом он намеревался начать в Петербурге переговоры, полные уступок и реверансов, чтобы тем польстить молодому императору, гордость которого он вполне представлял себе, несмотря на скромность, которой та прикрывалась.

Первая мысль Наполеона касательно распределения земельной собственности в Германии состояла в том, чтобы отделить друг от друга три большие центральные державы материка — Австрию, Пруссию и Францию — и оставить между ними земли Германской конфедерации. С этой целью он согласен был уступить Австрии все течение Инна, то есть епископство Зальцбургское, земли, лежащие между Инном и Зальцем, и находившиеся в Тироле епископства Бриксенское и Триентское.

Получив, таким образом, компенсацию как для себя, так и для своих эрцгерцогов, Австрия могла отказаться от владений в Швабии, вся осталась бы за Инном, защищенная превосходной границей, наслаждалась бы спокойствием и оставила в покое Баварию, с которой постоянно спорила из-за владения Инном. Пруссию точно так же можно было вынудить отказаться от Франконии и маркграфств Анспаха и Байрота. Из этих маркграфств и смежных с ними епископств Вюрцбургского и Бамбергского, из владений в Швабии и епископств Фрейзингенского и Эйхштедского в Баварии составилась бы для Рейнского Пфальца прекрасная территория, отделяющая Францию от Австрии.

Пруссия, удаленная от Франконии, как Австрия от Швабии, была бы совершенно отодвинута на север. От Австрии она отделилась бы Франконией, а от Франции — берегами Рейна.

Из оставшихся свободных герцогств можно было еще составить государства для Мекленбургского и Оранского домов и, сверх того, вознаградить дома Гессенский, Баденский, Вюртембергский и всех мелких князей.

В этом плане, так глубоко продуманном, Австрия, Пруссия и Франция находились довольно далеко друг от друга, Германская конфедерация соединялась в одно целое и оказывалась среди больших держав континента с благородной и полезной ролью: разделять их и не допускать воинственных союзов; германские государства были превосходно разграничены, а структура Империи изменена, но не разрушена.

План Первого консула, представленный прежде всех Пруссии, не отвергли сразу. Согласие ее зависело от количества земель, которые будут ей предложены при разделе.

Но если княжества Центральной Германии могли быть удобно перемещены на север, юг, восток или запад, то невозможно было предложить то же самое принцам Мекленбургским, твердо укоренившимся на своих землях: их было бы очень трудно уговорить. Самостоятельно или по наущению, они решительно отказались от всего, что им предлагали. Между тем Пруссия, которой поручили с ними объясниться, сообщила, что Франция, избирая их своими соседями, хотела завязать с ними дружбу и быть для них особенно щедрой при разделе вознаграждений.

Как ни важна была часть плана, неудавшаяся вследствие их отказа, он все-таки стоил того, чтобы постараться осуществить остальное. Но Пруссия и Австрия оставались чрезвычайно упорны в своих требованиях относительно самих себя. Хотя граница Инна казалась Австрии в высшей степени притягательной, она не хотела уступить ни пяди в Швабии, кроме Зальцбурга и Берх-тесгадена, и требовала еще епископство Пассау. Епископства Бриксенское и Триентское она вовсе не считала приобретением, так как они находились в Тироле, а все, что было в Тироле, она давно и так привыкла считать своей собственностью.

Пруссия, со своей стороны, не хотела отказаться от притязаний на Франконию.

При таком положении дел Первый консул решил пожертвовать желаемым, чтобы достичь возможного, — тяжкая необходимость, но часто встречающаяся в больших делах! Прежде всего он объявил свое твердое решение не допускать, чтобы чей-либо интерес оказался принесен в жертву, не отдавать всего большим государствам в ущерб маленьким, не уничтожать вольные города, не сокрушать католическую партию полностью.

Генерал Бернонвиль, французский посланник при берлинском дворе, находился в это время в отпуске в Париже. Ему поручили в течение мая 1802 года объясниться с прусским посланником Луккезини и составить конвенцию, в которой были бы изложены отдельные соглашения с домами Бранденбургским и Оранским.

Пруссия повторила свои требования, но знала, что ей выгодней всего будет вести переговоры с Францией, а потому согласилась на сделку, хоть и не столь значительную, как ей бы хотелось. Франция обещала Пруссии епископства Хильдесхейм и Падерборн, часть епископства Мюнстерского, Эрфурт и Эйхсфельд, остатки прежнего курфюршества Майнцского, наконец, несколько аббатств и вольных городов, так, чтобы все вместе представляло доход около миллиона восьмисот тысяч гульденов. Пруссия подписала акт, делая вид, что приносит великую жертву, но была чрезвычайно довольна своими новыми приобретениями.

На следующий день с прусским кабинетом заключили отдельную конвенцию, касавшуюся вознаграждений Оран-ско-Нассауского дома: ему отвели земли в Верхнем Гессене, епископство Корвей, аббатство Вейнгартенское и несколько других. В этом случае Оранский дом оказывался близко к Нассау, в которое уходили корни всей фамилии.

Вот выгоды, которые были предоставлены Пруссии и родственным ей домам⁴⁹, для того чтобы заключить с ней союз.

За это Бонапарт потребовал у главы Оранско-Нассау-ского дома признания Батавской республики и отречения от штатгальтерства и получил их; от Пруссии он хотел признания Итальянской республики, королевства Этрурии и согласия прусского кабинета на присоединение Пьемонта к Франции.

Таким образом, Фридрих-Вильгельм III должен был показать полное свое одобрение политики Первого консула, даже в том, что она имела неприятного для Европы. Он, однако же, не колебался и написал слова одобрения прямо на акте, представленном ему на подпись.

Завершив дела с Пруссией, Первый консул в тот же день подписал конвенцию с Баварией. Он называл ее в этом договоре давней союзницей Франции, определял ей все церковные владения, находящиеся внутри ее земель, епископства Аугсбургское (за исключением города Аугсбурга, который был признан вольным городом) и Фрейзингенское, склоны Тироля, которые так сильно желала приобрести Австрия, земли Пассау, но без епископства, предназначенного эрцгерцогу Фердинанду, епископства Вюрцбургское и Бамбергское, составлявшие значительную часть Франконии, наконец, несколько аббатств и вольных городов в Швабии, и проч.

Пфальц, расположенный в Швабии и Франконии, приобретал, таким образом, только герцогство Бергское, лежавшее на окраине Вестфалии, которое оставалось отделенным от главных его владений. Баварию заставили отказаться от всего Рейнского Пфальца с целью соединить ее владения, и она была вполне вознаграждена за это, получив в порядке компенсации три миллиона и несколько сотен тысяч флоринов.

