ОСТАВЛЕНИЕ ЕГИПТА

Цель, которую поставил себе Первый консул, приняв верховную власть, была почти достигнута, потому что во Франции царило спокойствие, в Люневиле подписали мир с Австрией, Германией и итальянскими государствами, с Россией сблизились, с Англией вели в Лондоне переговоры.

Если с последними двумя державами мир все-таки будет заключен, он сделается всеобщим. Итак, за такое короткое время молодой Бонапарт совершил свой благородный подвиг и сделал отечество счастливейшей и могущественнейшей из всех мировых держав.

Но нужно было довершить это великое дело, в особенности — заключить мир с Англией, ибо до тех пор, пока эта держава не сложит оружие, море останется запертым и, что всего важнее, может снова разгореться континентальная война. Правда, всеобщее истощение оставляло Англии мало надежды снова вооружить континент, большая часть континентальных держав вступила в союз с Францией против ее морского могущества, и не умри император Павел, она могла бы жестоко поплатиться за свое насилие в отношении нейтральных государств. Но скоропостижная смерть стала новым и важным событием, которое изменило положение дел. Какое влияние окажет на дела Европы это событие, еще никто не знал. Первый консул с нетерпением отправил Дюрока в Петербург, чтобы получить скорейшие и самые верные сведения.

Посланник Павла I Колычев вел себя в Париже с холодной и назойливой спесью и весьма неловко разыгрывал роль покровителя мелких государств, которые, оскорбив Францию, теперь ожидали от нее решения своей участи.

Неаполитанский двор искал покровительства Колычева, но очень неудачно: министра этого двора Галло выслали из Парижа, а сам двор вынужден был подчиниться условиям Первого консула. Сен-Массан, уполномоченный Савойского дома, желая прибегнуть к тому же средству, что и Галло, был также выслан. Колычев поторопился вступиться за неаполитанский и туринский дворы, а именно: объявил, что, подписывая договор с Францией, Россия не ограничится восстановлением дружеских отношений между двумя державами, но желает привести в порядок все общие дела в Германии, Италии и даже на Востоке, а потому Россия настоятельно требует возвращения Египта Оттоманской Порте.

Несмотря на желание оставаться приятным императору Павлу, французский кабинет с твердостью отвечал его посланнику: соглашался присоединить к главному договору особую тайную конвенцию, в силу которой Франция примет на себя обязанность непременно снестись с Россией по поводу компенсаций в Германии, в особенности же покровительствовать баденскому, вюртембергскому и баварскому дворам, состоящим в союзе и родстве с Российской империей; назначить вознаграждение дому Савойскому, если ему не будут возвращены владения. Но при этом французы не обозначали ни места, ни времени, ни обширности компенсаций, потому что Первый консул уже решил присоединить Пьемонт к Франции.

Вот все, на что Франция соглашалась. Что касается Неаполя, флорентийские договоренности были объявлены неизменными, а о возвращении Египта не хотели даже и слышать³¹.

В таком положении были дела, когда вдруг пришло известие о кончине императора Павла. Колычев, не дожидаясь повелений нового государя и желая выйти из неприятного положения, в которое себя поставил, обратился 26 апреля с решительной нотой к Талейрану и потребовал немедленного ответа. Он намекал даже, что если Франция не поступит по справедливости со слабыми государствами, то слава Первого консула сильно пострадает и правление его ничем не будет отличаться от всех предшествовавших революционных правлений.

Талейран тотчас же отвечал ему, что нота эта неуместна, что в ней не соблюдены приличия, с которыми независимые державы должны обращаться друг к другу, что ее не представят Первому консулу, ибо она оскорбительна для его достоинства, а господин Колычев может считать ее как бы неотправленной.

Этот строгий урок сильно подействовал на Колычева. Он стал беспокоиться насчет последствий своего поступка; даже мелкие князья, которые искали в нем раньше опору, начали тяготиться его покровительством и жалели, что поручили ему свое дело. Колычеву оставалось на выбор: или не получить вовсе никакого ответа, или возобновить свои требования в более приличной форме. Он написал новую депешу, в которой вежливо просил объяснений насчет изложенных без всяких рассуждений и жалоб пунктов. Депеша была холодна, но прилична.

Тогда Талейран объявил русскому посланнику, что вопросы его будут представлены Первому консулу на рассмотрение, а ответ незамедлительно выслан. Спустя несколько дней Талейран прислал Колычеву вежливое, но решительное письмо. Он повторял все то, что уже прежде было высказано французским кабинетом, и прибавлял следующее рассуждение: если Франция во многих важнейших делах Европы решилась сноситься с Россией и была расположена исполнять желания северной империи, то это происходило вследствие тесного союза, заключенного с императором Павлом против британской политики, но сейчас нужно сначала узнать определенно, захочет ли новый император войти в те же сношения и можно ли быть уверенным, что Франция найдет в нем такого же ревностного и решительного союзника, каков был покойный государь.

С этой минуты Колычев успокоился, ничего не предпринимал и ожидал инструкций от нового государя.

Замечательный государь вступил на престол царей русских, замечательный, как и большая часть государей, царствовавших в России в течение века.

Императору Александру было двадцать четыре года, он был строен, высок ростом. Черты лица его выражали благородство и кротость. Он обладал проницательным умом, великодушным сердцем и необычайной приятностью в обращении. Его живой и впечатлительный ум попеременно хватался за самые разнородные идеи. Но не все поступки этого замечательного государя были следствием увлечения: у его переменчивого образа мыслей имелись глубокие основания, которые иногда ускользали от самых внимательных наблюдателей. Он был честен, благороден и не чужд тонкого расчета там, где последний требовался.

Этому молодому императору суждено было пленить даже необыкновенного человека, владычествовавшего над Францией, которого так трудно было обольстить и с которым позже пришлось вступить в великую и страшную борьбу.

Александра воспитывал швейцарец, полковник Лагарп, который внушал ему чувства и идеи своих соотечественников: сначала молодой князь, с обычной своей впечатлительностью, подвергся влиянию своего наставника, но, вступив на престол, видимо, в этом раскаялся. Пока он был великим князем и находился под довольно строгим надзором императрицы Екатерины, а затем императора Павла, Александр вошел в довольно тесные связи с несколькими молодыми людьми одного с ним возраста. Главными из них были Павел Строганов, Новосильцев и князь Адам Чарторижский³². Последний принадлежал к одной из знаменитейших польских фамилий, страстно любил свое отечество, служил в Петербурге в гвардии и жил при дворе молодых великих князей. Александр, обнаружив сходство со своими чувствами и образом мыслей, привязался к нему со всем пылом своей благородной души и поверял ему свои мечты и надежды. Император Павел Петрович заметил эту связь, она показалась ему неуместной, и он удалил князя Чарторижского от двора, назначив его посланником к государю без государства, к королю Сардинии.

Едва Александр сделался императором, как послал курьера к своему любимцу, находившемуся в Риме, и призвал его в Петербург. Кроме того, он объединил подле себя Павла Строганова и Новосильцева и таким образом составил род тайного совета из молодых людей, еще неопытных в делах правления, но полных возвышенных стремлений и воодушевленных благородным порывом. Они горели желанием избавиться от старых министров, к которым не испытывали ни малейшего сочувствия.

Одним из членов этого кружка, более почтенным и известным, чем остальные, был князь Кочубей. Он ослаблял своим зрелым умом и опытностью порывы молодости. Князь Кочубей хорошо знал Европу, приобрел драгоценные государственные сведения и постоянно беседовал с молодым монархом об улучшениях, которые почитал полезными для внутреннего управления государством.

Все эти лица не одобряли прежнюю политику, они не хотели воевать с французами за нравственную идею или вести морские войны с англичанами. Великая северная держава, по их мнению, должна удерживать равновесие между этими двумя государствами, угрожавшими поглотить весь мир в своей борьбе, должна стать властительницей Европы и опорой слабых держав против сильных.

Император по любому вопросу сначала совещался со своими приближенными, а уже потом обменивался мнениями с министрами. Под этими, иногда весьма противоречивыми, влияниями было решено вступить с Англией в переговоры и начать со снятия запрещения на английскую торговлю, запрещения, которое, по мнению Александра I, было несправедливо. Предполагалось составить с лордом Сент-Эленсом морской устав, который спас бы если не все права нейтралитета, так по крайней мере русское судоходство.

Император Александр, не желая, подобно родителю своему, принять на себя звание гроссмейстера ордена Св. Иоанна Иерусалимского, объявил, что будет исполнять только обязанности протектора, и до тех пор, пока в ордене не изберут нового гроссмейстера. Это мудрое решение убирало многие затруднения как в отношении Англии, которой очень хотелось завладеть Мальтой, так и в отношении Франции, которая не желала продолжать войну бесконечно, а кроме того, облегчало дело с Римом и Испанией, которые никак не соглашались признавать гроссмейстером ордена государя православного вероисповедания.

Чтобы избавиться от другого спорного вопроса, решили не требовать от Франции возвращения Египта. И действительно, России было гораздо выгоднее видеть его в руках французов, чем англичан. Что касается Неаполя и Пьемонта, с этими государствами Россию связывали прямые договоры, и император Александр с первой минуты пребывания на престоле хотел показать свою лояльность. Было решено потребовать в пользу неаполитанского двора не изменения условий Флорентийского договора, а только обеспечения сохранности настоящих территорий и возвращения, при заключении мира, Та-рентского залива. Для Савойского дома хотели потребовать или возвращения Пьемонта, или, вместо того, достаточной компенсации.

Наконец, Александр желал вместе с Францией решить, какие земли отдать немецким князьям в качестве отступных за их потери на левом берегу Рейна.

Все это не представляло никаких затруднений, потому что Первый консул на предложенные условия уже согласился. Колычев был отозван в Петербург. На его место посланником назначили графа Аркадия Ивановича Моркова, человека чрезвычайно умного, но в отношении дипломатии — не удачнее своего предшественника.

Дюрок, посланный в Петербург с поздравлениями молодому императору, прибыл, когда все эти вопросы были уже решены. Его прекрасно приняли — как сам император, так и министры. Его ловкость и сметливость имели и при русском дворе такой же успех, как в Берлине: он умел и здесь внушить к себе доверие и уважение. После официальных аудиенций государь удостоил Дюрока нескольких частных бесед, в которых старался прямо и откровенно высказываться перед личным представителем Первого консула.

Однажды, несколько дней спустя, государь увидел Дюрока в Летнем саду, подошел к нему и, приказав свите удалиться, отвел его в боковую аллею, где начал объясняться с совершенной откровенностью.

— Я друг Франции и уже давно, — сказал император. — Я восхищаюсь вашим новым государем и могу в полной мере оценить все, что он делает для успокоения Франции и утверждения гражданского порядка в Европе. Меня ему нечего бояться: я не начну новой войны между нашими двумя державами. Но пусть и он мне поможет: пусть не подает дальше завистникам поводов для претензий. Вы видите, я согласился на многие уступки. Я не говорю уже о Египте, более того: если бы, по несчастью, англичане завладели этой страной, я бы соединился с вами, чтоб отнять ее у них. Я отказался от Мальты. Будучи связан с королями Неаполитанским и Пьемонтским договорами, знаю, они неправы в отношении Франции, но что же им делать, когда Англия их окружила и держала под своей властью? И теперь будет очень прискорбно, если Первый консул завладеет Пьемонтом, что можно предвидеть, судя по последним его распоряжениям. Неаполь жалуется, что у него отнята часть владений. Все это недостойно Первого консула и вредит его славе. Его осуждают не за нарушение гражданского порядка, как предшествовавшие правительства, но за намерение оккупировать решительно все государства. Это вредит ему, а меня подвергает нападкам царедворцев, которые подступают ко мне со всех сторон. Пусть он уничтожит эти затруднения к нашему сближению, и мы заживем в совершенной дружбе.

С еще большей доверчивостью император добавил:

— Не говорите обо всем этом ни слова с моими министрами, будьте осторожны, используйте только самых верных курьеров. Но скажите генералу Бонапарту, чтобы он прислал мне людей, которым я мог бы доверять. Прямые отношения лучше всего подходят, чтобы основать союз между двумя правительствами.

Александр прибавил еще несколько слов касательно Англии. Он подтвердил, что не хочет предоставить ей на море свободу, которая должна быть общим достоянием всех народов, и если он и снял запрещение с английских кораблей, так только по долгу справедливости.

— А я не допускаю несправедливостей! — воскликнул с живостью Александр. — Вот единственная причина моего поступка. Но я никак не намерен отдаться в руки

Англии. От Первого консула зависит, чтобы я был и оставался его союзником и другом!

Молодой император в этой беседе изъяснялся просто, доверчиво и всячески желал показать, что действует независимо от своих министров и имеет собственные виды и личную политику.

Дюрок уехал из Петербурга осыпанный милостями и знаками его благосклонности.

Бонапарту стало ясно, что нельзя надеяться на помощь России против Англии, но, с другой стороны, Россия и не представляла уже таких затруднений, как раньше. Первый консул, который теперь знал наверняка, что может сойтись с петербургским двором, не торопился заканчивать переговоры с Англией.

Англия, действительно, в это время очень мало заботилась о Неаполе и Пьемонте, и если их будущее не составляло больше одного из важнейших условий мира, Франция могла распорядиться этими двумя провинциями по своему усмотрению.