Труднейшее дело вознаграждения Пруссии и Баварии сочли наконец завершенным. Две державы, дружественные Франции и наиболее влиятельные в Империи после Австрии, были удовлетворены.

Однако же оставалось поладить с Баденом, Вюртембергом и двумя Гессенскими княжествами. Бадену и Вюртембергу покровительствовала Россия, и, стало быть, дело надлежало решать с ней. Первый консул предложил пригласить императора Александра к участию в переговорах: он хотел заинтересовать его, оказывая особое внимание и высоко ценя его влияние.

Наполеон рассудил, что не нужно ждать, пока Россия сама предъявит свои права на вмешательство в дела германского вознаграждения, и потому в личной переписке с молодым императором с особой доверительностью беседовал с ним обо всех важных делах Европы и спрашивал, что тот намерен предпринять касательно Вюртембергского и Баденского домов.

Действительно, вдовствующая императрица Мария Федоровна, супруга Павла Петровича и мать Александра, была принцессой Вюртембергской, царствующая императрица Елизавета Алексеевна, супруга императора, принадлежала к дому Баденскому, была одной из трех блистательных сестер, рожденных при маленьком дворе в Карлсруэ и занимавших в это время престолы баварский, русский и шведский.

Русский царь, отвечая на предупредительность Первого консула, охотно принял его предложение, даже не думая склоняться в пользу желаний Австрии, которой хотелось перенести переговоры в Петербург, и уполномочил Моркова завершить переговоры в Париже. Вюртемберг и Баден составляли для него самый незначительнейший интерес в этой истории. Главный же состоял в полновесном участии во всех переговорах. Что касается этого, Первый консул исполнил все, чего желал император Александр: он предложил ему такое же точно влияние в переговорах, какое имел в них французский кабинет, объявив, что Франция и Россия будут посредницами между государствами Германского союза.

Мысль эта оказалась одной из самых счастливых. Все заключенные уже частные договоренности следовало представить на утверждение Германского сейма, собравшегося в Регенсбурге. И Первый консул решил сделать это от имени Франции и России. Эта идея спасала достоинство Германского сейма, показывая, что он подчинен не только диктаторской воле Франции, а принимает и третейский суд двух значительных держав Европы.

Истинная политика состоит именно в том, чтобы всегда ставить существенный результат выше внешнего впечатления. Притом внешнее впечатление всегда возьмет свое, только если получен нужный результат.

По принятии императором Александром предложения Первого консула было решено представить Германскому сейму ноту, подписанную обоими кабинетами и заключавшую в себе суть их посредничества. Оставалось только договориться насчет распределений, которые следовало обозначить в этой ноте.

Первому консулу стоило большого труда убедить Мор-кова признать уже принятые с главными германскими державами решения, потому что они были противоположны видам Австрии. В то время как молодой император явно показывал, что не разделяет ни одной из склонностей европейской аристократии, послы его — Морков в Париже, а Воронцов в Лондоне — не оставались чужды интересов, воодушевлявших разные партии. В особенности Морков, составивший себе о могуществе русского двора понятие, совершенно несообразное с обстоятельствами времени.

Но нужно было заканчивать долгие прения, и Морков наконец уступил.

Вознаграждения, предоставленные Первым консулом Пруссии и Оранскому дому, вошли в окончательный план, несмотря на то, что Морков серьезно против них восставал.

Франция усердно защищала мелких князей и предложила им доходы, сообразные с теми, которые у них были отняты.

Об Англии заботились весьма мало, потому что она, казалось, не слишком интересовалась вопросом о германских вознаграждениях. Однако не забывали, что английский король Георг III является в то же время и курфюрстом Ганноверским и очень высоко ценил эту старинную корону своей семьи. Он смотрел на нее даже как на последнее прибежище в минуты, когда ему казалось, что Англия непременно будет уничтожена революцией.

Чтобы приобрести расположение Георга III, ему уступили епископство Оснабрюкское, смежное с Ганновером. Это вознаграждение многим превышало потери и могло очень живо заинтересовать Англию в успехе переговоров.

Оставалось условиться по поводу структурных изменений в Германском государстве.

Первому консулу сначала хотелось сохранить двух церковных курфюрстов, но, будучи раздражен противодействием Австрии, он решил сохранить только одного.

Тогдашний курфюрст Майнцский был представителем дома Дальбергов. Кроме личных своих достоинств, он имел право на поддержку и по важности занимаемого им места, потому что к этому месту примыкали должность канцлера Германской империи и управление сеймом. За ним оставили звание великого канцлера Империи и епископство Регенсбургское, где собирался сейм. Кроме того, ему предоставили Ашаффенбургский округ (остаток прежнего курфюршества Майнцского) и доход в миллион гульденов.

Итак, из трех церковных курфюрстов был оставлен один, с пятью светскими их становилось, таким образом, шестеро. Первый консул желал увеличить число курфюрстов и сделать его нечетным. Он предложил назначить девять избирателей. Титул курфюрста был дан маркграфу Баденскому за его благоразумное поведение по отношению к Франции и родство с Россией, а также герцогу Вюртембергскому и ландграфу Гессенскому как оценка их влияния в Конфедерации.

Таким образом, шесть протестантских курфюрстов объединились против трех католических. Вследствие этого большинство в Избирательной коллегии перешло на сторону протестантской партии, но было еще не так велико, чтобы отнять у Австрии ее законное влияние.

Кроме того, предложили, чтобы князья, получившие церковные земли, заседали в Коллегии князей от тех княжеств, которые приобрели. Это изменяло большинство и в Коллегии князей в пользу протестантской партии. Но благодаря уважению, которое внушал императорский дом, новые протестантские голоса не все оказались враждебны Австрии.

Хотя протестантская, или, если угодно, прусская, партия и приобрела вследствие новых распоряжений численное большинство в коллегиях, полагали, что Австрия, окруженная своим древним величием, всегда найдет средство противодействовать оппозиции Пруссии и не допустить анархии в составе Германской конфедерации.

Наконец, следовало обновить Коллегию городов — незначительную во все времена и неспособную иметь влияния и в будущем.

Хотя в Люневильском договоре ни слова не было сказано об уничтожении вольных городов, а говорилось только об упразднении церковных княжеств, существование многих из этих городов оставалось таким призрачным, а управление ими таким тягостным для них же самих, что большую часть из них пришлось бы уничтожить поневоле.

То покровительство, которого вольные города некогда искали в лице Австрии, добиваясь достоинства имперских городов, то есть зависящих только от одного императора, они теперь нашли в справедливых начинаниях века и в строгом соблюдении законности.

Первый консул считал своим долгом сохранить главные из них. Он хотел поддержать Аугсбург и Нюрнберг по причине их исторической значимости, Регенсбург — как место проведения Сейма, Вецлар — потому что в нем находилось императорское казначейство, и Франкфурт и Любек — из-за их торговой ценности.