Итак, переговоры с Англией сделались главным и почти единственным предметом всеобщего внимания. Чтобы гарантировать успех, надо было не только с ловкостью вести переговоры в Лондоне, но и начать наконец войну с Португалией и отстоять Египет у британских войск, потому что от исхода событий в этих двух странах зависел успех будущего договора.

Первый консул, желая придать делу больше веса, вел даже приготовления в Булони и Кале, давая понять, что он готов и в силах организовать экспедицию против Англии, экспедицию, которую так долго замышляла Директория. Многочисленные корпуса шли в эту часть Франции, а у берегов Нормандии, Пикардии и Фландрии собиралось множество хорошо вооруженных канонирских шлюпок, которые могли перевезти через Па-де-Кале значительные силы.

Между тем лорд Хоксбери и Отто, как было условлено, провели половину апреля 1801 года в дипломатических совещаниях. По обыкновению, первые притязания с обеих сторон оказались чрезвычайными. Британский кабинет предлагал для примирения очень простое основание, а именно: иИ роззШеМз, то есть сохранение за каждой державой того, что было приобретено ею во время войны. Англия, пользуясь продолжительной борьбой Европы против Франции, обогатилась, в то время как ее союзники ослабели, и отвоевала колонии почти у всех государств.

После таких приобретений, можно сказать, уже нечего было оспаривать у морских держав, кроме разве что континентальных владений испанцев в обеих частях Америки. Правда, англичане угрожали овладеть Бразилией, если война с Португалией не будет прекращена.

В ответ на эти обширные морские приобретения Франция завладела лучшими частями европейского материка, которые, конечно, были важнее этих отдаленных земель, но она и возвратила почти все, кроме полосы, заключенной между Альпийскими горами, Рейном и Пиренеями. Франция, кроме того, приобрела Египет — колонию, которая одна служила вознаграждением за все колониальное величие Англии. Ни одно приобретение не могло сравниться с этим. Вздумается ли потрясти владычество Англии в Индии, Египет — самая верная к тому дорога. Или захотят привлечь к портам Франции часть восточной торговли, — Египет и тут самый естественный путь. Как для мира, так и для войны это была самая драгоценная колония на всем Земном шаре.

Если бы глава французского правительства в это время думал только об одной Франции, а не о своих союзниках, он мог бы согласиться на предложения Англии, потому что даже Мартиника, единственная значительная потеря Франции в эту войну, была ничтожна сравнительно с Египтом. Но Первый консул считал долгом чести вытребовать для своих союзников большую часть потерянных ими владений. Не от него зависело сохранить Голландию от всех потерь, к которым вынудило ее поражение флота, последовавшего, как известно, за штатгальтером в Англию³³. Но ему хотелось возвратить ей мыс Доброй Надежды и Гвиану. Зная, что Испания ничего не приобрела в эту войну, Бонапарт желал, чтобы она ничего и не лишилась, а также чтоб ей были возвращены Тринидад и Балеарские острова. Наконец, Первый консул ни за что не хотел уступать Мальту, потому что

это значило заранее ослабить Египет и сделать владение им весьма ненадежным.

Таким образом, на предложение Англии принять за основу будущего мира принцип иИ роззШеИз французскому уполномоченному было предписано отвечать решительными доводами.

— Вы хотите, — сказал он Хоксбери, — чтобы обе нации сохранили свои завоевания. Но тогда Франция должна удержать за собой в Германии Баден, Вюртемберг, Баварию, три четверти Австрии, а также всю Италию, всю Швейцарию (которую твердо намерена оставить, как только водворит там порядок и приведет дела к разумным началам). Франции пришлось бы сохранить за собой Голландию, и она могла бы отдать Ганновер в виде вознаграждения некоторым державам континента и тем привязать их к себе навсегда.

Наконец, мы готовы привести к окончанию войну, начатую против Португалии, вознаградить Испанию землями этого государства и приобрести новые порты. А земли, простирающиеся от Текселя до Лиссабона и Ка-дикса, от Кадикса до Генуи, от Генуи до Отранто и от Отранто до Венеции?..

Если переговоры хотят основать на абсолютных принципах, мир становится невозможным.

Франция возвратила большую часть своих завоеваний побежденным государствам. Стало быть, надо, чтобы и Англия возвратила часть своих. При этом Франция требует только те земли, которые прямо к ней не относятся, но принадлежат ее союзникам. Франция обязана их вытребовать, чтобы передать настоящим владельцам.

К тому же Англии уступают Индию и Цейлон, что значат для нее после этого остальные владения?

Но если правительство ваше не согласно ни на какие Уступки, то об этом необходимо объявить: надо прямо сказать, что переговоры наши — одна только приманка. Тогда весь свет узнает, кто виноват в том, что мир невозможен. Тогда и Франция сделает последнее усилие ^и> может быть, нанесет Англии смертельный удар, потому что Первый консул не теряет надежды перебраться через Па-де-Кале во главе своего стотысячного войска.

¹³ Консульство

Лорд Хоксбери и Адцингтон желали выгодного для себя мира, что весьма понятно, но вместе с тем мира немедленного. Они поняли справедливость доводов французского кабинета и увидели решимость, выражавшуюся в его словах. Поэтому они сразу согласились вести переговоры с более умеренными требованиями, последствием чего стало сближение сторон.

Сначала они отвечали на представление Первого консула о возвращенных Францией завоеваниях в том смысле, что Франция была вынуждена их вернуть, потому что не могла удержать, между тем как никакая морская сила не в состоянии отнять у Англии приобретенных ею колоний. Если Франция и возвращала часть владений, занятых ее войсками, то удерживала Ниццу, Савойю, берега Рейна и в особенности устья Шельды и Антверпен, чем значительно усиливалась не только на суше, но и на море. А потому нужно восстановить нарушенное равновесие Европы, если не на твердой земле, то по крайней мере на море, и если Франция желает сохранить Египет, то Индия уже не может считаться достаточным вознаграждением для Англии.

— Однако же, — прибавил лорд Хоксбери, — это только наше первое предложение, мы готовы отступиться от того, что покажется в нем слишком тягостным. Мы возвратим некоторые из ваших завоеваний, скажите только, какие из них вы особенно желали бы.

Первый консул резонно возражал на эти доводы английских министров.

— Несправедливо было бы, — говорил он, — если бы Англия удержала все свои завоевания на море, тогда как Франция, напротив, не должна сохранять своих завоеваний на твердой земле. Континентальная война закончена, отчасти — из-за совершенного истощения некоторых союзников Англии, отчасти — из-за того, что каким-то государствам надоел союз с ней. Следовательно, Франция, с помощью Голландии, Испании и Италии, могла бы делать на континенте все, что ей угодно, а на море она в состоянии сделать гораздо более, нежели воображают британские министры. Да, Франция не сумела бы сохранить центра Германии или трех четвертей Австрии, не учинив в Европе переворота, но она могла бы заключить не такой умеренный мир, как Люневильский. Ведь Австрия после Гогенлинденского дела была в совершенном изнеможении, Франции удалось бы удержать всю Италию и даже Швейцарию, и никто не в силах был бы ей противиться.

Что же касается континентального равновесия, оно разрушено с того самого дня, как Пруссия, Россия и Австрия разделили между собой обширное, прекрасное Польское королевство, не предоставив компенсации ни одной из других держав. Берега Рейна и склоны Альп едва ли вознаградят Францию за то, что соперники ее приобрели на континенте, а Египет не может вознаградить ее за покорение Индии. Сомнительно, чтобы даже с этой колонией Франция сохранила прежнее свое положение на море в отношении Англии.

Эти доводы имели вес основательности и, к счастью, также вес силы (ибо одного из двух в переговорах недостаточно). Таким образом было заложено основание переговоров. Англия оставалась владычицей Индии, но должна была возвратить некоторые владения, завоеванные у Франции, Испании и Голландии. Затем приступили к подробному разбору. С обеих сторон были сделаны уступки, и наконец, почти через месяц, остановились на следующих условиях, которые, в сущности, были пожеланием обоих правительств.

Англия требовала себе острова Ост-Индии и Цейлон. В случае очищения французами Египта она отдавала им Пондишери и Шандернагор, голландцам возвращала мыс Доброй Надежды, с тем чтобы он был объявлен порто-франко, сверх того, возвращала в Америке Бербис, Деме-рару, Эссеквибо и Суринам, один из двух Больших Антильских островов — Мартинику или Тринидад, а также Сент-Люсию, Тобаго, Сан-Пьер и Микелон и, наконец, острова Минорку и Мальту.

Хотя мыс Доброй Надежды, Мартиника или Тринидад и Мальта, требуемые в довесок в случае удержания Францией Египта, далеко не равнялись этой важной колонии, но Первый консул рассчитывал сохранить Египет, не платя за него такой значительной уступкой. Он надеялся, что, ^если английская армия, отправленная в Египет, будет Разбита, а испанцы успешно поведут войну с Португалией,

13* он успеет, сохраняя Египет, возвратить голландцам мыс Доброй Надежды, Испании — Тринидад, а Мальту — ордену Св. Иоанна Иерусалимского, и принудит, таким образом, Англию довольствоваться Индией, Цейлоном, частью Гвианы и одним или двумя мелкими Антильскими островами.

Следовательно, все зависело от хода войны. Англичане, со своей стороны, надеясь, что она закончится в их пользу, также готовы были подождать развязки, которая должна была наступить уже скоро, ибо все дело состояло в том, решатся ли испанцы идти на Португалию и успеют ли английские войска, находившиеся в Средиземном море, пристать к Египту.

Чтобы узнать этот результат, надо было подождать месяца два, не более. Поэтому обе стороны, соблюдая крайнюю осторожность, чтобы не прерывать переговоры, ибо искренне желали заключения мира, решились продлить их.

«Все зависит от двух вопросов, — писал Отто Бонапарту, — будет ли английская армия разбита в Египте и пойдет ли Испания решительно на Португалию. Спешите добиться этих двух результатов или одного из них, и вы достигнете прекраснейшего мира в свете. Но надо вам сказать, что английские министры очень боятся нашей Египетской армии и вовсе не опасаются решений испанского двора».

Первый консул действительно употреблял беспрестанные усилия, чтобы побудить испанский двор содействовать двум его великим целям: с одной стороны, завладеть Португалией, а с другой — отправить в Египет морские силы обеих держав.

К несчастью, пружины этой древней монархии совершенно ослабли. Король благомыслящий, но ослепленный и предававшийся ничтожным занятиям, легкомысленная королева и тщеславный, неспособный временщик истощали последние средства монархии Карла V. Люсьен Бонапарт, отправленный в Мадрид послом в награду за отнятое у него министерство внутренних дел, хотел сравняться в дипломатических успехах с братом Жозефом и изрядно суетился, содействуя видам Первого консула.

Правда, благодаря своему имени и удачной мысли обратиться напрямую к настоящему главе правительства, князю Мира, он снискал довольно значительное влияние. Поставив князя Мира в ситуацию выбора между гневом и милостью Первого консула, Люсьен возбудил в нем необыкновенную тягу к выгодам союза и уговорил начать войну с Португалией. Вот что он говорил испанскому двору:

— Вы желаете мира, и мира выгодного, или по крайней мере не убыточного; желаете заключить его, не утратив ни одной из своих колоний; помогите же нам получить залог, с помощью которого мы принудим Англию отдать большую часть ее морских завоеваний. Все зависит от вас, — продолжал он, обращаясь к князю Мира, — брат мой это знает и с вас взыщет в случае неуспеха союзников. Хотите, чтобы Бонапарты были вам друзьями или врагами?!

Впрочем, какие бы причины ни побуждали князя Мира к войне, он в этом случае не изменял выгодам своего отечества. Напротив, он не мог оказать ему лучшей услуги, ибо война с Португалией была единственным средством принудить Англию к возвращению испанских колоний.

Приготовления к войне ускоряли, насколько это было возможно; на них употребляли последние средства государства. Кто мог бы подумать, что этот великий и благородный народ, слава которого когда-то гремела на весь мир, с трудом мог выставить двадцать пять тысяч человек! Что с превосходными гаванями и множеством судов, остатками славного царствования Карла III, трудно было заплатить нескольким работникам на верфях и в арсеналах, чтоб спустить суда на воду! Наконец, что невозможно добыть провианта для снабжения флота!..

Перерыв в получении металлов, вследствие прекращения сообщения с Мексикой, вынудил испанское правительство прибегнуть к бумажным деньгам. И бумажные деньги немедленно упали в цене. Правительство обратилось за кредитом к духовенству, которое хоть и не имело в настоящее время необходимых капиталов, но пользовалось большим доверием, чем правительство. С помощью этого кредита успели кое-как закончить приготовления.

Двадцать пять тысяч человек, довольно сносно вооруженных, наконец двинулись к Бадахосу. Но этого было мало. Князь Мира заранее объявил, что нельзя вступать в Португалию без помощи французской дивизии. Первый консул немедленно собрал эту дивизию в Бордо, вскоре она перешла Пиренеи и усиленным маршем двинулась к Сиудад-Родриго.

Князь Мира думал вступить через Алентёжу, между тем как французская дивизия проникнет через провинции Трас-ос-Монтес и Бейру.

Генерал Сен-Сир, во главе французской дивизии, отправился в Мадрид условиться с князем Мира насчет образа действий: будучи сам чрезвычайно самолюбив, он не умел ладить с чужим самолюбием, однако успел склонить князя Мира к своему мнению и придумал совместно с ним приличный план кампании.

В этих стесненных обстоятельствах португальское правительство отправило в Мадрид министра Аранхо, но ему отказали в пропуске. Аранхо немедленно отправился во Францию, но встретил тот же отказ.