Он предлагал присоединить к ним еще два: Гамбург и Бремен, которые хотя и считались важнейшими из всех по своей торговой активности, но доселе не были имперскими городами.

Вольные города объявили нейтральными в войнах Империи, освободили от всех военных повинностей, как то: от рекрутства, денежного взноса, постоя войск. Кроме того, были упразднены громадные пошлины на важнейших реках Германии — Рейне, Везере и Эльбе. Потери прибрежных государств от этой отмены наперед просчитали и компенсировали.

Одной Франции, ее упорной настойчивости, города были обязаны всеми этими благодеяниями.

По окончании столь бурной деятельности ее результаты изложили в виде конвенции, которая и была подписана 4 июня Морковым и французским уполномоченным.

Получая ежедневные известия о действиях Моркова, Австрия не вступала в переговоры. Первый консул, со своей стороны, желал сначала получить согласие каждого государства отдельно, чтобы потом всеобщим согласием победить упорных. В этом отношении прямые договоренности с Вюртембергом и другими княжествами

являлись столько же составными частями плана, сколько и отдельными договорами Франции с вознаграждаемыми государствами.

Морков немедленно объявил, что дал в этом деле только условное согласие и хочет связаться со своим двором. Решили, что если двор императора одобрит план, то нота об этом согласии должна быть прямо отослана в Регенсбург и представлена сейму от имени России и Франции, объявляющих себя посредницами в германских делах.

Привязав, таким образом, Россию к своему плану, Первый консул предполагал победить упорство Австрии. Но он все еще опасался усилий, которые она употребит в Петербурге, чтобы поколебать решимость молодого императора, возбудить в нем сомнения и заставить его отказаться от почетной роли. Поэтому Наполеон поручил генералу Гедувилю, французскому посланнику при петербургском дворе, объявить, что согласия России и ратификации конвенции намерены ожидать только десять дней.

В это время император Александр был в отсутствии: он находился в Мемеле, на встрече с королем Прусским. Хотя русская дипломатия благоволила к Австрии и восставала против Пруссии из-за ее честолюбия и уступчивости в отношении Франции, император Александр не разделял этих мнений. Он был убежден, что Пруссия гораздо более опасна, чем Австрия, поскольку великое искусство вести войну сохранилось в рядах прусской армии еще со смерти Фридриха Великого.

Александр слышал много хорошего о Фридрихе-Вильгельме III, о его молодости, добродетелях, образованности, о его противоборстве с консервативными министрами; русский император находил в этом много сходства со своим собственным положением и хотел познакомиться с прусским королем лично.

Фридрих-Вильгельм принял это предложение с удовольствием, потому что все еще желал стать посредником между Россией и Францией в надежде, удерживая между ними равновесие, сохранить его и в Европе, и к важности этой роли присоединить еще и прочный мир, сохранение которого составляло предмет постоянных его забот. Эта роль, о которой он мечтал еще при Павле, становилась гораздо легче при Александре, которого сближали с ним возраст и склонности.

Еще более утвержденный в этой мысли Гаугвицем, он отправился в Мемель, полный самых благородных мечтаний. Два монарха сошлись, понравились друг другу и поклялись в вечной дружбе. Король Прусский был простодушен и несколько неловок. Александр был ловок, умен, любезен, вежлив. Он не побоялся сделать первый шаг навстречу потомку великого Фридриха и выразил ему живейшее чувство дружбы.

Прекрасная королева Прусская присутствовала при этом свидании; с этой минуты император Александр сделался самым почтительным ее поклонником.

Они расстались восхищенные друг другом и в полном убеждении, что любят друг друга не как государи, но как люди.

По возвращении император Александр твердил всем окружающим, что наконец нашел достойного друга. На все, что ему говорили о прусском кабинете, о его честолюбии и жадности, он всегда отвечал одно: слухи эти могут быть справедливы насчет Гаугвица, но совершенно ложны в отношении молодого и благородного короля. В глубине души Александр, несомненно, желал, чтобы точно так же объясняли все действия русского двора.

В ту минуту, когда монархи собирались расстаться, курьер доставил Фридриху-Вильгельму письмо от Первого консула. В этом письме короля извещали о выгодах, предоставляемых Пруссии, и о плане, насчет которого окончательно условились с Морковым. «Все теперь зависит, — прибавлял Первый консул, — от согласия русского императора».

Фридрих-Вильгельм хотел воспользоваться удобным случаем, чтобы переговорить насчет германских дел с другом. Но уклончивый Александр не захотел его выслушать и обещал ответить, как скоро посланник сообщит ему план, составленный в Париже.

Все описанные события происходили в середине июня 1802 года.

Курьеры ожидали императора Александра в Петербурге, а генерал Гедувиль, чрезвычайно точный в исполнении своих обязанностей, уже представил ноту, в которой объявлял, что, если в положенный срок ему не дадут ответа, он примет это молчание за отказ и передаст его в Париж.

Вице-канцлер Куракин, гораздо более расположенный к Франции, чем его товарищи, просил генерала Гедувиля забрать ноту, чтобы тем не оскорбить императора Александра, и обещал, что по прибытии государя дело будет ему тотчас же представлено и ответ будет получен без промедления.

Император, возвратившись в столицу, выслушал своих министров, очень многие из которых убеждали его не принимать предлагаемый план. Мнение кабинета, казалось, разделилось, но в целом он был больше расположен к Австрии, чем к Пруссии.

Александр тотчас понял, что Наполеон отдает ему все внешние почести роли, существенное значение которой сберегает для себя. Он видел, что условия, которые следовало предложить на рассмотрение Сейму, уже составлены в Париже. Несмотря на это, он остался доволен внешними знаками уважения, оказываемого его империи, и предложением, которое укрепляло право России вмешиваться в дела Германии.

Кроме того, требования Австрии казались ему совершенно безрассудными, а письма прусского короля с каждым днем становились все убедительнее. Вследствие всех этих причин он решился наконец одобрить предложенный план и утвердил конвенцию, можно сказать, почти против желаний своих министров.

В то время как император давал согласие, в Петербург прибыл принц Людовик Баденский: он просил защиты родственных прав и представил план, который увеличил бы богатства и безопасность его дома. Он очень скоро обнаружил, что все желания его уже исполнены.

(Несколько дней спустя бедный принц умер в Финляндии в результате несчастного случая, во время переезда от одной своей дочери, русской императрицы, к другой — шведской королеве⁵⁰.)

Император Александр хотя и согласился на план, однако изъявил два желания, выполнение которых предоставил Первому консулу.

Первое относилось к епископу Любекскому, принцу из Ольденбургского дома, доводившемуся императору дядей⁵¹. В результате раздачи земель в Германии этот принц терял значительный доход и просил о прибавке вознаграждения.

Второе желание императора относилось к званию курфюрста: ему хотелось предоставить его Мекленбургскому дому. Это дело устроить оказалось гораздо труднее, потому что количество курфюрстов должно было увеличиться до десяти, и требовалось получить на то согласие Сейма.

Курьеры, возвращавшиеся из Петербурга, проезжали прямо в Регенсбург и доставляли русскому и французскому посланникам депеши с приказанием немедленно приводить их в исполнение.

Россия по этому случаю чрезвычайным посланником назначила Бюлера, бывшего ее представителем при баварском дворе. Первый консул, со своей стороны, выбрал для этой роли Лафоре, французского посланника в Мюнхене. Лафоре по образованности и по знанию Германии больше всего подходил для трудного дела, для которого его избрали.

Оба посланника получили предписание немедленно выехать из Мюнхена и отправиться в Регенсбург. Они прибыли туда 16 августа.

Сейм избавил себя от трудного дела новой организации Германии, поручив его депутации из нескольких важнейших германских государств: Пруссии, Саксонии, Баварии, Богемии, Вюртемберга, Тевтонского ордена, Майнца и Гессен-Касселя. Но посланники из всех этих стран еще не собрались, и Лафоре прилагал величайшие усилия, чтобы созвать их в Регенсбург.

Нота двух держав-посредниц, написанная дружеским тоном, но с достоинством и твердостью, гласила: «Так как немецкие державы до сих пор не смогли прийти к единому мнению насчет выполнения Люневильского договора, а вся Европа заинтересована в делах Германии, от устройства которых она ожидает упрочения мира, Франция и Россия предлагают Сейму свое посредничество, представляют ему план и объявляют, что выгоды Германии, прочные основания мира и всеобщее спокойствие Европы требуют, чтобы все, касающееся германских вознаграждений, было непременно окончено в течение ближайших двух месяцев».

Назначение срока, конечно, заключало в себе нечто повелительное, но и придавало вмешательству впечатление важности и в этом отношении представлялось необходимым.

Председатель Сейма тотчас же передал ноту чрезвычайной депутации.

Пока так решительно действовали в Регенсбурге, французский посланник при венском дворе сообщил австрийскому кабинету о намерении посредничества и объявил, что Австрию нисколько не хотели этим оскорбить, но по причине невозможности договориться с нею вынуждены были прибегнуть к этой решительной мере. Впрочем, Шампаньи (французский посланник) получил предписание не входить ни в какие подробности и дать почувствовать, что все серьезные прения должны происходить исключительно в Регенсбурге.

Среди этих неизбежных проволочек дипломатии немецкие князья горели нетерпением занять предназначавшиеся им земли и просили позволения тотчас же вступить во владение ими. Франция согласилась на это, чтобы сделать свой план неотменимым. Тотчас же Пруссия заняла Хильдесхейм, Падерборн, Мюнстер, Эйхсфельд и Эрфурт, а Вюртемберг и Бавария отправили отряды в свои церковные владения. Жестокость новых владельцев в некотором отношении весьма напоминала жестокость, в которой некогда упрекали Французскую революцию.

Естественной покровительницей этих несчастных оставалась Австрия, облеченная императорской властью. Но большая часть из них находилась вдали от ее владений, тем же, кто был близко, она не могла оказать помощи, не вторгаясь в баварские земли, а этот шаг имел бы непредсказуемые последствия.

Но одно из этих епископств нетрудно было оградить от притязаний Баварии, а именно епископство Пассауское. Предпринять шаги в его защиту значило для Австрии показать свою силу и укрепить несколько пошатнувшееся влияние.

Венскому двору хотелось, чтобы город Пассау перешел к эрцгерцогу вместе с епископством. Австрийские войска стояли почти у самых ворот города, искушение было велико, а предлоги представлялись каждую минуту. Действительно, несчастный епископ, видя приближение баварских войск, прибегнул к императору как к естественному защитнику каждого государства, входящего в состав Империи и подвергающегося насилию.

План, по которому одна часть его епископства переходила в руки Баварии, а другая — к эрцгерцогу Фердинанду, оставался пока еще только проектом, и до тех пор исполнение его могло считаться незаконным. Правда, такого рода дела совершались в то время во всей Германии, но там, где можно было им воспрепятствовать, почему бы и не вступиться, почему не показать признаков силы?

Австрия пребывала в крайней степени раздражения. Она жаловалась на всех: на Францию, которая, не сказав ей ни слова, составила с Россией план раздела, на саму Россию, которая скрывала от нее сам факт посредничества, на Пруссию и ее союзников, которые искали поддержки у чужеземных держав, чтобы ослабить Империю.

Жалобы ее не имели никакого основания, и во всеобщем равнодушии ей следовало обвинять только себя, свои ни с чем не сообразные притязания и плохо придуманные хитрости. Она хотела вступить в переговоры с Россией тайком от Франции, а Франция сговорилась с Россией тайком от нее. Она хотела заставить иностранца вмешаться в дела Империи, прибегнув к помощи императора Александра, — Пруссия и Бавария прибегли к помощи Франции сами; разница состояла только в том, что Пруссия и Бавария обратились к державе, имевшей право вмешаться в германские дела на основании договоров.

Как бы то ни было, но раздраженная Австрия, желая показать, что не упала духом от стечения несчастных обстоятельств, совершила действие, решительно несообразное с ее всегдашней осмотрительностью. Император велел войскам пройти через Пассау и занять город. Восемнадцатого августа австрийские войска вступили в Пассау. В то же время туда входили и баварские полки. Едва не произошла жестокая стычка, которая подожгла бы всю Европу. Однако благоразумие офицеров, которым было поручено занять город, предотвратило несчастье. Австрийцы заняли город.

Поступок этот был смел, в нем чувствовалось даже больше смелости, чем Австрия могла себе позволить, ибо так она оказывала явное сопротивление декларации дер-жав-посредниц.

Действия Австрии произвели сильное впечатление на представителей всех государств, собравшихся в Регенсбурге. В город съехалось множество правителей вольных городов, духовных сановников, дворян. Мелкопоместные дворяне, наводнявшие армии и канцелярии германских дворов, выступали в Регенсбурге в роли посланников. Так, например, Гёрц был сторонником плана вознаграждений прусского двора, но в качестве мелкопоместного (а не имперского) дворянина чрезвычайно сожалел о прежнем порядке вещей. Посланники многих других германских дворов думали точно так же.

Все эти персоны вместе составляли публику, чрезвычайно эмоциональную и расположенную к Австрии. Они больше всего роптали не на Францию, а на Пруссию и Баварию, и осыпали их самыми строгими порицаниями.