Португалия изъявляла готовность покориться всем условиям, только бы ее не принуждали закрыть свои гавани для английских торговых судов. Это предложение было отвергнуто. У Португалии потребовали полного запрета на английские суда, как военные, так и торговые, три ее провинции собирались удерживать в виде залога до заключения мира и заставили ее платить издержки за экспедицию.

Войска двух государств тронулись в путь, и князь Мира оставил Мадрид в самых радужных мечтах о славе. Двор и сам Люсьен должны были сопровождать его.

Первый консул приказал французским войскам соблюдать строжайшую дисциплину; предписал им ходить по воскресеньям к обедне, посещать епископов, проходя через их епархии, словом, во всем считаться с обычаями Испании. Он желал, чтобы вид французов не только не удалял от них испанцев, но, напротив, еще более сближал их с Францией.

С этой стороны все шло согласно с желаниями Бонапарта и к выгоде начатых в Лондоне переговоров. Оставалось еще сделать кое-что в отношении морских сил.

Мы видели, каким образом собирались содействовать общей цели три флота: голландский, французский и испанский. Пять голландских кораблей, пять французских и пять испанских должны были угрожать Бразилии или попытаться отбить Тринидад. Остальные морские силы предназначались для Египта. Гантом, вышедший из Бреста с семью кораблями, был уже на пути к Александрии, куда вез значительную помощь.

Несколько французских и испанских судов оставались в Бресте, чтобы угрожать экспедиции в Ирландию, между тем как другие суда должны были выйти из Рошфора, соединиться с одиннадцатью испанскими кораблями и следовать за Гантомом в Египет. Но Первый консул не решился открыть этого плана испанскому двору.

Мы уже видели, что французский адмирал Дюмануар был послан в Кадикс, чтобы позаботиться о снаряжении подаренных французам испанских кораблей и для принятия над ними начальства. Он посетил все порты Испании и нашел беспорядок, беспечную нищету и ничем не ограничиваемую роскошь. В Кадиксе скопились остатки дорогих припасов и множество прекрасных, но неснаряженных кораблей: за неимением денег на жалованье, не было ни одного матроса, ни одного работника, чтобы снарядить этот флот. Все было предано расхищению и запустению. Французское министерство передало Дюмануару кредитные билеты для представления в богатейшие торговые дома Кадикса, и с помощью денег он успел преодолеть главные затруднения. Выбрав корабли, наименее пострадавшие от времени и небрежности, он снарядил их, обезоружив для того другие суда. Набрал матросов из числа французов, частично переселившихся вследствие революции, частично бежавших из английских тюрем. Наконец, он испросил и получил разрешение взять нескольких испанцев и за большое жалованье нанял несколько шведов и датчан. На почтовых, через Испанию, посланы были ему офицеры для включения в штабы, а для пополнения экипажей отправлены через Каталонию отряды пехоты.

Эта дивизия вместе с дивизиями феррольской и рош-форской, всего около восемнадцати кораблей, должна была отправиться в Египет и по дороге захватить в Отранто еще десять тысяч войска.

Для побуждения Испании к действию Первый консул с редкой точностью исполнил все свои обещания по отношению к ней и даже сделал больше, нежели обещал. Пармский дом, как мы видели, получил взамен своего герцогства прекрасную область, Тоскану, предмет давнишних и пламенных желаний мадридского двора. Но на обмен требовалось согласие Австрии. Первый консул взялся его выхлопотать и преуспел в этом. Тосканское герцогство переименовали в королевство Этрурию. Старый герцог Пармский [Фердинанд I], ханжа, враг всех нововведений, был братом испанской королевы. Сын его Людовик, весьма дурно воспитанный молодой человек, был женат на инфанте и жил в Эскуриале. Этим-то молодым супругам и предназначалось новое королевство.

Однако же, поскольку Первый консул обещал Этрурию только в обмен на герцогство Пармское, он не обязан был отдавать королевство до освобождения парм-ского трона, могущего последовать только вследствие смерти или отречения старого герцога; старик же не собирался ни умирать, ни отрекаться от престола. Но несмотря на то, что Бонапарту самому было весьма полезно избавиться от такого соседа в Италии, он согласился оставить его в Парме и немедленно возвести инфантов на этрурский престол. Он потребовал только, чтобы они приехали в Париж для получения венца из его рук, — как некогда в Древнем Риме покорные монархи получали венцы из рук цезарей. Великое, необычайное зрелище хотел он представить Французской республике. Молодые выехали из Мадрида и отправились в Париж в то самое время, как родители их отправлялись к Бадахосу, чтобы доставить своему любимцу удовольствие побыть предводителем армии.

В это время все стремилось к Египту. Тут сосредоточивались усилия, опасения и надежды обеих воюющих держав, Франции и Англии. Казалось, прежде чем сложить оружие, оба народа хотели в последний раз прибегнуть к нему, чтобы закончить со славой и к большей своей выгоде страшную войну, уже десять лет заливающую землю кровью.

Мы оставили Гантома в то время, как он пытался в ужасную бурю выйти из Бреста 23 января 1801 года.

Ветер долго то дул в противоположную сторону, то оказывался слишком слабым. Наконец, при северо-западном ветре, прибивавшем к берегу, Гантом вышел в море, повинуясь адъютанту Первого консула Савари, приехавшему в Брест для устранения всевозможных сложностей. Это был весьма неосторожный поступок; но что же оставалось делать в присутствии неприятельского флота, блокировавшего Брестскую гавань почти постоянно и удалявшегося только тогда, когда крейсирование делалось решительно невозможным? Следовало или никогда не выходить, или выйти, когда буря удалит англичан.

Эскадра состояла из семи линейных кораблей, двух фрегатов и одного брига, все отличались скорым ходом, на них находилось четыре тысячи войска, огромные запасы и множество чиновников с семействами, воображавших, что их везут в Сан-Доминго.

Эскадра двигалась в боевом порядке: адмиральский корабль шел впереди, это был «Нераздельный». За ним — «Грозный» под флагом контр-адмирала Линуа. Далее следовали остальные корабли дивизии, готовые к бою, если встретится неприятель.

Как только эскадра вышла в открытое море, усиливающимся ветром сбило все стеньги на «Грозном». Корабль «Конституция» лишился грот-стеньги, а бриг «Коршун» едва не был залит: он уже почти шел ко дну, когда к нему подоспели на помощь. Среди бури и темноты вся эскадра рассеялась.

На следующий день на рассвете Гантом, плывущий на «Нераздельном», некоторое время пролежал в дрейфе, чтобы дождаться своей дивизии, но, опасаясь возвращения англичан, которые до сих пор не показывались, и думая сойтись с ней в пунктах, предназначенных каждому кораблю, он отправился в условленное место соединения. Эта точка располагалась в пятидесяти милях к западу от мыса Сан-Винсенте, одного из наиболее выдающихся мысов южного берега Испании. Остальные корабли дивизии, выдержав бурю и исправив нанесенные ею повреждения, наконец пришли туда же.

Таким образом, защищенная, будто чудом, от опасностей моря и от неприятеля, эскадра пошла к Гибралтарскому проливу. Все были воодушевлены и полны воинского рвения: люди начинали угадывать цель своего назначения, и каждый желал участвовать в деле спасения Египта.

Надлежало спешить, потому что флот адмирала Кейта, остановившись в заливе Макри, у берегов Малой Азии, ждал только окончания приготовлений турок и потом хотел сняться с якоря и высадить английскую армию у устьев Нила. Надо было опередить его. И обстоятельства, казалось, этому благоприятствовали. Английский адмирал Сен-Винсент, руководивший блокадой Бреста, слишком поздно получив известие о выходе Гантома, послал вслед за ним адмирала Кольдера с силами, равными французской дивизии, то есть с семью линейными кораблями и двумя фрегатами.

Англичане, никак не предполагая, что французская дивизия осмелится проникнуть в Средиземное море среди такого множества крейсеров, думали, что французы отплыли к острову Сан-Доминго. Поэтому адмирал Кольдер и направился к Канарским островам, чтобы оттуда плыть к Антильскому архипелагу.

Между тем Гантом вступил в пролив и держался африканского берега, чтобы укрыться от английских крейсеров. Ветер был неблагоприятный, но нельзя было упустить удобного случая, потому что у англичан рядом с Гибралтаром оставалось только четыре корабля, все остальные суда отплыли с адмиралом Кейтом. К несчастью, Гантом не знал этих обстоятельств, и тяжкая ответственность наводила на мужественное сердце адмирала страх, какого он никогда еще не испытывал даже под самым сильным неприятельским огнем.

Наконец он прошел пролив и вступил в Средиземное море. Оставалось только прибавить ходу и плыть на Восток. Берега Египта были свободны, и нетрудно стало довезти французской армии помощь, с таким нетерпением ожидаемую и так давно обещанную.

Но Гантом, беспокоясь об участи своей эскадры, а еще более — об участи множества находившихся на ней солдат, пугался при виде каждого встречавшегося ему корабля. Предполагая между собой и Египтом небывалую неприятельскую эскадру, он был сильно обеспокоен состоянием своих кораблей и боялся, что в случае, если придется ускорить ход, он не сможет этого сделать при снастях, поврежденных бурей и кое-как, наскоро исправленных в открытом море. Он совершенно лишился бодрости.

Будучи недоволен фрегатом «Храбрость», который, по его мнению, был недостаточно скор, адмирал решил отправить его в Тулон. Вместо того чтобы просто послать его туда и самому продолжать путь, он вздумал взять курс на север и встать почти в виду Тулона. Он хотел проводить фрегат «Храбрость», чтобы предохранить его от неприятельских крейсеров. Но такое распоряжение было в высшей степени неблагоразумно: лучше потерять один фрегат, чем погубить весь результат экспедиции.

Адмирал Уоррен, конечно, увидел французские суда и немедленно вышел из Магона, где стоял на рейде. Гантом, думая устрашить его, погнался за ним. Отважный капитан Бержере, командир французского корабля «Десятое августа», сумел осмотреть английскую дивизию на весьма близком расстоянии и заметил, что в ней только четыре линейных корабля и два фрегата. Обрадованный этим, он думал, что Гантом пойдет на англичан, прогонит их или даст им сражение, но неожиданно получил приказание прекратить преследование и возвратиться к эскадре. Огорченный этим, он немедленно связался с Гантомом, подтвердил, что часовые ошибаются и что перед ним только четыре корабля, — все напрасно! Гантом вообразил, что их семь или восемь, изменил свое решение и поплыл к Тулону. Тут ждали его новые беспокойства: он боялся гнева Первого консула, когда тот узнает, что в минуту успеха так малодушно погублен результат важной экспедиции. И действительно, поступок Гантома погубил Египет, который мог быть спасен в тот же самый день.

В то время как Гантом лавировал между берегами Африки и Маоном, два фрегата, «Справедливость» и «Египтянка», вышли из Тулона с военными припасами и четырьмястами человек войска, отправились на восток и прибыли в Александрийскую гавань, не встретив ни одного английского корабля. Другие два фрегата, «Возрожденный» и «Африканка», отправившиеся из Рошфора, в это время входили в Средиземное море без какой-либо неприятной встречи. К несчастью, они разделились.

«Возрожденный» без проблем достиг Александрии 2 марта 1801 года. Фрегат «Африканка» был настигнут английским фрегатом и остановился, чтобы сразиться с ним. На нем было триста человек, которые вздумали оказать сопротивление и устроили страшный беспорядок, но после геройской борьбы фрегат все же был взят англичанами в плен.

Тем не менее из четырех фрегатов, вышедших из Тулона и Рошфора, три нашли египетский берег совершенно свободным и без малейшего сопротивления вошли в Александрийскую гавань.

Гантом прибыл в Тулон 19 февраля, утомленный, терзаемый беспокойством, испытывая, как он писал Первому консулу, все возможные мучения. Иначе и быть не могло, после того как он погубил такое важное дело.

Первый консул, от природы вспыльчивый, не скрывал своего негодования, когда кто-то оказывался виновником неудачи его предприятий. Но он знал людей, знал, что нельзя проявлять неудовольствие в ходе дела, потому что вместо того, чтобы ободриться, совершившие ошибку только еще более упадут духом. Он понимал, что Гантома надо поддержать, а не приводить в отчаяние. Поэтому Бонапарт послал своего адъютанта Лакюэ утешить и ободрить адмирала, доставил ему войско, провиант, деньги и уговорил снова выйти в море. Он только слегка пожурил его за то, что тот оставил африканские воды и заманил за собой в погоню адмирала Уоррена.

Успокоенный Первым консулом, адмирал приступил к делу; еще оставалось немного времени. Адмирал Уоррен направился к Неаполю и Сицилии. Адмирал Кейт подходил, правда, с английской армией к Абукиру, но можно было обмануть его внимание и высадить французские войска или за Абукиром, или в двадцати милях к западу от Александрии. В последнем случае они несколькими маршами через пустыню могли достигнуть Египта.

Тем временем новые письма из Парижа требовали ускорить снаряжение Рошфорской, Феррольской и Ка-дикской эскадр, чтобы всеми путями разом послать помощь Египетской армии.

Наконец Гантом снялся с якоря. Двадцать второго марта эскадра поплыла к Сардинии, не будучи замеченной англичанами. Она состояла из семи линейных кораблей и нескольких фрегатов.

Теперь мы должны показать положение Египта с того времени, как роковой кинжал низверг великого Клебера, который одним своим присутствием ободрял сердца солдат и заставлял их забывать опасности, нищету и тоску по родине.

Нужно описать счастливое начало колонии и ее внезапные бедствия. Полезно представлять взорам народа зрелище его несчастий и его успехов, чтобы они служили ему поучением.

Когда Клебер умер, Египет казался покорным. Видя, как армия великого визиря рассеялась в одно мгновение и как восстание трехсоттысячного населения Каира было усмирено в несколько дней горстью солдат, египтяне посчитали французов непобедимыми и теперь смотрели на их пребывание на берегах Нила как на определение рока.

К тому же они начинали привыкать к своим европейским гостям и находили, что это владычество гораздо легче прежнего: они платили значительно меньше податей, чем при мамелюках, и во время сбора податей не подвергались палочным ударам.

Верхний Египет отдан был в ленное управление ма-мелюкскому князю Мурад-бею, человеку пылкого, рыцарского нрава, под конец искренно привязавшемуся к французам. Мурад-бей оказался верным вассалом, исправно платил дань и тщательно охранял порядок в верховьях Нила. На него можно было полагаться как на преданного союзника. Одна бригада в двадцать пять человек могла удерживать Верхний Египет: это была немаловажная выгода, учитывая немногочисленность французской армии в Египте.

Французская армия, разделявшая ошибку своего предводителя во время заключения Эль-Аришской конвенции и исправившая ее с ним вместе на полях Гелиополя, чувствовала свою вину и не намерена была провиниться еще раз. Она уже и не думала оставлять Египет. Притом генерал Бонапарт стал главой правительства, армия понимала теперь причину его отъезда и уже не считала его беглецом. Будучи уверенной, что прежний ее предводитель не теряет ее из виду, она уже не беспокоилась о своей участи.

И в самом деле, благодаря предусмотрительности Первого консула, нанимавшего торговые суда во всех портах, не проходило недели, чтобы в Александрийской гавани не появлялось несколько больших и малых судов со снарядами и припасами, газетами, частной перепиской и государственными депешами. Вследствие этого родина была постоянно перед глазами каждого. Разумеется, тоска по отчизне, усыпленная на время, пробуждалась каждый раз, когда какой-нибудь особенный случай волновал сердца. Так, например, после смерти Клебера, когда Мену принял начальство, все взоры снова обратились к Франции. Один бригадный генерал, представляя генералу Мену своих офицеров, спросил его, не намерен ли он наконец вести их назад. Мену сделал ему строгий выговор и объявил в приказе свое решительное намерение во всем подчиняться видам правительства, желающего сохранить колонию навсегда, и все снова покорились. Но главное — генерал Бонапарт обладал теперь верховной властью: для опытных итальянских солдат это был лучший повод положиться на начальство и надеяться.

Жалованье войску выплачивалось исправно, съестные припасы были дешевы. Вместо того чтобы выдавать солдатам жалованье провиантом, его (кроме хлеба) отпускали деньгами. Таким образом, войско выигрывало от дешевизны и жило в изобилии, питаясь по большей части вместо говядины курами. Был недостаток в сукне, но благодаря теплому климату его заменяли для некоторой части обмундирования хлопком, весьма дешевым в Египте. На прочую одежду употребляли все сукно, привозимое торговцами, какого бы цвета оно ни было. Оттого наблюдалось некоторое разнообразие в мундирах: встречались, например, полки, одетые в синие, красные, зеленые мундиры. Но по крайней мере войско было одето, и даже очень хорошо.

Полковник Кут оказывал важные услуги армии своими многочисленными выдумками. Он привел с собой роту аэростьеров (воздухоплавателей), остатки аэростье-ров Флерюса³⁴. Это были ремесленники, приставленные к армии, и с их помощью удалось установить в Каире ткацкие станки для выделки сукна. А так как в шерсти недостатка не было, то надеялись, что скоро можно будет вовсе обойтись без европейского сукна. То же самое произошло и с порохом: фабрики, устроенные в Каире, производили достаточное количество пороха для всех потребностей войны.

Внутренняя торговля явно поднималась. Караваны, пользуясь покровительством нового правительства, снова начали приходить из глубины континента. Арабы с берегов Красного моря все чаще появлялись в Суэце и Кос-сеире, меняли кофе, благовония, финики на египетский хлеб и рис. Греческие корабли, пользуясь защитой турецкого флага и будучи гораздо проворнее английских крейсеров, привозили в Дамьетту, Розетту и Александрию масла, вино и пряности. Словом, в настоящее время ни в чем недостатка не было, а на будущее готовились огромные средства.

Офицеры, видя, что окончательное занятие Египта — дело решенное, принимали меры, чтобы сделать свое пребывание там по возможности приятным. Живущие в Александрии или в Каире, то есть большая часть, отыскали себе удобные квартиры. Женщины — сирийки, гречанки, египтянки, частично купленные у торговцев, частично по добровольной склонности — делили с ними жилища. Для изгнания скуки были употреблены все средства: в Каире построили театр, в котором сами офицеры разыгрывали французские пьесы. Солдаты жили не хуже начальников и со свойственной французам готовностью поладить с каждым народом курили и пили кофе в обществе турок и арабов.

Финансовые средства Египта, благодаря хорошему управлению, дозволяли удовлетворять все потребности армии. Она состояла из двадцати пяти или двадцати шести тысяч человек, включая разные управления и жен и детей многих военных и чиновников. В это число входили около двадцати трех тысяч солдат: до шести тысяч не совсем годных, но способных еще защищать крепости, и примерно семнадцать или восемнадцать тысяч здоровых, готовых к самой деятельной службе.

Конница была превосходна: она не уступала мамелюкам в храбрости и превосходила их в дисциплине. Полевая артиллерия была проворна и исправна. Подготовку полка на дромадерах довели до высокой степени совершенства: с необыкновенной быстротой пересекал он пустыню и совершенно отбил у арабов охоту к грабежу.

В случае продолжительной войны, возможно, сказался бы недостаток в людях, но греки охотно поступали на службу, так же, как и копты. Кроме того, негры, покупаемые по весьма низкой цене и отличавшиеся преданностью, представляли собой весьма хороших рекрутов. Таким образом, со временем в армию можно было ввести от десяти до двенадцати тысяч верных и мужественных солдат.

Будучи бесконечно уверенной в своей храбрости и воинской опытности, армия не сомневалась, что опрокинет в море и турок и англичан, высылаемых против нее из Азии и Европы. И действительно, при хорошем управлении эти семнадцать тысяч человек должны были удержать в своих руках берег Египта.

Но вместо Клебера или Дезе главнокомандующим армии по праву старшинства сделался Мену. Это стало невосполнимым несчастьем колонии и большой ошибкой со стороны Первого консула. Бонапарт опасался, что, если его приказ о назначении другого главнокомандующего попадет в руки англичан, они воспользуются им для совершенного расстройства управления армией: они могли бы заявить, что Мену смещен, не сообщая в то же время о приказе, назначавшем ему преемника. Тогда вопрос о руководстве на некоторое время остался бы нерешенным. Однако одно это обстоятельство не могло извинить Первого консула, если бы он знал о решительной неспособности Мену к военному делу. Только известное его рвение к сохранению и колонизации Египта говорило в пользу этого генерала: Мену не хотел оставления Египта, восставал против влияния рейнских генералов, словом, был главой колониальной партии. Будучи человеком смышленым, образованным и чрезвычайно трудолюбивым, он имел все качества хорошего правителя, но оказался плохим военачальником. Не имея ни опытности, ни верности взгляда, ни решимости, он, сверх того, был обижен природой в отношении наружности: толстый, близорукий, он неуклюже смотрелся на лошади. Такой начальник не годился для ловких и отважных солдат. К тому же Мену был слаб характером, и под его безвольным управлением все начальники армии стали враждовать между собой.

При Бонапарте в Египте царил один ум и одна воля. При Клебере, на некоторое время, появились две партии — колониальная и антиколониальная: одни хотели оставаться, другие — возвратиться на родину. Но после бесчестья, которому англичане чуть не подвергли французскую армию и которое было так славно отомщено при Гелиополе, все убедились в необходимости оставаться и безропотно покорились. Под твердым управлением Клебера снова водворились согласие и порядок. Но немного прошло времени с Гелиопольской победы до смерти Клебера, Мену принял начальство, и согласие исчезло снова.

Генерал Ренье, превосходный офицер, с честью служивший в Рейнской армии, был человеком холодным, непривлекательной наружности, без влияния на солдат, но, однако же, пользовался общим уважением: его считали одним из самых достойных занять место главнокомандующего. Он был старшим после Мену. В день смерти Клебера между Ренье и Мену разгорелся сильный спор: они не добивались управления, а, напротив, оба старались отклонить от себя это бремя. Ни тот ни другой не соглашался принять его: и в самом деле, положение армии в этот день казалось страшным. Все думали, что кинжал, от которого пал Клебер, был сигналом огромного восстания, устроенного по всему Египту происками турок и англичан. В таких критических обстоятельствах главнокомандующему нельзя было не бояться тяжкой ответственности. Мену, однако, близко к сердце принял просьбы Ренье и других генералов и согласился принять должность начальника колонии. Но вскоре открылось настоящее положение дел, после смерти Клебера установилось всеобщее спокойствие, и генерал Ренье стал жалеть о своем отказе. Под его холодной, скромной и даже робкой наружностью скрывалось чрезвычайное тщеславие. Власть Мену стала для него нестерпимой. Будучи до тех пор человеком смирным и послушным, он с этого времени сделался беспокойным и строптивым.

К нему присоединился генерал Дама, друг Клебера, начальник генерального штаба, разделявший в сердце зависть Рейнской армии к Итальянской. Следовательно, оппозиция обосновалась в самом штабе. Мену не хотел терпеть ее так близко к себе и отрешил генерала Дама от должности, занимаемой им при Клебере.

С этого времени враги уже не беспокоили его, но тем не менее негодовали; бешенство их даже усилилось, и раздоры генералов стали еще опаснее прежнего.

Благоразумные люди сокрушались об ослаблении власти, которое могло произойти от этого несогласия, ослаблении, вредном везде, тем более вдали от верховной власти и среди беспрестанных опасностей.

Мену, плохой полководец, но заботливый правитель, день и ночь трудился над тем, что он называл обустройством колонии. Он сделал несколько хороших распоряжений и несколько плохих, главное же состояло в том, что он затеял слишком многое.

Прежде всего вздумал он выдать войску невыплаченное еще жалованье, употребив на это контрибуцию в десять миллионов, наложенную Клебером на египетские города в наказание за последнее восстание. Это могло послужить средством к поддержанию довольства в армии, ибо в ней было замечено несколько признаков неповиновения, возбужденного отчасти просрочкой выплаты жалованья. Поэтому Мену считал выданные вовремя деньги залогом порядка, и он был прав. Но он дал неосторожное обещание всегда платить жалованье прежде всякого другого расхода, забывая, что могут встретиться обстоятельства, которые принудят его нарушить слово.

Потом он позаботился о солдатском хлебе (и сделал его отличным), устроил госпитали, привел в порядок бухгалтерию.

Мену был человеком примерной честности, но он любил громкие слова. Он так часто в своих приказах изъявлял намерение восстановить нравственность в армии, что оскорбил всех генералов; они с досадой спрашивали: неужели до Мену везде был один грабеж и неужели честность между ними водится только с того времени, как он сделался главнокомандующим? На самом деле со времени занятия Египта происходило весьма мало недоразумений.

В нарушение Эль-Аришской конвенции в Александрийской гавани был взят огромный груз. Он состоял из множества судов под турецким флагом, пришедших для перевозки французской армии: большая часть этих судов была нагружена товарами. Для продажи их в пользу казны колонии назначили комиссию. Мену был недоволен действиями этой комиссии и начальствовавшего в Александрии генерала Ланюса, он отозвал его, замарав его доброе имя, а на его место назначил генерала Фриана. Генерал Ланюс обиделся и, прибыв в Каир, пристал к недовольным.

Мену на этом не остановился. Он вздумал изменить систему контрибуций и совершил в этом отношении важные ошибки. Нет сомнения, что со временем можно было преобразовать финансовое управление в Египте. Нетрудно было бы справедливым распределением поземельной подати и несколькими благоразумными пошлинами на потребление облегчить положение египетского народа и значительно увеличить доходы казны. Но в настоящее время, при наличии опасности извне, не следовало придумывать новых затруднений внутри и подвергать народ преобразованиям, благодетельной цели которых он не мог тотчас понять. Достаточно было бы с большим порядком и справедливостью взимать прежние налоги, чтобы дать повод к сравнению мамелюков с французами в пользу последних.

Мену затеял общую регистрацию имущества, введение новой системы поземельного налога, а самое неприятное — изгнание коптов, которые брали доходы на откуп и играли в Египте почти ту же роль, какую играют евреи в Северной Европе.

Эти мероприятия, годные в будущее время, в настоящем были крайне неуместны. К счастью, Мену не успел привести в исполнение весь свой план, однако новые контрибуции он наложить успел.

Шейхи эль-белед, египетские муниципальные чиновники, утверждаясь в своем звании, получали в подарок от власти мантии или платки, за которые, в свою очередь, одаривали лошадьми, верблюдами и скотом. Мамелюки возобновили этот обряд, ибо он был для них источником значительных доходов. Некоторые даже обратили его в денежную повинность. Мену вздумал сделать эту меру общей и распространить ее на весь Египет. Он наложил на шейхов эль-белед налог, доходивший до двух с половиной миллионов. Они, конечно, были достаточно богаты, чтобы платить налог, но имели сильное влияние на находившиеся под их властью две тысячи пятьсот селений, и подчинить их безусловному однообразному налогу без вознаграждения значило подвергнуться опасности восстановить их против себя. К тому же этим уничтожался старый обычай, весьма полезный по своему нравственному влиянию.