Известие о занятии Пассау произвело на эту публику самое живое и приятное впечатление. «Надо действовать силой, — говорили они. — У Франции нет войска на Рейне, ее мир с Англией не так прочен, чтобы она могла вмешиваться в дела Германии, притом Первый консул в награду за примирение Европы только что получил почти монархическую власть: он не вправе так скоро отнять благодеяние, за которое ему заплачено такой дорогой ценой. Итак, надо только действовать энергично, перейти за Инн, преподать урок Баварии, и тогда сразу опустятся все руки, поднятые против Империи».

Впечатление, произведенное в Регенсбурге, вскоре распространилось по всей Европе. Первый консул, внимательно следивший за ходом переговоров, был им поражен.

До сих пор он тщательно сторонился всякого действия, могущего нарушить всеобщий мир. Целью его стало упрочить этот мир, а не подвергнуть его опасности. Но он в то же время не желал допустить, чтобы ему оказывали публичное неуважение, а в особенности чтобы испортили результат, которого он добился ценой таких усилий.

Наполеон понимал, какое воздействие может оказать на Регенсбург смелость Австрии, если он ее не остановит. Он тотчас же вызвал к себе прусского посланника Луккезини и баварского посланника фон Нетто и дал им почувствовать необходимость скорого и энергичного решения при новом положении дел, созданном Австрией, показал всю опасность, которой подвергнется план о вознаграждениях, если будет продемонстрирована хоть малейшая нерешительность. Оба посланника вполне понимали справедливость этих слов и, не колеблясь, согласились с мнением Первого консула.

Он предложил им заключить союз и объявить о готовности употребить все возможные средства, чтобы заставить принять проект посредничества. А если в шестьдесят дней, назначенных для окончания трудов Сейма, город Пассау не будет освобожден, Франция и Пруссия соединят свои силы с Баварией, чтобы утвердить за ней город, назначенный ей в качестве вознаграждения.

Эту конвенцию подписали вечером 5 сентября 1802 года. Первый консул не пригласил на подписание Моркова, потому что предвидел с его стороны тысячу затруднений, придуманных в пользу Австрии.

Конвенция эта становилась тем серьезнее, что была подписана двумя державами, которые решительно готовились привести ее в исполнение. О ней сообщили Морко-ву, прося передать в Петербург, чтобы и русский кабинет мог присоединиться к союзу, если сочтет это нужным.

На следующий день Первый консул отправил своего адъютанта Лористона с конвенцией и письмом к курфюрсту

Баварскому. В этом письме он просил курфюрста успокоиться, снова ручался за вознаграждение, обещанное прежде, и объявлял, что в назначенный срок французская армия вступит в Германию, чтобы сдержать слово Франции и Пруссии.

Адъютанту Лористону следовало проехать в Пассау, чтобы его там увидели и чтобы он собственными глазами мог оценить численность австрийских войск, находящихся на границе Баварии. Потом он должен был явиться в Регенсбург, оттуда проехать в Берлин и возвратиться через Голландию. Он вез с собой письма для большей части германских князей. Этого было более чем достаточно, чтобы отрезвляюще подействовать на горячие немецкие головы.

Полковник Лористон тотчас же выехал из Парижа и, не теряя ни минуты, прибыл в Мюнхен. Приезд его очень обрадовал несчастного курфюрста, а Лористон уже продолжал свое путешествие: убедившись собственными глазами, что численность австрийцев на Инне слишком ничтожна и может только служить хвастливой угрозой, он отправился в Регенсбург, а оттуда проехал в Берлин.

Быстрота этих действий изумила Австрию, устрашила всех оппонентов Сейма и показала им, что такая держава, как Франция, недаром публично объединилась с Пруссией, и если они хотят, чтобы план их был выполнен, то хотят этого серьезно.

Между тем чрезвычайная депутация, которой Сейм поручил составить заключение, наконец собралась. Заседание было объявлено открытым, и каждый мог изложить свое мнение. Из восьми государств четыре, не колеблясь, приняли проект посредничества. Пруссия, Бавария, Гессен-Кассель и Вюртемберг выражали свою благодарность могущественным державам, которые решили помочь Германскому союзу выйти из затруднительного положения; они, кроме того, объявили, что план составлен чрезвычайно умно и может быть принят, за исключением некоторых деталей, которые следует обговорить отдельно. Затем члены депутации подтвердили мнение, что необходимо закончить дело как можно скорее — как для спокойствия Германии, так и для мира во всей Европе. Однако же не высказались определенно по поводу именно двухмесячного срока.

Следовало бы ожидать одобрения Майнца, потому что это старинное курфюршество только и было сохранено и, сверх того, вознаграждено доходом в миллион гульденов. Но барон Альбини, представитель курфюрста-архи-епископа, человек умный и чрезвычайно ловкий, до глубины души желавший успеха посредникам, затруднялся одобрить план, фактически уничтожавший старинную церковь Германии, и сделать это только потому, что владения его архиепископа не были уничтожены.

Итак, Альбини, от лица Майнца, выразил мнение довольно двусмысленное; он благодарил великие державы за их дружеское вмешательство, очень сожалел о бедствиях германской церкви и разделил план на две части: распределение земельных владений и общие рассуждения, приложенные к плану. В вопросе распределения земель майнцский посланник одобрял предложение держав-по-средниц. Что же касается общих рассуждений, то он находил их неполными, и в особенности пенсии духовенства, по его мнению, не были обеспечены в достаточной степени.

Надо сознаться, что замечания эти оказались совершенно справедливы. Итак, мнение Майнца не заключало в себе формального одобрения.

Саксония просила возможности пока повременить с оглашением окончательного мнения; такое случалось на сейме: так как голоса собирались по несколько раз, то можно было отложить свое решение до следующих заседаний. Государство это, находившееся обыкновенно под влиянием Пруссии, но предпочитавшее Австрию, католическое по исповеданию своего государя, но протестантское по вере народа, находилось в большом затруднении, не зная, что предпочесть: привязанность ли свою к старой Германии, или голос рассудка, говоривший в пользу плана посредников.

Богемия и Тевтонский орден представляли собой вполне австрийские образования: австрийский император являлся также королем Богемии, а эрцгерцог Карл, брат императора, его генералиссимус и военный министр, — гроссмейстером Тевтонского ордена. В Вене и в Регенсбурге богемский и имперский посланники вели себя по-разному. Шраут, посланник Богемии, представлявший исключительно Австрийский дом, произносил самые горькие и страстные речи. Хюгель, посланник, выступавший от имени самого императора, старался выражаться с большей важностью и смотрел на вещи с точки зрения общей пользы Империи. Он был не так искренен и более педантичен.