Сверх того, желая во всем уподобить Египет Франции, что, по мнению Мену, значило просветить его, он придумал таможенные пошлины. В Египте применялись пошлины на предметы потребления, взимаемые в окелях, то есть на складах, на которых на Востоке хранятся все товары, перевозимые из одного места в другое. Этот способ взимания был и прост и легок. Мену вздумал обратить его в сборы у застав городов, весьма редких в Египте. Не говоря о нарушении народных привычек, непосредственным следствием этой меры было то, что съестные припасы значительно подорожали для гарнизонов: таким образом, часть налога обратилась на армию, и вследствие того возникло новое неудовольствие.

Наконец, Мену решил взимать подати и с богатых торговцев, которые до того освобождались от общественных повинностей: на коптов, греков, евреев, дамаскинцев, франков и проч. Он наложил на них ежегодную поголовную подать в два с половиной миллиона франков.

Этот налог, разумеется, не был так уж тяжел, особенно для коптов. Но последние сильно пострадали во время каирского восстания, к тому же они могли понадобиться, если бы оказались нужны деньги. Следовательно, очень безрассудно было озлоблять их против себя, равно как и греческих, и европейских торговцев, которые, сближаясь с французами нравами, обычаями и понятиями, могли бы стать естественными посредниками между ними и местными жителями.

Эта страсть уравнивать колонию с метрополией и идти наперекор ее традициям, думая тем просветить ее, вполне завладела генералом Мену, как это обыкновенно бывает со всеми малообразованными людьми, заботящимися больше о скорости выполнения, чем о прочности своего дела.

В довершение своих преобразований Мену учредил тайный совет, состоявший не из четырех или пяти генералов, а из пятидесяти гражданских и военных чиновников всех возможных степеней. Это был настоящий парламент, который, однако же, так и не созвали из опасения выставить себя на смех.

Ко всем этим мерам Мену присоединил еще и арабскую газету, которая должна была сообщать египтянам и армии действия французского правительства.

Однако солдаты мало интересовались нововведениями. Они жили в довольстве, подтрунивали над Мену, но любили его за добродушие и за заботу. Жители были покорны и начинали даже находить, что владычество французов гораздо сноснее владычества мамелюков. Но нашлись люди, которым не так легко было угодить, они составляли партию недовольных в армии. Чтобы не подвергаться осуждению с их стороны, Мену следовало бы ничего не делать, но тогда его стали бы бранить за бездействие.

Недовольные задумали даже самовольно сместить своего главнокомандующего, — безрассудный замысел, исполнение которого ввергло бы колонию в беспорядок и обратило бы Египетскую армию в армию преторианцев. Они стали проверять офицеров в некоторых дивизиях, но офицеры проявили себя людьми благоразумными и благородными, не думавшими о мятеже. Тогда врагам Мену пришлось отказаться от своего предприятия.

Среди этих событий пришел приказ Первого консула, которым он утверждал Мену в занимаемой им должности. Это изъявление высочайшей воли поспело очень кстати и привело к повиновению часть недовольных. К несчастью, скоро возникли новые раздоры и снова ввергли дела в прежнее положение.

Тем временем Нил убывал, разлившиеся воды возвращались в свое русло, земля начинала просыхать. Наступила пора высадок. Время подходило к февралю 1801 года. Англичане и турки готовились возобновить свои нападения на колонию.

Великий визирь, тот самый, которого Клебер разбил при Гелиополе, стоял в Газе, между Палестиной и Египтом, не смея показаться в Константинополе после своего поражения. У него было всего от десяти до двенадцати тысяч человек, да и тех постепенно истребляла чума. Они жили грабежами, им каждый день приходилось сражаться с палестинскими горцами, восставшими против неприятных гостей. Его можно было еще долго не опасаться.

Несколько кораблей капудан-паши (командующего флотом), врага визиря и любимца султана, курсировали между Сирией и Египтом. Он желал бы возобновить Эль-Аришскую конвенцию, потому что мало надеялся на силу оружия и не доверял англичанам, подозревая их в намерении вырвать эту прекрасную область из рук французов, только чтобы завладеть ею самим.

Наконец, восемнадцатитысячное войско, собранное в Макри и состоявшее из англичан, гессенцев, швейцарцев, мальтийцев и неаполитанцев (под началом английских офицеров), собиралось присоединиться к эскадре лорда Кейта и высадиться в Египте. К этим восемнадцати тысячам должны были прибавиться шесть тысяч албанцев, шесть тысяч сипаев, шедших из Индии, и тысяч двадцать солдат, направляющихся к войску великого визиря в Палестине.

Следовательно, Египетской армии предстояло бороться с пятидесятитысячной армией, французы же могли ей противопоставить только восемнадцать тысяч человек. Но при хорошем управлении этого количества было достаточно и даже больше чем нужно.

Можно было по крайней мере не опасаться неожиданностей, поскольку со всех сторон приходили известия: с архипелага их привозили греческие суда, из Верхнего Египта новости шли через Мурад-бея, а из Европы — посредством частых экспедиций от Первого консула. Все эти известия предупреждали о скором нападении.

Мену, не обращая внимания на новости, не принял в эту критическую минуту ни одной из мер, какие должен был принять и каких ясно требовало положение. Здравая политика советовала, во-первых, стараться хорошим обращением поддержать верность Мурад-бея, ибо он охранял Верхний Египет и к тому же предпочитал французов туркам и англичанам. Мену проигнорировал это обстоятельство и на донесения Мурад-бея отвечал в манере, открыто пренебрегавшей его лояльностью. Здравая политика повелевала также воспользоваться недоверием турок к англичанам и, не возобновляя постыдной Эль-Аришской конвенции, занять их притворными переговорами, таким образом снизив их активность. Мену упустил из виду и это средство.

Что касается правительственных и военных мер, требуемых обстоятельствами, он и тут ни одной не сумел принять вовремя. Прежде всего следовало везде, где могла быть собрана армия, учредить большие военные магазины, что было весьма нетрудно в такой плодородной стране. Мену же не хотел употребить с этой целью часть сумм, предназначенных для уплаты жалованья войску, ибо средств, из-за трудности взимания новых налогов, едва хватало.

Надо было восстанавливать конницу и артиллерию — главное средство против армии, имеющей недостаток именно в этих родах войск. Мену и тут не сделал ничего, по тем же финансовым причинам. Наконец, он воспротивился сосредоточению войск в одном месте, которое в это время года было бы полезно, если бы даже Египту и не угрожала опасность. Кругом заметны были следы чумы. Требовалось перевести войска из городов в лагерь, не говоря уже о необходимости дать им возможность свободного передвижения. Но и это не было сделано.

Атака могла быть произведена со стороны Александрии, по соседству с которой находился Абукирский рейд, весьма удобный для высадок, со стороны Дамьетты, которая также представляет большие удобства, хоть и уступает Абукиру, или, наконец, с сирийской границы, на которой стоял визирь с остатками своей армии.

Только в одном из этих трех пунктов опасались нападения: со стороны Александрии и Абукира. Это нетрудно оказалось предвидеть, все так думали и говорили в армии.

К берегу у Дамьетты все же труднее было подойти, а кроме того, он был связан с таким небольшим количеством пунктов в Дельте, что высадившаяся здесь неприятельская армия легко могла попасть в окружение.

Со стороны Сирии тоже нечего было бояться: визирь намеревался двинуться вперед только тогда, когда удастся высадиться англичанам.

Таким образом, единственным предметом беспокойства главнокомандующего могла быть английская армия, высадка которой предполагалась весьма в скором времени.

При таком положении дел следовало бы оставить сильный отряд в Александрии, т. е. 4 или 5 тысяч действующего войска, кроме моряков и команд, предназначенных для защиты укреплений. В Дамьетте достаточно было бы двух тысяч, а для наблюдения за сирийской границей — одного полка на дромадерах. В Каире, для удержания в повиновении жителей, даже в случае, если бы визирь показался под стенами города, хватило бы трехтысячного гарнизона, тем более что к нему легко могли подоспеть две тысячи человек из Верхнего Египта.

На все это предполагалось бросить 11 или 12 тысяч человек из действующего войска. В резерве осталось бы 6 тысяч отборных солдат, для которых следовало разбить лагерь так, чтобы они равно оставались под рукой и в Александрии, и в Дамьетте.

И действительно, была точка, отвечавшая всем необходимым условиям: местечко Рахмания на берегу Нила, недалеко от моря, — место здоровое, удобное для доставки продовольствия, отстоящее на один переход от Александрии, на два — от Дамьетты и на три или четыре — от сирийской границы.

Если бы Мену разместил свой резерв в Рахмании, то мог бы, по первому известию, перевести его, куда необходимо. Такая сила везде предотвратила бы попытки неприятеля. Но Мену не только не думал принимать соответствующие меры, но даже отвергал любые советы на этот счет. Со всех сторон, преимущественно восстававшие против него генералы, давали ему полезные советы. Надо отдать им справедливость, они (и в их числе Ренье, более других привыкший к большим военным кампаниям) открыли Мену опасность, показали, какие меры следовало принять. Но из-за своей прежней, столь неуместной, оппозиции эти генералы утратили всякое влияние на главнокомандующего, и теперь, когда они оказывались правы, он слушал их так же мало, как и в то время, когда они действовали ему назло.

Храбрый Фриан, не участвовавший в пагубных раздорах армии, ревностно занимался защитой Александрии. Он подготовил моряков и команды так, чтобы им можно было доверить защиту крепостей, но после этого у него оставалось не более двух тысяч человек действующего войска. И из них еще следовало часть отдать на охрану четырех главных пунктов по берегу: Абукира, старого римского лагеря, Эдко и Розетты. В результате у него осталось бы не более тысячи двухсот человек. К счастью, фрегат «Возрожденный», прибыв из Рошфора, привез ему триста человек подкрепления и значительный запас снарядов. Можно себе представить, как полезна была бы сейчас эскадра Гантома, так и не добравшаяся до Египта!

Генерал Фриан в столь стесненных обстоятельствах просил только два лишних батальона и один полк конницы. Этого и в самом деле могло бы хватить, но неосторожно было в его положении надеяться на подкрепление всего в тысячу человек. Надо сказать, что уверенность армии в собственной силе очень содействовала ее гибели. Она привыкла в Египте сражаться в соотношении один к четырем и к тому же не имела точного представления о силах англичан.

Двадцать восьмого февраля 1801 года невдалеке от Александрии была замечена английская шлюпка, по-ви-димому, совершавшая рекогносцировку. За ней в погоню немедленно отправили несколько лодок, которые и завладели ею. Офицеры в лодке собирались сделать приготовления к высадке: найденные при них бумаги не оставляли на этот счет ни малейшего сомнения.

Вслед за тем и весь английский флот, состоявший из семидесяти кораблей, показался в виду Александрии, но вскоре буря принудила его выйти в открытое море. Судьба оставляла еще надежду на спасение Египта: можно было полагать, что англичане высадятся на берег не раньше, чем через несколько дней.

Известие, посланное Фрианом, пришло в Каир 4 марта после полудня. Если бы Мену принял скорые и благоразумные меры, все можно было бы еще изменить.

Ренье, бывший в Каире, в тот же день написал Мену весьма обстоятельное письмо. Он советовал ему не заботиться ни о визире, который не решится первым открыть военные действия, ни о Дамьетте, которой, по-видимому, не угрожает никакая опасность, а идти со всеми силами к Александрии. Совет был самый разумный. Но следовало решиться немедленно и выступить в ту же ночь. Мену же не хотел ничего слушать и оставался по-прежнему непреклонен и в то же время нерешителен.

Не умея различить, откуда угрожает действительная опасность, он отправил подкрепление генералу Рампону к Дамьетте, а Ренье с его дивизией отправил встречать визиря на границах Сирии. Дивизию Ланюса он послал к Рахмании, и то не всю: одну полубригаду оставил в Каире. Сам генерал с большей частью войска тоже остался в столице, ожидая в этой позиции, столь далекой от берега, дальнейших известий о ходе дела. Невозможно было действовать менее разумно.

Между тем ситуация быстро ухудшалась. Над флотом англичан начальствовал, как мы уже говорили, лорд Кейт, над сухопутными частями — сэр Ральф Аберкромби. Они выбрали для высадки то же место, которое всегда выбиралось прежде: Абукирскую гавань. Английский флот, прождав несколько дней в открытом море, к несчастью для себя и к счастью для французов — если бы Мену умел воспользоваться этим обстоятельством, — 6 марта встал на якорь в Абукирской гавани, в пяти милях от Александрии.

Высадка в Египте должна непременно производиться на одной из песчаных кос, образуемых при впадении в море огромной реки. Следуя прежним примерам, англичане выбрали ту, на которой находится Александрия. Эта отмель простирается миль на пятнадцать, на одной ее оконечности находится город Александрия, а другая представляет собой полукруглый залив, оканчивающийся у Розетты. Этот полукруглый залив и есть Абукирская гавань.

Одна сторона гавани была защищена Абукирским фортом, построенным французами и обстреливавшим все окрестности. Далее тянулось вдоль берега несколько песчаных пригорков, на которых Бонапарт и велел построить укрепления. Если бы его приказание было исполнено, высадка стала бы невозможной.

И теперь в этой-то гавани английский флот встал на якорь, выстроившись в два ряда и ожидая, пока стихнет ветер. Наконец 8-го числа утром погода изменилась, и лорд Кейт рассадил на трехстах двадцати шлюпках пять тысяч отборного войска под началом капитана Кокрейна, на обоих флангах следовала дивизия канонерских лодок, которые уже вели перестрелку с противником.

Генерал Фриан, прибыв на место, построил свои части немного дальше от берега, чтобы защитить войско от огня английской артиллерии, а между Абукирским фортом и занимаемой им позицией поставил часть полубри-гады с несколькими орудиями. На левом фланге, скрытая за пригорками, находилась полубригада, состоявшая из двух батальонов, в центре располагались два эскадрона конницы, полубригада на правом фланге должна была защищать низменную часть берега. Французская артиллерия, поставленная на возвышенностях, обстреливала всю косу. Численность этих отрядов не превышала тысячи пятисот человек.

Англичане гребли изо всех сил, солдаты лежали на дне лодок, матросы усердно действовали веслами, твердо выдерживая огонь артиллерии. Флотилия, движимая одной силой, приближалась к берегу. Наконец она пристает, солдаты вскакивают со дна лодок и бросаются на берег. Они строятся и несутся к песчаным высотам, окружающим гавань.

Генерал Фриан, извещенный отступавшими форпостами, не успел подойти к берегу вовремя. Однако он посылает с низменной части берега полубригаду, которая с жаром бросается в штыковую атаку на англичан, не имеющих с этой стороны опоры. Французы сильно теснят их к лодкам и с ними вместе входят в лодки, гренадеры, овладев двенадцатью из них, открывают убийственный огонь по неприятелю.

Вторая полубригада, извещенная слишком поздно, дала англичанам занять высоты на левом фланге и теперь спешит отнять их. Она попадает под огонь канонерских лодок и выдерживает ужасный картечный залп, которым разом убито 32 человека и ранено 30. В ту же минуту встречает ее страшный огонь английской пехоты. Храбрые французы, несколько смутившись и действуя к тому же на неровной местности, все же вдут в атаку, хоть и в некотором беспорядке. Чтобы поддержать отряд, Фриан приказывает кавалерии атаковать центр английской армии, который, преодолев первые препятствия, уже строится на равнине.

Командир 18-го драгунского полка, за которым генерал неоднократно посылал, наконец появляется. Фриан с точностью определяет пункт атаки, но, к несчастью, робкий командир, вместо того чтобы прямо идти на неприятеля, тратит время на обход, неловко производит атаку и теряет множество людей и лошадей, нисколько не поколебав англичан и не выручив полубригаду.

В запасе оставался еще эскадрон 20-го драгунского полка. Храбрый командир его, Буссар, пошел в атаку со своими драгунами, опрокидывая все, что встречалось ему на дороге. Тогда удержавшая за собой берег полубригада ободряется, бросается вслед за конницей, теснит левый фланг англичан и вынуждает их вновь забраться в лодки.

Семьдесят пятая полубригада под ужасным огнем прилагает новые усилия. Если бы в эту решительную минуту у генерала Фриана оказались два пехотных батальона и полк кавалерии, которые он столько раз просил, дело было бы кончено и англичане были бы опрокинуты в море. Но отряд в 1200 человек, швейцарцев и ирландцев, обошел песчаные пригорки и захватил левый фланг полубригады. Она снова вынуждена была уступить.

Видя, что теперь и вторая полубригада может быть окружена, генерал Фриан приказал ударить отбой и начал отступление в полном порядке.

Несчастное дело 8 марта решило потерю Египта. Храбрый генерал Фриан мог быть виноват в том, что избрал первую позицию слишком далеко от морского берега; видимо, он излишне понадеялся на превосходство своих солдат и даже легкомысленно вообразил, что англичане не в состоянии будут высадить большое количество солдат. Но что сказать о главнокомандующем, который, будучи за два месяца извещен всеми путями о предстоящей опасности, не сосредоточил войск своих в Рахма-нии, который, получив 4 марта в Каире окончательное донесение, не послал войско, все еще могущее успеть вовремя для отражения атак англичан?

Что сказать и об адмирале Гантоме, который мог высадить четыре тысячи человек в Александрии в тот же день, когда фрегат «Возрожденный» прибыл с тремястами, бившимися на абукирском берегу?

Что сказать об этой робости, этих упущениях и всякого рода ошибках? Разве только то, что бывают дни, когда все соединяется для проигрыша битв и падения царств.

Сражение было кровопролитным. Англичане из высаженных пяти тысяч потеряли 1100 человек убитыми и ранеными. У французов из полутора тысяч выбыло 400.

Генерал Фриан отступил под стены Александрии и немедленно послал известия Мену и ближайшим генералам, прося поспешить на помощь. Однако все можно было еще поправить, если бы воспользовались оставшимся временем и силами, а также затруднениями, которые предстояло встретить англичанам, сошедшим на песчаный берег. Во-первых, им следовало высадить главную часть своих сил, затем выгрузить орудия, на что требовалось много времени. Потом, чтобы приблизиться к Александрии, они должны были идти вдоль этой песчаной косы, имея по правую руку море, а по левую — озера Мареотис и Мадиех. Правда, их поддерживали канонерские лодки, но у них не было ни кавалерии, ни полевой артиллерии, кроме той, какую они в состоянии были бы тащить на руках.

Очевидно, что двигаться они могли только медленно и с трудом. Чтобы остановить их, совсем не нужно было вступать с ними в частые сражения, следовало только избрать хорошую позицию и тогда наверняка запереть англичанам выход. А значит, оставалось только одно: ждать, чтобы Мену, ослепление которого наконец при виде фактов исчезло, собрал всю армию под стенами Александрии.

Но генерал Ланюс еще прежде отправился к Рахма-нии с дивизией. Узнав о происходившем под Абукиром, он поспешил к Александрии. У него насчитывалось тысяч до трех войска, и теперь он мог бы выставить до пяти тысяч человек. У англичан же высадилось шестнадцать тысяч, не считая двух тысяч моряков. Следовательно, еще нельзя было вступать в сражение, но одно обстоятельство увлекло французских генералов.

Длинная песчаная коса, на которую высадились англичане, отделяется от Египта озерами Мадиех и Мареотис и связывается с ним одной только перемычкой, проходящей между этих двух озер и примыкающей к Рахмании. На этой перемычке находятся канал, доставляющий пресную воду из Нила в Александрию, и большая дорога, ведущая от Александрии в Рахманию. Теперь генералы Фриан и Ланюс боялись, что англичане займут этот пункт и так получат дорогу из Рахмании, по которой должен был идти Мену.

Но на этот случай тем не менее осталась бы другая дорога, правда, длиннее и довольно трудная, в особенности для артиллерии, а именно: само озеро Мареотис. Это озеро, разливающееся в зависимости от высоты Нила и времени года, представляло собой открытые болотистые мели, по которым можно было проложить извилистую, но безопасную дорогу. Следовательно, не имело смысла вступать в сражение при таких невыгодных условиях.

Однако Фриан и Ланюс, преувеличивая опасность, решились дать сражение. Они могли бы много уменьшить важность своей ошибки, оставаясь на песчаных высотах, перерезавших косу в ширину, и искусно пользуясь артиллерией, которой они были гораздо богаче англичан. Так они сохранили бы все выгоды оборонительной войны, сгладили неравенство сил и даже успели бы удержать пункт, за который собирались вступить во второе, несчастное сражение.

Так и было договорено между генералами. Ланюс человек, одаренный замечательным природным умом, храбрый и отважный, к несчастью, был склонен к неосторожности и к тому же состоял в оппозиции к руководству армии, а потому мысль одержать победу до прибытия Мену чрезвычайно льстила его самолюбию.

Тринадцатого марта утром показались англичане. Они шли тремя корпусами. Левый двигался вдоль озера Ма-диех, угрожая оконечности перемычки, его поддерживали канонерские лодки. Средний корпус шел в большом каре, имея на обоих флангах по батальону, чтобы отражать французскую конницу. Правый корпус же двигался вдоль морского берега, также опираясь, подобно первому, на канонерские лодки.

Первый корпус опередил два других. Видя, что левое крыло английской армии одно выдвинулось по берегу озера, Ланюс не выдержал искушения и решил сбросить его в воду. Он спустился с высот и пошел в направлении англичан. Но в то же время страшное каре центра, скрытое сначала за злосчастными дюнами, вдруг выступило вперед. Ланюс, вынужденный оставить прежнюю свою мысль, повернулся прямо против этого каре, перед которым на некотором расстоянии шла пехота. Он двинул вперед целый егерский полк, который бросился во весь опор на линию пехоты, перерезал ее пополам и вынудил два батальона сложить оружие.

Между тем каре, подойдя на ружейный выстрел, открыло частый огонь, подобный тому, от которого французское войско уже пострадало при абукирской высадке. Восемнадцатая легкая полубригада поспешила на помощь полку, но была встречена убийственными залпами, от которых в рядах ее произошел некоторый беспорядок. В это время правый корпус англичан, оставив побережье, стал подходить на помощь центру. Ланюс приказал отступить, боясь завязать слишком неравный бой.

С другой стороны, Фриан, видя с изумлением, что Ланюс спустился на равнину, также сошел, чтобы поддержать его, и двинулся к оконечности перемычки, против левого крыла английской армии. Он уже давно выдерживал сильный огонь, на который отвечал тем же, как вдруг увидел, что Ланюс отступает. Боясь остаться один против всей английской армии, он тоже отступил. Оба вернулись на прежнюю позицию, которую напрасно оставили.

Положено было дождаться Мену, который наконец решился вести всю армию под Александрию.

Генералу Рампону он приказал оставить Дамьетту и идти к Рахмании, сам отправился туда же с главной частью своих сил.

Однако повсюду оставались еще войска, которые не могли на занимаемых ими позициях принести такую пользу, какую доставили бы под Александрией. Если бы Мену велел очистить Верхний Египет и вверил его Му-рад-бею, а Каир, весьма мало расположенный к восстанию, оставил заботам гарнизона, он мог бы противопоставить неприятелю лишних две тысячи человек. Этим подкреплением не могли пренебречь, ибо всего нужнее было в настоящее время разбить англичан.

Прибыв в Рахманию, Мену узнал, до какой степени велика опасность. Генерал Фриан выслал ему навстречу два полка конницы, справедливо рассчитав, что, оставаясь несколько дней запертым в стенах Александрии, не будет иметь в них большой нужды, Мену же, напротив, они окажутся весьма полезны.

Мену вынужден был сделать большой крюк около самого озера Мареотис, однако он успел выйти на Александрийскую косу 19-го и 20 марта. Теперь он мог собственными глазами убедиться, какую сделал ошибку, допустив высадку англичан.

Англичане между тем получили некоторое подкрепление и большое количество снарядов. Они утвердились на тех же высотах, которые занимали Фриан и Ланюс 13 марта, и построили на них полевые укрепления, уставив орудиями крупного калибра. К тому же англичане далеко превосходили французов численностью. Их насчитывалось 17 или 18 тысяч, а французов — менее десяти тысяч.

Несмотря на эти минусы, стоило решиться на сражение. Действительно, попробовав опрокинуть англичан в море сначала с полутора тысячами, потом с пятью, странно было бы не попытать счастья еще раз с десятью тысячами,

составлявшими почти все силы, какие удалось бы собрать в одном пункте.

Не надо, однако же, забывать, что можно было избрать другой образ действий, в особенности предпочтительный сразу после высадки англичан, до бесполезного сражения, данного французскими генералами. Следовало оставить англичан в занимаемой ими теснине, поспешно построить вокруг Александрии укрепления, которые затруднили бы атаку, вверить охрану их морякам, подкрепив двухтысячным корпусом хороших солдат, потом снять все посты, кроме Каира, с тремя тысячами гарнизона. С остальной же армией, с девятью или десятью тысячами, нужно было оставаться в поле, чтобы обратиться или против турок, если бы они вступили в Египет из Сирии, или против англичан, при первом шаге их во внутренние области.

Французская армия имела перед врагом то преимущество, что была составлена из различных родов войск — конницы, артиллерии и пехоты — и одна пользовалась средствами страны для обеспечения своего продовольствия. Она могла бы запереть англичан и, вероятно, вынудила бы их снова сесть на корабли. Но для этого нужен был полководец посмышленнее Мену и лучше его знакомый с искусством передвижения войск.

Между тем в настоящее время сразиться с высадившимися англичанами было самой естественной мыслью, согласной со всеми предыдущими действиями кампании. Но, решившись на это отважное дело, следовало приступать к нему как можно скорее, не давая времени туркам выйти из Сирии и слишком быстро потеснить армию.

Чтобы дать сражение, надо было условиться насчет плана. Мену не мог его придумать, а отношения с генералами не позволяли ему прибегнуть к их советам. Несмотря на это, начальник его штаба Лагранж попросил совета у Ланюса и Ренье, которые составили план вместе и послали его на одобрение Мену. Генерал почти машинально утвердил его.

Обе армии стояли в виду друг друга, занимая песчаную косу, простирающуюся на одну милю в ширину ^и на пятнадцать или восемнадцать в длину, — именно на ней высадились англичане.