Итак, четыре голоса выступали «за», один голос, Майнца, нужно было довести до полного одобрения, один голос, Саксонии, хотел присоединиться к большинству, когда все мнения будут собраны, и, наконец, два голоса, Богемии и Тевтонского ордена, выступали «против», пока Австрия не будет удовлетворена.

Этот результат довели до сведения Первого консула. Когда он узнал мнение Богемии, которая называла именно Францию и ее «упорное молчание» причиной того, что германские дела до сих пор не были закончены, то не захотел оставаться под ударом этого обвинения. Он тотчас же ответил нотой, которую Лафоре приказали представить Сейму.

В этой ноте Наполеон выражал свое сожаление о том, что его вынуждают обнародовать договоренность, которой следовало бы остаться тайной, и объявлял, что предложения, сделанные Австрией французскому кабинету, имели целью не общее устройство германских вознаграждений, а распространение границ Австрии до Изера и Леха, то есть исключение Баварии из числа немецких держав. Эти предложения сопровождались угрозами, и державы-посредницы сочли своим долгом вступить в дело, чтобы обеспечить спокойствие Германии и мир в Европе.

Это возражение, вполне заслуженное, но преувеличенное в одном пункте (в обвинении, будто Австрия хотела расшириться до Леха, тогда как в действительности она говорила только об Изере), огорчило венский кабинет, который обнаружил, что имеет дело с противником, столь же решительным в политике, как и на войне.

Однако же требовалось заканчивать переговоры.

Лафоре употребил все необходимые средства, чтобы получить согласие Майнца. Альбини было обещано, что доход великого канцлера обеспечат не процентами, а землями. К этому обещанию, сделанному официально, прибавили несколько довольно ясных угроз на случай, если план не будет принят. Таким образом, Альбини уговорили подать голос в пользу плана.

Честь Германского союза требовала, чтобы чрезвычайная депутация, приняв план в его основе, изменила в нем хотя бы некоторые детали. Выгоды нескольких мелких князей заставляли прибегнуть к этим изменениям, к тому же Пруссия соглашалась с мнением Майнца, что общие рассуждения следует отделить от самого плана и изложить в иной форме.

Кроме того, постановили завершить весь процесс к 24 октября 1802 года, что оставляло для него ровно два месяца.

Итак, пять держав из восьми утвердили это предварительное заключение. Тогда и Саксония выразила свое мнение: она желала, чтобы план был принят.

Богемия и Тевтонский орден по-прежнему противились принятию. По заведенному порядку посланник императора обязан был сообщить заключение посланникам держав-посредниц. Хюгель не хотел этого делать. Впрочем, он беспрестанно извинялся, что разные препятствия заставляют его замедлять переговоры, и каждый день уверял обоих посланников, что малейшая уступка в пользу Австрийского дома, могущая по крайней мере спасти его честь, заставит его согласиться на план.

Вся политика Хюгеля состояла в эту минуту в том, чтобы утомить русское и французское посольства и добиться от Первого консула или уступки земель до Инна, или такого состава голосов в Сейме, который обеспечил бы влияние Австрии на дела Империи.

Лафоре, человек опытный в тактиках такого рода, неотступно шел к цели, невзирая на австрийское посольство, ни на что не соглашался в Регенсбурге и отсылал австрийских посланников в Париж, говоря, что там им, может быть, и сделают уступку, но только после того, как они согласятся на договор в целом.

Несмотря на активное противодействие уполномоченных императора, приняли решение, что все требования мелких князей, адресованные Сейму, будут сообщаться обоим посланникам в виде нот, а изменения, внесенные вследствие этих требований, составят окончательное заключение — конклузум.

Мелкие князьки, заинтересованные в этих изменениях, старались изо всех сил, чтобы найти себе протекцию. К несчастью, некоторые французские чиновники, привыкшие к беспорядкам Директории, замарали руки денежной мздой, которую немецкие князья, желавшие поскорее улучшить свою участь, им щедро подносили. По большей части мошенники, принимавшие эти взятки, продавали влияние, которого сами не имели.

Первый консул, узнав об этих злоупотреблениях, написал несколько писем министру полиции, приказывая ему остановить гнусное лихоимство.

Главное затруднение состояло не в назначении дополнительных вознаграждений, а в извлечении их из имений, которые и без того доставляли пенсии духовенству. Пруссия силилась спасти от этого двойного налога имения, находившиеся в ее владениях; это породило сильные споры и жестоко повредило гордости берлинского двора.

Прежде всего следовало найти добавочный доход, обещанный великому канцлеру, курфюрсту Майнцскому. В этой связи придумали следующий план. В числе сохраненных вольных городов находились Регенсбург и Вецлар. Последний удержал достоинство вольного города, потому что в нем заседала канцелярия императора. Будучи дурно управляемы, оба эти города не могли похвалиться благополучием, которое стоило бы продолжить. Их присудили великому канцлеру. В обоих городах, и в особенности Регенсбурге, чрезвычайно обрадовались при известии об этом новом назначении.

Владея теперь Ашаффенбургом, Регенсбургом и Вецла-ром, канцлер имел 650 тысяч гульденов верного дохода. Оставалось найти еще 350 тысяч для него, 53 тысячи для Штольбергского и Изенбургского домов и 10 тысяч для принца Ольденбургского, дяди императора Александра. Баден и Вюртемберг приняли на себя часть выплат, приходившуюся на оставленные в их владениях земли.

Пруссии и Баварии оставалось разделить между собой пополам эти 413 тысяч гульденов, которые еще следовало добыть.

Бавария в финансовом отношении была обременена чрезвычайно, потому что на ее долю пришлось очень много пенсий и долги ее с прежних владений были перенесены на новые. Пруссия же не хотела принять на себя даже и двухсот тысяч гульденов. Она придумала другой способ достать требуемую сумму, а именно — возложить ее на вольные города Гамбург, Любек и Бремен. Эта скупость произвела в Регенсбурге неприятное впечатление, а прусский посланник Гёрц был до того сконфужен, что даже хотел подать в отставку, но Лафоре удержал его в интересах продолжения переговоров.

Германский союз находился именно в таком положении, в каком находилась Франция во времена Учредительного собрания, после уничтожения феодальных прав. Гессен-Кассель завидовал тому, что было сделано для Бадена, Гессен-Дармштадг — тому, что получил Гессен-Кассель, Оранско-Нассауский дом возмущался обещаниями, данными бывшему герцогу Тосканскому, и все они требовали прибавок, которых, впрочем, негде было взять.

Захват владений силой еще больше увеличивал всеобщее смятение.

В дополнение к этой печальной картине Пруссия, завладев епископством Мюнстерским, не хотела отдавать имперским дворянам участки из этого епископства.