Н Консульство

Французская армия расположилась у Александрии, на довольно высоком месте. Перед ней простиралась песчаная равнина, где там и тут видны были возвышения, которые неприятель тщательно укрепил таким образом, что они составляли беспрерывную цепь позиций от моря до озера Мареотис. На левом фланге французов, у самого моря, находился старый римский лагерь, а немного впереди — песчаный пригорок, на котором англичане устроили укрепление. Тут они разместили свое правое крыло, под двойной защитой укрепления и отряда канонерских лодок.

Посреди поля сражения, на равном расстоянии от моря и озера, находился другой песчаный пригорок, выше и обширнее первого, также укрепленный окопами. Англичане избрали его опорой своего центра.

Наконец, у правой оконечности французской армии, около озер, равнина спускалась к той самой перемычке, за которую бились незадолго перед тем. Ряд редутов связывал позицию центра с перемычкой. Тут англичане разместили свое левое крыло, защитив его, подобно правому, отрядом канонерских лодок.

Фронт английской позиции простирался почти на милю, был прикрыт тяжелыми орудиями и защищен частью армии. Но главная масса выстроилась в две линии, за укреплениями.

Решили тронуться с места 21 марта, до рассвета, чтобы легче скрыть движение и меньше подвергаться огню из неприятельских окопов. Французские полководцы думали захватить эти окопы, перейти их и атаковать с фронта английскую армию, стоявшую за ними в боевом порядке. С этой целью левое крыло под началом Ланюса направлялось двумя колоннами на правое крыло англичан. Первая колонна должна была прямо направиться на укрепления перед римским лагерем, а другая — поспешно пройти между этими укреплениями и морем, атаковать лагерь и завладеть им. Центру под руководством генерала Рампона приказали продвинуться гораздо дальше левого крыла и атаковать главную английскую армию. Правому крылу во главе с Ренье следовало развернуться на равнине вправо и делать вид, будто готовит атаку, чтобы уверить англичан, что настоящая опасность угрожает им с этой стороны. Для поддержания их в этом мнении дромадеры должны были двинуться по частично высохшему дну озера и сделать попытку выйти на перемычку. Надеялись, что этот маневр облегчит атаку Ла-нюса со стороны моря.

Двадцать первого марта, еще до рассвета, все отряды тронулись с места. Отряд с дромадерами в точности исполнил предписанное ему движение и овладел редутами. Этого было довольно, чтобы обмануть англичан и привлечь их внимание к озеру Мареотис. Но для удачного выполнения плана нужна была точность, которой трудно добиться, действуя ночью и не имея начальника, рассчитывающего время и расстояние. Между тем именно в этой части произошли роковые изменения. Ланюс сам управлял первой колонной и лично повел ее на редут, но вдруг заметил, что вторая колонна сбилась с дороги и, вместо того чтобы идти вдоль морского берега и атаковать римский лагерь, слишком сближается с первой. Он поспешил туда, чтобы задать колонне верное направление, но, к несчастью, был смертельно ранен в бедро. Это горестное событие имело самые несчастные последствия: лишившись внезапно своего начальника, отряд повел атаку уже не так уверенно.

Начинало светать, и англичане стали распознавать, куда им направлять свои удары. Французы, выдерживая разом огонь канонерских лодок, римского лагеря и редутов, проявили редкое мужество. Но скоро все их начальники пали, солдаты остались без руководства и отступили за пригорки, едва укрывавшие их от огня.

Между тем первая колонна, которую Ланюс оставил, чтобы поспешить ко второй, пошла на редут, но, не преуспев в своей атаке с фронта, повернула, чтобы атаковать его с фланга. Центр, видя трудное положение этой колонны, также свернул со своей дороги, чтобы помочь ей, и 32-я полубригада, отряженная из центра, атаковала роковой редут.

Эти произведенные с разных сторон усилия вызвали некоторую неразбериху. Все бросились на редут, и внезапное действие, первоначально заключавшееся в овладении линией укреплений, обратилось в продолжительную, упорную атаку, на которую было потрачено много Дорогого времени.

14*

Двадцать первая полубригада, также выдвинувшаяся из центра, оставила 32-ю перед яростно оспариваемым редутом и одна выполнила запланированный маневр: прошла за линию окопов и смело выстроилась против английской армии. Войска устроили убийственную перестрелку. Но полубригаду следовало поддержать, а Мену, не умея командовать, ходил все это время по полю сражения и не давал никаких распоряжений, между тем как Ренье без пользы стоял на равнине со значительными силами, остававшимися без дела.

Тут Мену посоветовали послать конницу в решительную атаку на главные силы английской армии, с которыми схватилась одна 21-я полубригада. Мену принял совет и приказал его исполнить.

Храбрый генерал Руаз немедленно встает во главе конницы, несется сквозь гибельную теснину, образуемую справа и слева редутами, которые тщетно атакует пехота, достигает места, где 21-я полубригада борется с англичанами, и бросается на них: опрокидывает ряды английской пехоты, рубит их и принуждает отступить.

Если бы в эту минуту Мену, или за неумением его Ренье, двинул правое крыло на поддержание конницы, центр английской армии был бы опрокинут и отброшен за укрепления. Но вышло не так.

Кавалерия, опрокинув первую линию пехоты, увидела за ней еще линии и, понимая, что остается без подкрепления, вернулась, пройдя снова под убийственным огнем редутов. С этой минуты сражение не могло уже иметь счастливого результата. Левое крыло, лишившись со смертью начальника всей своей отваги, осуществляло только бесполезный обстрел укрепленных позиций, которые отвечали ему тем же. Правое крыло, выстроенное на равнине, чтобы произвести маневр, теперь, когда сражение сделалось общим, не приносило никакой пользы.

В этом положении оставалось только отступить. Мену отдал приказание, и все дивизии отступили — весьма твердо, но подвергаясь новым потерям от огня редутов.

Какое ужасное зрелище представляет собой война, когда жизнь людей и участь государств вверяется неспособным вождям и кровь течет соразмерно неспособности или преступным прихотям начальствующих!

Сражение это, казалось бы, нельзя назвать проигранным, потому что неприятель не подвинулся вперед ни на один шаг; но поскольку оно не было и решительно выиграно, то фактически французы его проиграли.

Урон с обеих сторон оказался весьма значителен. У англичан выбыло из строя около двух тысяч человек, и между прочими — храбрый генерал Аберкромби. Потери французов были почти такими же серьезными.

Армия проявила редкую твердость, а стремительность конницы вновь поразила англичан. Число генералов и офицеров, павших в сражении, было больше обыкновенного. Генералы Ланюс и Руаз убиты, бригадному генералу Сильви оторвало ногу, генерала Бодо ранило так тяжело, что не оставалось надежды спасти его. На Рам-поне весь мундир оказался прострелян пулями.

Нравственное влияние поражения было еще горестнее материальных потерь. Теперь ничто не могло вынудить неприятеля вернуться на корабли. Египетской армии угрожали, кроме англичан, турки, шедшие из Сирии, капудан-паша, готовившийся высадить в Абукире шесть тысяч албанцев, и, наконец, шесть тысяч сипаев, уже приблизившихся к Коссеиру в Верхнем Египте.

Что делать среди такого множества врагов с армией, всегда одинаково твердой в деле, но готовой при первой бытовой неурядице жаловаться, что вся экспедиция — сплошное безрассудство и жизнь людей приносят в жертву пустой мечте?..

Однако же оставалось еще одно средство спасения, которого каждый день ожидали с нетерпением. Это средство заключалось в кораблях Гантома и находящихся на них войсках. Прибытие в это время четырех тысяч человек могло спасти Египет.

Навстречу адмиралу выслали пакетбот, чтобы указать ему на берегу, милях в тридцати на запад от Александрии, место, где удобнее произвести высадку, не будучи замеченными англичанами. Тогда можно бы оставить три тысячи человек в Александрии и маневрировать с остальными десятью или одиннадцатью тысячами.

Но Гантом, хоть и далеко превосходил Мену своими способностями, в данном случае действовал не лучше ^его. В настоящее время он плыл к Сардинии. Попутный ветер и порыв отваги могли скоро привести его к берегам Египта, но, к несчастью, вечером 26 марта его корабль «Десятое августа» наткнулся на корабль «Грозный», и от этого столкновения оба оказались сильно повреждены. Гантом не решился оставаться в открытом море и вновь вернулся в Тулон 5 апреля.

В Египте этих подробностей не знали и все еще надеялись на его прибытие. В состоянии ожидания генералы ни на что не решались, и войско оставалось в пагубном бездействии. Мену только наспех соорудил укрепления вокруг Александрии кое-какие укрепления для отражения атаки англичан. Он приказал очистить Верхний Египет. Немногочисленные войска выслал он из Александрии в Рахманию для наблюдения за передвижениями неприятеля около Розетты.

К довершению бедствия Мурад-бей, верность которого не поколебалась ни на минуту, умер от чумы, оставив своих мамелюков Осман-бею, а на последнего уже нельзя было полагаться. Чума начинала опустошать Каир. Словом, все принимало дурной оборот и клонилось к гибельной развязке.

Англичане, со своей стороны, боясь стоявшей перед ними армии, также не решались ничего предпринять.

Они считали лучшим действовать медленно, но верно. А главное, ждали, пока союзники их, турки, которым они, впрочем, не доверяли, будут готовы им содействовать.

Наконец в начале апреля англичане решились выйти из своего бездействия и из положения, в котором находились, — положения, похожего на блокаду.

Полковник Спенсер получил приказание с несколькими тысячами англичан и шестью тысячами албанцев переправиться через Абукирский залив и высадиться перед Розеттой. Думали этим открыть себе путь вглубь Дельты, добыть свежих съестных припасов и соединиться с визирем, шедшим с другого конца Дельты, от сирийской границы.

В Розетте оставалось только несколько сотен французов, которые не могли противиться атаке и отступили вверх по Нилу. Неподалеку от Рахмании они присоединились к небольшому отряду, высланному из Александрии.

Этот отряд состоял из 21-й легкой полубригады и одной роты артиллерии.

Овладев рейдом Нила, по которому могли к ним подвозить продовольствие, и открыв себе проход вглубь страны, англичане и турки начали наконец помышлять о том, чтобы воспользоваться своими успехами. Но тронулись они в путь только через двадцать дней.

Для проворного и бойкого неприятеля это был бы славный случай разбить их. Генерал Хатчинсон, заступивший на место Аберкромби, не посмел оставить свой лагерь перед Александрией без войска и, несмотря на то, что получил подкрепление, отрядил к Розетте только шесть тысяч англичан и шесть тысяч турок. Если бы Мену всерьез посвятил прошедший месяц постройке необходимых укреплений вокруг Александрии, что дало бы ему возможность оставить в этом городе небольшое войско, если бы он послал в Рахманию тысяч шесть человек, он мог бы противопоставить англичанам, прорвавшимся через Розетту, восемь или девять тысяч человек. Этого бы хватило, чтобы отбросить их к рейду Нила, поднять упавший дух армии, поддержать колеблющуюся покорность египтян, остановить движение визиря, словом, вернуть счастье. Это был последний шанс. Ему советовали предпринять этот маневр, но по свойственной ему робости он исполнил его только наполовину. Он послал в Рахманию генерала Валантена с подкреплением, которое оказалось недостаточным. Тогда он отправил второе подкрепление во главе с генералом Лагран-жем — всего около четырех тысяч человек.

Но генерал Лагранж хоть и был храбрым воином, но не мог с такими силами держаться против шести тысяч англичан и шести тысяч турок. Мену должен был отрядить в Рахманию по крайней мере тысяч восемь войска, с лучшим своим генералом.

Генерал Моран, командовавший первым отрядом, посланным к Розетте, остановился в Эль-Афте, на берегу Нила, близ города Фуэ, в позиции, представлявшей некоторые выгоды для обороны. Тут присоединился к нему генерал Лагранж.

Англичане и турки, владея Розеттой и рейдом Нила, Уставили всю реку канонерскими лодками и скоро завладели городом Фуэ, открытым их огню. Французский корпус был вынужден в ночь на 8 мая отступить к Рахмании. Это положение не давало важных выгод в обороне, и местность вовсе не вознаграждала численного превосходства неприятеля.

Однако же, если где-либо следовало защищаться до последней крайности, то именно в Рахмании. Упустив эту позицию, корпус генерала Лагранжа был бы отрезан от Александрии и вынужден отступить к Каиру. Французская армия была бы, таким образом, разрезана на две половины: одна осталась бы запертой в Александрии, другая — в Каире. В таком случае ей не было другого спасения, как только сдаться. За потерей Рахмании неизбежно следовала потеря всего Египта.

Но Мену не показывался, а Бельяр, находившийся в Каире, не получал никаких приказаний об отправке войска.

Генерал Лагранж, с имевшимися у него четырьмя тысячами, опирался тылом на Рахманию и на Нил, протекающий через этот городок. Тут в тылу его оказались английские канонерские лодки, пускавшие тучу ядер во французский лагерь. Против фронта, защищенного немногими плохими полевыми укреплениями, на равнине расположились главные силы неприятеля, состоявшие из англичан и турок.

Опасность была велика, но лучше было сражаться, а в случае поражения сдаться в плен на поле сражения, после целого дня упорной борьбы, чем без спора уступить позицию. Четыре тысячи такого войска, решившись на отчаянную защиту, могли еще надеяться на успех. Но Лагранж, хотя и был предан своему главнокомандующему и идее сохранения колонии, покинул Рахманию вечером 10 мая и отступил в Каир. Он прибыл в Каир 14 мая утром. В Рахмании он оставил огромные запасы, и, что еще важнее, вместе с Рахманией была потеряна связь с армией.