Австрия, понимая, что надо уступить, решила все же согласиться на план посредников, если ей отдадут берега Инна в обмен на некоторые швабские владения, которые она соглашалась уступить Баварии. Кроме того, она снова предлагала Баварии в качестве столицы город Аугсбург и требовала назначения еще двух курфюрстов: эрцгерцога Тосканского, будущего владельца Зальцбурга, и эрцгерцога Карла, гроссмейстера Тевтонского ордена. На этих условиях она готова была признать своих эрцгерцогов вполне удовлетворенными и согласиться на желание посредников.

Но после того, что произошло в Пассау, Первый консул уже не мог уговорить Баварию на уступку границы

Инна, и в особенности казалось невозможным заставить Германию принять трех курфюрстов из Австрийского дома. Наконец, Наполеон не хотел жертвовать и вольным городом Аугсбургом. А потому отвечал, что хоть и готов просить у Баварии некоторых уступок, например, Эйхштедского епископства, но идти дальше не видит никакой возможности.

Время уходило. Приближался срок, назначенный для окончания переговоров, — 24 октября. Было сделано новое распределение голосов в Коллегии князей, вследствие этого в обеих коллегиях произошел перевес голосов в пользу протестантов. Чтобы уравновесить обе партии, Австрии присвоили новые голоса за Зальцбург, Штирию, Карниолу и Каринтию. Но пропорция тем не менее состояла в тридцати одном голосе католическом против шестидесяти двух протестантских.

Однако из этого нельзя заключать, что Австрия утратила свое большинство. Не все голоса протестантов держались прусской партии: с помощью прав, присвоенных императорской короне, и при уважении, которым все еще пользовался Австрийский дом, а ныне и при опасениях, которые начал вселять дом Бранденбургский, равновесие между обеими партиями могло держаться еще долго.

Что касается Коллегии городов, то ей придали независимый характер и значение, которое ставило ее почти на один уровень с двумя прочими коллегиями.

Пруссия желала, чтобы третья коллегия была упразднена совершенно и чтобы каждому из вольных городов был присвоен голос в Коллегии князей. Но французская дипломатия воспротивилась этому распоряжению.

Наконец окончательный проект внесли на обсуждение чрезвычайной депутации. Пруссия, Бавария, Гессен-Кас-сель, Вюртемберг и Майн его одобрили. Саксония, Богемия и Тевтонский орден объявили, что они принимают его к сведению, но выскажут свое окончательное мнение по завершении переговоров, начатых Австрией в Париже. Иначе, говорили они, можно, пожалуй, одобрить план, который потом придется изменить.

Чрезвычайная депутация была обязана высказать свое окончательное мнение, а до назначенного срока оставалось не более трех или четырех дней. Честь могущественных держав, принявших на себя посредничество, требовала, чтобы план приняли в назначенный срок. Лафоре и Бю-лер, действовавшие согласованно, прилагали для этого величайшие усилия, но встречали бесконечные затруднения, потому что Хюгель распространял всюду слух, будто он с часу на час ожидает из Парижа курьера, который должен привезти значительные изменения, и что в самом Париже желают некоторого замедления всего процесса. Он дошел до того, что стал даже стращать Альбини, утверждая, что скоро получит от курфюрста Майнцского предписание отказаться от уже изложенного мнения и не подавать голос в пользу плана. Угрозы эти привели лишь к тому, что Альбини оскорбился и еще более утвердился в своем решении.

Наконец, несмотря на все искусство, с которым придумывались затруднения, 23 ноября 1802 года рецесс (заключение) был изложен и принят чрезвычайной депутацией.

В нем не указывали источник, из которого следовало извлечь 413 тысяч гульденов, требуемых для выплаты компенсаций. Сначала имело смысл узнать результат переговоров Австрии с Францией.

Итак, императорское посольство было совершенно побеждено энергичностью и постоянством посланников стран-посредниц. Хюгель наконец решился оставить дело на произвол судьбы.

Обсуждение рецесса требовалось перенести на заседание Сейма. При этом хотели обойтись без посредничества императорских представителей, но немцы, даже благосклонно расположенные к плану, настаивали, чтобы все конституционные правила строго соблюдались. Они находили, что Империя и без того уже довольно расстроена, в уничтожении прежнего государственного устройства они видели новое господство, которого боялись не меньше, чем старого.

Даже те, кто вначале являлись приверженцами Пруссии, обратили свои взоры в сторону Австрии как совершеннейшего образца привычного порядка вещей. Дошли до той точки, до которой обыкновенно доходят в революциях, то есть начали не совсем доверять новым властителям и перестали так сильно ненавидеть старых.

Итак, все желали присутствия императорских посланников, и известие о переговорах Австрии с Первым консулом в Париже породило надежду на сближение.

Теперь следовало обратиться к Сейму с целью придания рецессу формы имперского закона.

Здесь пришлось бы принять новые меры предосторожности относительно состава Сейма. Допустить до голосования представителей государств, упраздненных на левом берегу Рейна (вследствие завоеваний Франции) и на правом берегу (вследствие секуляризации), значило бы возбудить против себя с их стороны активнейшее сопротивление. Согласились с мнением великого канцлера — позвать только те образования, которые сохранились в составе Империи.

Таким образом, в Коллегию курфюрстов не пригласили ни трирского, ни кельнского, а только майнцского курфюрста, титул которого был утвержден новым уставом. Из Коллегии князей исключили светских и церковных князей: Цвейбрюкена, Монбельяра, Люттиха, Вормса, Шпеера, Базеля, Страсбурга. В Коллегии городов сохранили только шесть мест: Аугсбург, Нюрнберг, Бремен, Гамбург и Любек.

Такие предосторожности были необходимы, и они увенчались успехом. Ни один представитель упраздненных княжеств не явился, и в первые же дни января Сейм начал свои совещания. Дело дошло до той точки, до которой Первый консул хотел довести его, прежде чем приступить к удовлетворению требований Австрии. В крайнем случае можно было обойтись и без ее согласия и заставить коллегию вынести решение, несмотря на ее сопротивление.

Немцы, даже самые недовольные, чувствовали, что нужно наконец решить дело: они готовы были высказаться в пользу рецесса, который придал уже совершившемуся занятию земель законный характер, после чего отказ императора в утверждении не мог помешать князьям наслаждаться обладанием новыми владениями.

Однако сопротивление императора новой конституции поставило бы Империю в ложное, неопределенное положение, несообразное с миролюбивыми намерениями держав-посредниц. Лучше было уступить и получить

23 Консульство

утверждение венского двора. Так думал и Первый консул; он ждал столь долго лишь для того, чтобы сделать Австрии как можно меньше уступок и потребовать как можно меньше жертв от Баварии, потому что все то, что желали дать первой, следовало взять у последней.

Действительно, в последних числах декабря Первый консул согласился вступить в переговоры с Кобенцелем и наконец условился с ним насчет некоторых уступок в пользу Австрии.

Бавария никак не соглашалась отдать линию по Инну, и тогда Наполеон решил уступить Австрии епископство Эйхштедское на Дунае, приносившее 350 тысяч гульденов дохода и предназначенное первоначально дому Пала-тинов. Епископства Бриксенское и Триентское также секуляризовали в пользу Австрии.

Итак, Австрия открыто сознавалась в тайных интересах, которые она скрывала под личиной родственного усердия. Она требовала, чтобы были назначены еще два курфюрста из ее дома; остановились на одном, а именно на великом герцоге Фердинанде, который, таким образом, получил титул курфюрста Зальцбургского.

Эти условия были включены в конвенцию, подписанную в Париже 26 декабря 1802 года Кобенцелем и Жозефом Бонапартом. Моркова также пригласили подписать ее от имени России.

Пруссия не оказывала сопротивления и оставалась нейтральной. Австрия обещала не препятствовать более делу посредничества и почти сдержала слово. Бавария покорилась, но просила, чтобы ее хотя бы избавили от уплаты 413 тысяч гульденов.

Однако же нужно было наконец решить вопрос об этих деньгах, которые никто не хотел брать на себя.

Бавария не могла принять на себя уплату 200 тысяч. Она отказалась от них, и все нашли, что отказ этот был весьма справедлив. Но Пруссия, которая ничего не потеряла, также не хотела принять на себя даже части этого незначительного бремени.

«За двести тысяч гульденов не объявить войну!» — говорил Гаугвиц. Жалкие слова! Они оскорбили всех в Регенсбурге и поставили Пруссию гораздо ниже Австрии, которая, противоборствуя, отстаивала, по крайней мере, земельные владения и конституционные начала. Первый консул мог бы победить эту скупость, но, нуждаясь в Пруссии для успеха своего плана, должен был поберечь ее.

Не знали, чем платить великому канцлеру, откуда взять пенсии духовным лицам и деньги на покрытие долгов, издавна лежавших на оставленных имениях. Наложить эту уплату в виде римских месяцев⁵² на весь Германский союз было невозможно, потому что испокон веку еще ни разу не удавалось заставить всю конфедерацию внести деньги на общие расходы. Пришлось придумать средство, которое несколько изменило первоначальный французский план относительно свободного судоходства по рекам. Пошлины на Эльбе, Везере и Рейне упразднили, но нужно было подумать о некоторых необходимых издержках, как, например, содержание дорог для бечевой тяги, без чего судоходство остановилось бы. Решили установить на Рейне умеренный сбор и из него выплачивать недостающие деньги великому канцлеру, Ольденбургскому, Изенбургскому и Штольбергскому домам и еще несколько тысяч гульденов, к уплате которых никак не удавалось склонить мелких князей.

Таким образом, удовлетворили скупости Пруссии, избавили Баварию от 200 тысяч гульденов, которых она не в состоянии была достать, исполнили обещание, данное великому канцлеру, обеспечив ему независимый доход.

Все этого хотели, ибо полагали, что миллион гульденов ежегодного дохода был едва достаточен для председателя Германского сейма и последнего представителя трех церковных курфюрстов Священной империи. Великого канцлера сделали единственным распорядителем этой пошлины, вместе с Францией, которая имела право следить за тратами, производимыми на левом берегу Рейна. Франция не могла пожаловаться на такое решение, потому что с этой минуты собственный интерес великого канцлера заставлял его быть с ней всегда в хороших отношениях.

Наконец план, переделанный в последний раз, одобрили 25 февраля уже как окончательный акт и немедленно представили Сейму, где он и был принят всеми тремя коллегиями почти единогласно.

Он встретил сопротивление только со стороны Швеции, монарх которой, уже обнаруживавший умственное расстройство, лишившее его впоследствии престола, приводил тогда всю Европу в изумление своим царственным безумством. Он обрушился с жестоким порицанием дер-жав-посредниц и немецких государств, содействовавших нанесению такого сильного удара вековому устройству Империи. Эта смешная выходка государя, на которого никто в Европе не обращал внимания, нисколько не омрачила радости, вызванной прекращением продолжительных тревог Империи.

Немцы признавали, что Германия в этом случае пожинала неизбежные плоды безрассудной войны, что раздел этот, без сомнения, оказался более выгодным для больших государств, чем для мелких владетелей, но без помощи Франции это неравенство стало бы еще значительнее. Структура Империи, измененная во многих отношениях, однако же была спасена в главных своих началах и не могла быть преобразована в духе, более бережном и просвещенном.

Но чувства германцев к главе тогдашнего французского правительства лучше всего доказываются тем, что при наличии множества вопросов, оставшихся еще нерешенными, все хотели, чтобы его могучая рука не покидала дел Германии. Общим являлось желание, чтобы Франция, в качестве обеспечивающей державы, приняла на себя обязанность наблюдать за своим творением.

Но Первый консул не мог взять на себя разрешение всех этих затруднений, потому что для этого ему пришлось бы сделаться постоянным законодателем Германии. На нем лежала только обязанность установить равновесие в Империи, составлявшее часть равновесия всей Европы, определив каждому государству его долю земельных владений и влияния на Сейм.

Остальное касалось самого Сейма, который один обладал законодательной властью. Поддержанный Францией, Сейм мог все это выполнить, ибо она теперь стала порукой новой германской конституции, как некогда была покровительницей старой.

Слабые, притесняемые сильными, уже прибегали к покровительству Франции. Только главнейшие немецкие дворы могли своей умеренностью отвратить новое вмешательство чужеземной власти. К несчастью, об этом нельзя было и думать, глядя на действия Пруссии и Австрии.

Император Австрийский, заставив довольно долго ждать своей ратификации, прислал ее наконец, но с двумя оговорками: одна касалась сохранения всех привилегий имперского дворянства, другая — нового распределения католических и протестантских голосов в Сейме. Это значило только наполовину сдержать слово, данное Первому консулу при составлении конвенции 26 декабря.

Впрочем, самые серьезные европейские затруднения, то есть земельные, благодаря мощному и благоразумному вмешательству Наполеона были преодолены. Вес его в Европе сделался еще очевиднее. Пользуясь для ограничения Австрии (не доводя ее, впрочем, до отчаяния) попеременно честолюбием Пруссии и гордостью России, он настоял на своей воле, для пользы Германии и для спокойствия мира, — единственный случай, когда дозволено и полезно вмешиваться в дела другого государства.