С этого дня события в Египте не стоят ни критики, ни даже внимания. С утратой счастья люди скоро пали ниже себя самих. Во всем стали видны самое постыдное бессилие и жалкая неспособность. Говоря о людях, мы подразумеваем одних начальников, ибо солдаты и простые офицеры по-прежнему сохраняли в виду неприятеля отвагу, по-прежнему были готовы лечь все до последнего на поле битвы. Ни разу не изменили они своей прежней славе.

В Каире, как и в Александрии, оставалось только капитулировать. Все заслуги начальников должны были впредь ограничиваться умением оттянуть капитуляцию, но в таких обстоятельствах и это уже немаловажное дело. Оттягивая капитуляцию, осажденный полководец, по-видимому, не только стоит за свою честь, а нередко спасает тем отечество! Генералы, занимавшие Александрию и Каир, задержкой капитуляции могли содействовать важным переговорам Франции с Англией. Правда, они этого не знали, но потому-то именно, не зная, какую пользу принесет продолжение защиты, следует всегда повиноваться голосу чести, требующему держаться до конца.

Из двух генералов, оказавшихся в блокаде, самый несчастливый, ибо всех больше наделал ошибок, — Мену — упорным своим сопротивлением в Александрии оказал, как мы увидим, важную услугу Франции. Впоследствии это послужило ему утешением и извинением перед Первым консулом.

Когда войска возвратились в Каир, генералы стали советоваться о том, как им действовать. Генерал Бельяр по чину был главнокомандующим. Человек находчивый, но больше находчивый, чем смелый. Он созвал военный совет. Оставалось еще около семи тысяч строевого войска и от пяти до шести тысяч больных, раненых и служащих при армии.

В Каире свирепствовала чума, денег и продовольствия оставалось мало. Город был чрезвычайно обширен: семи тысяч человек не могло хватить для охраны его со всех сторон, и стена не могла устоять против искусства европейских инженеров. Цитадели представляли собой убежища, но слишком малые для размещения двенадцати тысяч французов, к тому же они не в состоянии были выдержать огонь больших английских пушек. Такие убежища годились лишь для защиты от каирской черни.

Очевидно, оставалось только избрать одно из двух: или попытаться быстрым переходом спуститься в Нижний

Египет, завладеть переправой через Нил и присоединиться к Мену в Александрии, или укрыться в Дамьетте. Второе было вернее и легче, в особенности если принять в соображение толпу, которую следовало тащить за собой.

Дамьетта стоит среди островов, сообщающихся с Дельтой только весьма узкими полосами земли, которые семь тысяч солдат Египетской армии долго могли защищать против вдвое или втрое превосходящего в силе неприятеля. Войско там жило бы в изобилии, потому что эта провинция богата стадами, сама Дамьетта полна хлеба, а озеро Мензале доставляло в большом количестве отличную рыбу. Так как дело должно было кончиться капитуляцией, в Дамьетте удалось бы по крайней мере оттянуть ее на шесть месяцев.

Это благоразумное предложение сделал офицер инженерных войск д’Опуль. Но для исполнения его надо было решиться на трудное дело, а именно — очистить Каир.

Генерал Бельяр, решившийся несколько дней спустя сдать город неприятелю на самых жалких условиях, в этот день не хотел очистить его добровольно. Итак, он остался в столице Египта, сам не зная, что будет в ней делать.

По левому берегу Нила поднимались англичане и турки из Рахмании, по правому — великий визирь с двадцатью пятью или тридцатью тысячами. Генерал Бельяр, помня славное Гелиопольское дело, вздумал идти навстречу визирю по той же дороге, по какой наступал Клебер.

Он вышел с шестью тысячами человек и продвинулся до Эльменаир. Часто окружала его туча всадников; он высылал против них легкую артиллерию, которая ядрами своими настигала несколько человек. Другого результата он не добился, — турки на этот раз действовали умнее и не хотели принимать сражения, как при Гелиополе. Было только одно средство настичь их — завладеть их лагерем в Бельбейсе.

Но генерала Бельяра во всех деревнях встречали ружейные выстрелы: беспрестанно увеличивалось количество раненых, а вместе с тем и расстояние, отделявшее его от Каира. Он боялся, как бы англичане и турки не вступили без него в город. Но об этой опасности следовало думать до выхода и прежде увериться, возможно ли дойти до Бельбейса.

Бельяр вышел из Каира, сам не зная зачем, и вернулся точно так же, после бесполезного предприятия, единственным результатом которого было то, что в глазах народа он остался побежденным. Подобно всем вновь покоренным народам, египтяне зависели от прихоти судьбы и, будучи довольны французами, все-таки могли изменить им. Однако нечего было опасаться восстания, если только не подвергать Каир бедствиям осады.

Французская армия, выведенная из терпения унижениями, которым подвергала ее неумелость начальников, вновь вернулась к прежнему образу мыслей, побудившему ее к заключению Эль-Аришской конвенции. Солдаты находили утешение в мечтах о возвращении во Францию. Если бы твердый и искусный начальник подавал им такой пример, как Массена — гарнизону Генуи, они пошли бы за ним. Но ничего подобного нельзя было ожидать от генерала Бельяра.

Теснимый на левом берегу Нила англо-турецкой армией, а на правом — великим визирем, Бельяр предложил неприятелю перемирие, которое было принято с радостью, ибо англичане в этом случае искали не славы, но пользы. Они желали очищения Египта — каким бы то ни было путем.

Генерал Бельяр собрал военный совет; совещание проходило в спорах. На главнокомандующего каирским корпусом подали серьезные жалобы. Его упрекали в том, что он не сумел ни вовремя оставить Каир, ни удержаться в нем хорошо обдуманным образом, а теперь, не зная, за что ухватиться, просит у своих подчиненных совета — вести ли переговоры или сражаться до последней капли крови, между тем как давно решил этот вопрос, открыв самовольно переговоры.

С негодованием высказывали ему все эти упреки, в особенности не щадил его генерал Лагранж, друг генерала Мену, всегда горячо стоявший за сохранение Египта за Францией. Дюпас и Дюранто были согласны с Ла-гранжем в том, что для чести знамени следует непременно биться. Но, к несчастью, биться в эту минуту значило проявить еще большую жестокость к армии и ко множеству больных и гражданских, следовавших за ней.

Впереди было сорок тысяч неприятелей, не считая сипаев. В тылу — триста тысяч полудикой черни, терзаемой чумой и голодом и готовой немедленно восстать против французов. Город мог быть взят приступом, а войско перерезано. Напрасно некоторые храбрые офицеры возмущались при одной мысли сложить оружие. Оставалось единственное средство — сдаться.

Генерал Бельяр, желая показать свою готовность к самому отчаянному предприятию, снова предложил на рассмотрение вопрос, о котором уже поздно было упоминать: не отступить ли к Дамьетте? И другой, довольно странный: не отступить ли в Верхний Египет?

Последнее предложение казалось нелепым. Все это были хитрости бессилия, старающегося скрыть свое смущение под личиной отваги. Следовало сдаться, и больше ничего не оставалось делать, если не хотели, чтобы и армия, и колония были истреблены по взятии города штурмом.

Во вражеский лагерь послали парламентеров для подписания капитуляции. Неприятельские полководцы с радостью приняли предложение, — так они еще боялись перемены счастливой звезды. Они согласились на самые выгодные для французов условия. Решено было, что армия выйдет со всеми воинскими почестями, с оружием и обозами, артиллерией, лошадьми и имуществом, что она будет перевезена во Францию и во время переезда обеспечена продовольствием за счет Англии.

Тем из египтян, кто пожелает следовать за армией (имелось некоторое количество таких людей: вследствие своих связей с французами они не могли оставаться в Египте), было позволено присоединиться к ней.

Капитуляцию подписали 27-го и ратифицировали 28 июня 1801 года.

Жестоко пострадала гордость опытных французских вояк. Но они возвращались во Францию — не так, правда, как в 1798 году после побед при Кастильоне, Арколе, Риволи, гордясь своей славой и услугами, оказанными Республике. Теперь они возвращались разбитые, но все-таки возвращались, и эта мысль наполняла радостью сердца, истосковавшиеся в долгом отсутствии.

Только начальники были грустны и со страхом размышляли о том, как будет судить их действия Первый консул. Депеши, которые они посылали при капитуляции, носили печать самого унизительного беспокойства. Для доставления этих депеш они избрали людей, которые всех меньше подлежали осуждению: офицера д’Опуля и директора порохового завода Шампи, — оба принесли колонии большую пользу.

Мену был заперт в Александрии, и, подобно Бельяру, ему оставалось только сдаться. Все различие заключалось исключительно во времени.

В Александрии начинала распространяться чума, ощущалась нехватка продовольствия. Правда, арабские караваны, привлекаемые барышом, привозили мясо, молоко и даже немного хлеба, но имелся недостаток в пшенице, в хлеб вынуждены были примешивать рис. Цинга с каждым днем уменьшала число людей, способных к службе.

Чтобы полностью отрезать город, англичане задумали отвести воду из озера Мадиех в почти высохшее озеро Мареотис и, таким образом, окружить Александрию массой воды и рядом канонерских лодок. Для этого они расширили перемычку между Александрией и Рахманией, разделяющую озера. Но так как разница в уровне была невелика, перемещение воды из одного озера в другое происходило весьма медленно. Поэтому англичане вскоре решились окружить город: в середине августа они поместили часть войска на лодки, высадили их на некотором расстоянии от крепости Марабут (близ Александрии) и приступили к ее осаде. После этого город, окруженный со всех сторон, уже не мог держаться.

Несчастный Мену, обреченный, таким образом, на бездействие, имел возможность на досуге обсудить свои ошибки и, слыша вокруг себя всеобщее осуждение, утешался мыслью о героической защите, подобной обороне Массена в Генуе.

Генералы Ренье и Дама оставались в Александрии без войска. Они говорили возмутительные речи и даже теперь вели себя самым неприличным образом. Мену велел их немедленно арестовать и отослать во Францию. Но эта запоздавшая строгость не произвела почти никакого действия. Армия, руководимая здравым смыслом, осуждала Ренье и Дама, но нисколько не уважала Мену. Одного только он удостоился: армия не питала к нему ненависти. Равнодушно слушала она его прокламации, в которых он объявлял, что решился скорее умереть, чем сдаться, готова была, в случае нужды, биться до последнего, но плохо верила, что это необходимо.

С этого дня ни одно важное событие не отмечало присутствия французов в Египте, и экспедиция практически была кончена. Пока одни прославляли ее как чудо отваги и военного искусства, другие, те, кто взвешивают все на весах холодного разума, считали ее просто блестящей мечтой. Это суждение на первый взгляд кажется благоразумным, но, в сущности, оно неосновательно и несправедливо.

Наполеон на всем своем долгом и обширном поприще ничего не задумывал более великого и полезного.

Чтобы здраво решить этот вопрос, предположим, что за продолжительными войнами Франции последовал не тот конец, какой был на самом деле, и спросим, возможно ли было обладание Египтом и принесло бы оно пользу?

Ответ на этот вопрос не вызывает никаких сомнений. Во-первых, Англия в 1801 году почти соглашалась отдать Франции Египет, с тем чтобы ей самой предоставили компенсацию, да еще и не слишком большую. Нет сомнения, что Первый консул, предвидя непродолжительность мира на море, послал бы к рейду Нила огромные средства, людей и орудия и что превосходная армия, отправленная на остров Сан-Доминго, надолго оградила бы новую колонию от всяких нападений.

Полководец, подобный Декану или Сен-Сиру, соединяющий знание военного дела с искусством управления, имея в своем распоряжении пятьдесят тысяч французов и огромные материальные средства, при здоровом климате, на плодородной почве, обрабатываемой покорными крестьянами, наверняка преуспел бы в защите Египта и основал бы там процветающую колонию.

Нет сомнения, что успех был возможен.

Мы прибавим даже, что в борьбе, завязавшейся между Францией и Англией, завоевание Египта предписывалось обстоятельствами. Англия захватила перед тем Ост-Индию и присвоила себе первенство на восточных морях. Могла ли Франция, бывшая до тех пор ее соперницей, без спора уступить ей это первенство? Собственная слава и будущность требовали, чтобы она не уступала.

Ответ политиков в этом случае будет согласен с мнением патриотов. Франция была обязана завязать борьбу на Востоке, на этом обширном поприще честолюбия морских держав. Ей было необходимо приобрести там земли, которые могли бы перевесить завоевания англичан.

Признав эту истину, осмотрите Земной шар и скажите, есть ли область, больше Египта приспособленная для означенной цели? Он сам по себе стоит самых прекрасных стран, граничит с самыми богатыми, самыми плодородными краями, доставляющими обильную дань торговле. Завоевание Египта возвращало восточную торговлю в Средиземное море, которое, таким образом, становилось французским. Словом, приобретение это равнялось Ост-Индии и, во всяком случае, служило путем к ней.

Следовательно, завоевание Египта было величайшей услугой Первого консула, оказанной Франции, независимости морей и всеобщему просвещению. А потому не раз вся Европа желала успеха Франции в те короткие промежутки, когда ненависть не ослепляла кабинеты. Для такой цели можно было пожертвовать и армией.

Ах, если бы Наполеон никогда не задумывал ничего более дерзкого, чем завоевание Египта!